Нет. Береста здесь ни при чем. Виновато вечернее солнце. В его лучах уже нет необходимых нам калорий. Может быть, виновато стекло, которое не рассчитано на то, чтобы собирать последние крохи солнечного тепла. Так или иначе, а к ночам и дождливым дням теперь добавлялись еще и утро и вечер. Не зажигательное стекло для нас, а мы для зажигательного стекла! Отставить!
- Нашел! - закричал Миша. - Все очень просто. Я читал в одной книге. Выстрел из ружья в кучу сухих листьев!
Вот это уже находка. Ни утро, ни вечер, ни ночь помешать нам не смогут. Были бы только сухие листья. Дождь… Ну, некоторый запас сухих листьев всегда можно возить и с собой.
Не так легко удалось нам насбирать достаточную кучу сухих листьев. Лето было в самом разгаре, и все цвело, зеленело, не желая вянуть и сохнуть в угоду нам. Оставалось решить, с какого расстояния и под каким углом надо выстрелить.
- Очень близко нельзя. Газы не успеют вырваться, и может раздуть ствол ружья, - заявил Миша.
- А на далекое расстояние пламя не достанет, - сказал я.
Согласились на двадцать - двадцать пять сантиметров. Честь испробовать новый способ принадлежала его открывателю - Мише. Неуверенно он прицелился в ворох листьев и нажал спусковой крючок. Грянул выстрел. Как стая напуганных воробьев, порхнули во все стороны листья. На том месте, где лежали они, заряд дроби выбил глубокую ямку, но ни один листок не загорелся.
- Изобретатель! - сказал я презрительно. - Надо было стрелять холостым патроном. Все дело испортила дробь. Дай-ка я…
Опять соорудили кучу из листьев. Постарались сделать ее еще больше первой. Я высыпал из патрона дробь. Прицелился. Выстрелил. Результат тот же самый, только еще выше взвились на этот раз листья.
- Но я же сам читал! - воскликнул Миша.
- Но мы же сами стреляли! - воскликнул я.
Видимо, была в этом отличном способе какая-то не разгаданная нами тайна.
Пришлось подумать еще. Не может же быть, чтобы человек, даже два человека! - и не сумели добыть огня.
- Надо припомнить, что еще мы читали по этому вопросу, - сказал Миша.
- Вспомнил, - медленно сказал я. - Мне попадалась однажды такая фраза: "… он его ударил так, что искры из глаз посыпались…"
- Нет, не годится, - покачал головой Миша. - Помню, я тоже читал эту фразу, но там не было сказано, что после этого "он загорелся…".
- Вообще-то, верно, - согласился я, - искры мы с тобой добывали не раз, а вот огня не получалось.
- И тем не менее огонь будет, - настойчиво сказал Миша. - Еще раз: нашел! Конечно, это несколько примитивный способ. Но наши деды…
Все было понятно: огниво, кремень и трут. Огнивом мог служить обух любого ножа, кремень легко было отыскать на берегу реки, но - трут… Это нарост, "губа" на дереве. В верхней части этой "губы" находится мягкая и в то же время упругая, мелковолокнистая коричневая масса, похожая на разрыхленную замшу. Припомнилось, что трут предварительно вываривается в воде с золой, потом просушивается…
- А мы попробуем так, - сказал Миша.
Найти "губу" было недолго. Почти на каждой сухостойной лиственнице красовались такие огромные наросты, что только-только впору унести одному человеку.
Но, видимо, не зря наши деды вываривали трут в золе. Сколько мы ни кресали искры на сырой трут, он не загорался. Меняли кремни, меняли ножи, довели мастерство ударов до совершенства, когда искры из-под огнива вылетают такими пучками, как из фейерверочных бенгальских свечей - и все бесполезно. Чтобы зажечь трут, нужно его предварительно выварить в золе, чтобы выварить трут в золе, нужно предварительно зажечь огонь. Получалось, как в задаче - "что вперед явилось на свет: курица или яйцо?"
- Остается последнее средство, - упавшим голосом сказал я. - Но это значит отступить окончательно в глубь веков, к первобытному человеку.
- Давай отступим, - сказал Миша, - нас здесь никто не видит, а мне очень хочется горячего чая.
- Надо потереть один кусок дерева о другой, и вспыхнет пламя…
- Правильно!..
Мы быстренько взялись за дело, теперь уже не рассуждая, приемлем ли наш новый способ в дождь и ночью… Нам нужен был огонь сейчас!.. На сухой валежине мы стесали верхнюю ее часть, сделав гладкой и плоской, подобно столешнице, затем заготовили доску, не толстую и не длинную, но очень широкую - чтобы не обжечь руки, когда вспыхнет пламя, - и я первым начал подвиг наших праотцев. Поставив доску узкой кромкой на плоскую поверхность валежины, я быстро задвигал ею взад и вперед. Доска ерзала у меня то вправо, то влево, то втыкалась в какую-нибудь зазубринку острым передним углом.
- Ну, как? - беспрестанно спрашивал Миша.
- Следи за моими лопатками, - отвечал я, - кажется, сейчас они загорятся.
Пот лил с меня в три ручья, и мне действительно казалось, что вот-вот я сам вспыхну. Наконец, я выдохся. Но доска все же нагрелась до такой степени, что держать ее голой рукой было нельзя. Продолжать взялся Миша. Не дав остыть доске, он заработал еще прилежнее моего. Запахло паленым!.. Ура! Я побежал к реке с котелком. Вернулся… И что же? Повесив, как плети, руки, Миша сидел на валежине, отбросив от себя пожелтевшую, начавшую уже обугливаться доску.
- Куда ты ушел? - печально упрекнул он меня. - Ну, сил моих больше не стало. Из рук доска выпала. Чудаки эти первобытные, каким варварским способом огонь добывали, не могли спичек придумать… Давай начинать сначала.
- Постой! - сказал я. - А первобытные были не такие варвары, как мы с тобой. Вспомнил, я читал: они, во-первых, использовали заостренные палки, а во-вторых, брали разные породы деревьев: твердую и мягкую!
Теперь сделали так: вырубили в лиственничной валежине узкий треугольный желобок, нашли тонкую сухую осинку, вытесали из нее кол, заостренный с одного конца, и… не прошло и двадцати минут, как кол в желобке задымился, а потом вспыхнул самым настоящим долгожданным пламенем.
- Ну, знаешь, Сережа, - сказал Миша, когда мы, плотно поужинав, вытянулись у ярко пылающего костра, - все же таким способом каждый раз я добывать огонь не согласен. Коли мы превратились сейчас в первобытных, надо вспомнить и еще один их отличный обычай.
- Какой?
- Хранить огонь.
Предложение было разумным. Огонь можно было возить и с собой. В котелок насыпать слой золы, затем горящих углей, прикрыть опять, только так, чтобы они не "задохнулись"… Да, это было лучше, чем в муках, заостренной палкой добывать огонь.
- Ну, и кто же из нас будет хранителем огня? - спросил я, согласившись с предложением Миши.
- Справедливости ради, следует установить очередь, - сказал Миша. - По суткам каждому. Могу начать я.
- А как спать?
- Спать хранителю огня не придется. Помнится, заснувшего хранителя огня первобытные убивали.
Довольный тем, что - во всяком случае в эту ночь - мне умирать не придется, ибо дежурю не я, а Миша, и что он тоже не таков, чтобы пожертвовать в первую же ночь своей жизнью ради сна, - я завалился, согретый особенно теплым первобытным огнем.
Когда я проснулся на рассвете, Миша, прикорнув в дальнем уголке балагана, похрапывал так сладко и безмятежно, словно этот наступающий день для него был не последним. Я покопал палкой в кострище - ни единого уголечка, даже земля под пеплом и золой была вовсе холодная.
Мрачно толкнул я в плечо незадачливого хранителя огня.
- Ну? - сурово спросил я, когда Миша открыл глаза.
Предстояла страшная сцена суда.
- С добрым утром! - весело улыбаясь, сказал Миша.
- Где огонь? - откуда-то у меня взялся бас.
- Огонь? - переспросил Миша. - Там, - и показал в сторону погасшего костра.
- Там? Ну вот, пойди и покажи его мне.
Миша так же, как я до него, покопал палкой в кострище.
- И верно, нет огня, - сказал он спокойно.
- Но ведь ты же сегодня его хранитель!
- Я.
- Ну, и как же нам теперь быть?
Миша почесал в затылке.
- Не знаю.
- А я знаю.
Воцарилось молчание. Миша зачем-то начал городить костерчик из тонких смолистых щепок, словно они ни с того ни с сего могли сами вспыхнуть. Его спокойствие и беспечность меня раздражали.
- Так, где же огонь? - еще более низким басом снова спросил я.
- По-моему, тут оставался, - показал он на раскиданный серыми хлопьями пепел.
- Не прикидывайся…
Миша молча вынул из кармана перочинный нож, кремень, на кремень сверху положил что-то темное и начал выбивать искры.
- Старое дело… - бросил я ему и, печально вздохнув, стал глазами искать вчерашнюю осиновую палку.
Вдруг я увидел, что Миша схватил уголек, переложил на него с кремня то самое, темное, и стал раздувать. Тотчас же уголек закраснелся, и вскоре уже смолистые щепки пылали веселым пламенем.
- Как это ты сделал? - изумился я не менее первобытного человека.
- Я - хранитель огня, - важно ответил Миша. - Вот тебе, пожалуйста, огонь! Я говорил: огонь будет.
Оказывается, Миша за ночь выварил в золе трут, высушил его и, несколько раз убедившись, что огонь теперь добывается без труда, спокойно улегся спать. Впрочем, мы тут же придумали и проверили еще один способ. И удивились, как вчера нам в голову не пришла эта мысль.
Надо было слегка пропитать пороховым раствором кусочек ваты из одеяла, высушить на ветру - и все. Загорается такая вата от самой маленькой искры. Куда тебе трут!
Пришлось по этому случаю остаться близ "Аракана" еще на денек.
ВСТРЕЧА С МЕДВЕДЕМ
Проснулись поздно. Долго валялись, похлопывая ладонями по нагретому солнцем мягкому песочку. Соображали: а стоит ли и сегодня сниматься с якоря? Может быть, остаться еще на денек, хорошенько просушить вещи и сухари?
- Пойдем-ка, пошатаемся по лесу, - предложил Миша.
- Пойдем, - согласился я.
- Что-то, интересно, делают теперь наши "пешеходы"? - заметил Миша, поднимаясь и потягиваясь так, что слышно было, как у него хрустели суставы.
- Наверное, по-прежнему натирают, а потом лечат мозоли на пятках.
- Пожалуй. И что хорошего находят они, барахтаясь в лужах под городом. И называют это купаньем! То ли дело наше, вот здесь, в "Аракане"! И вообще, ты понимаешь, после того, как мы вернемся с Чуны, я просто не смогу глядеть на Собакину речку. И больше никогда не пойду на нее.
- Я тоже. Давай на будущий год проберемся к притокам Подкаменной Тунгуски и катанем по ней. Экзотики там еще больше.
- Да. И особенно - комаров.
- А как ты думаешь, - спросил я, помолчав, - встретят они нас на Стрелке?
- А почему же нет, - пожал плечами Миша, - этого добра везде хватает.
- Ты про кого говоришь?
- А ты про кого спрашиваешь?
- Ну, ясно, про ребят!
- Очень ясно! А я про комаров говорю. Неженки!
- Комары?!
- Да нет, - ребята. Не хватит их на то, чтобы нас встретить…
Берег, на котором мы ночевали, был отлог и сплошь завален гнилым сухостойником. Между колодником густой подсадой поднимался хвойный молодняк.
Очень скоро мы наткнулись на малинник. Спелые, сочные ягоды висели на тоненьких усиках, прикрытые сверху темной листвой. Мы сразу забыли про все остальное и разбрелись в разные стороны, выискивая еще более крупную и спелую малину.
Ружье у нас, после печального происшествия с моей двустволкой, осталось одно. Его взял с собой Миша, рассчитывая на рябчиков или копалят. Я захватил нож, чтобы наковырять еловой слезки-смолы для заливки вновь появившихся щелей в лодке.
Вдоволь наевшись малины, я через бурелом пробрался к громадной ели с рассеченной корой - когда-то пробороздило падающее дерево - и стал отковыривать ножом натеки смолы. Тут мое внимание привлек бурундук, маленький, полосатый - черный с желтым - зверек. Подергивая пушистым хвостиком, он сидел на задних лапках и лущил стручок дикого горошка. Я притаился, любуясь его умной горбатенькой мордочкой.
Слева послышался треск - приближался Миша. Я досадливо оглянулся и… замер. Обрывая лапами ягоды на ходу, с сопеньем засовывая их в рот, ко мне приближался медведь. Он шел спокойно, не спеша, раздвигая и отводя мешающие ему ветви.
В мозгу у меня одновременно промелькнуло несколько мыслей: спрятаться, убежать, позвать на помощь Мишу, броситься на медведя и ножом распороть ему живот или выколоть глаза. Кажется, я привел бы первую или вторую мысль в исполнение, но в это время медведь заметил меня. Полный глубочайшего изумления, он остановился. Очевидно, он увидел человека впервые, так же, как и я - медведя.
Уставившись друг на друга, мы стояли минуты две, едва переводя дыхание. Кто из нас был больше испуган - не знаю. Во всяком случае, у меня уже начали подрагивать колени. Вдруг шагах в семидесяти грянул выстрел. Медведь отпрянул назад, как-то судорожно втянул в себя воздух, опустился на четвереньки, бесспорно раненный, и, перевалившись через колодину, слишком легко и бесшумно для такого верзилы, исчез за кустами. Ко мне вернулась утраченная храбрость.
- Айда, скорее! - кричал я Мише. - Он где-нибудь тут свалился, недалеко.
- Да нет, - откликнулся Миша. - Сам видел, что промахнулся.
- Ну, что ты мне говоришь! Смотри: вон на колодине кровь.
- Какая кровь? Нет ничего. Это лишайник. Промахнулся я.
- Неужели? - взволнованно бормотал я, пробираясь к Мише сквозь кусты. - Да как же это так могло получиться?
- Ну чего как? Сидел на самой вершине, да еще за ветками…
- На вершине?! Кто сидел?
- Кто? Известно кто - рябчик…
Я вернулся к елке, собрал рассыпанную смолу, а ножичка так и не нашел.
Ночевали еще раз на этом же месте, но костер развели такой, что спать пришлось в десяти метрах от него. Мне всю ночь снился медведь.
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВАЛЕЖИНЕ
Прошли еще два порога: "Косой" и "Сокол". Пороги как пороги: пена, камни, грохот - и ничего особенного. Вот что значит опыт и привычка…
Темнело, а места для ночевки не находилось. Берега были обрывисты: утесы - насколько видел глаз, - как сказочные дворцы, протянулись по обе стороны. Наверху радостно, хорошо. А здесь, между темными угрюмыми скалами, тоскливо и неприютно. Течение несет очень быстро. А куда? Где конец этим скалам? Скользя вдоль берега и рискуя распороть дно лодки в надвинувшейся темноте о подводные камни, мы тщетно шарили глазами по утесам.
- Хоть бы пещера попалась, что ли, - в сердцах сказал Миша.
Эхо пробежало по скалам, откликнулось на другом берегу тихим шепотком: "Оле…"
- Не Оле, а нам! - рявкнул Миша. - Спать-то негде!
И эхо с такой же яростью ответило: "Негде!"
- Сколько раз я тебе говорил, что на ночевку надо останавливаться раньше, - упрекнул я. - А то вот так всегда: плывем, плывем…
- Кто? Это ты говорил?
- Ну, ясно, я.
- Эх, ты! Да это же я все время тебе говорю, а не ты мне.
- А я говорю: я!
- Нет, я!
- Я!!!
- Ну, давай будем записывать в другой раз.
- Давай…
Ночь спустилась над рекой окончательно. В узком просвете над нами на небе высыпали густые белесые летние звезды. Очертания утесов слились с темной гладью реки.
Впереди зашумела шивера.
- Ну, куда теперь? Разобьет нашу лодку в камнях ночью.
Но, как по щучьему велению, утесы сразу немного отодвинулись в сторону, обнажив короткую неширокую россыпь. Площадка для ночевки незавидная. Даже без дров. Только и всего, что лежало одно сырое, с корнями вывороченное дерево, когда-то занесенное сюда половодьем. Оно никак не хотело гореть.
Миша расхандрился, отказался от ужина всухомятку и решил спать прямо в лодке. Я поворчал на него и, разостлав на камнях плащ, улегся рядом с бревном. Проснулся я от страшного холода и, открыв глаза, обомлел. Ноги у меня подтопила вода, а валежину, рядом с которой я лежал, уже слегка шевелило течением. Река словно вспухла, поднялась бугром, пожелтела. Бесконечной лентой тянулся плавник. Вода прибывала с каждой минутой. Брезжил серый рассвет. Лодки с Мишей не было видно нигде…
В страхе я вскочил и закричал. Голос потерялся в утесах. Площадка становилась все меньше и меньше. Вылезти вверх, на обрыв, было невозможно. Что же делать? Ждать бессмысленно. Через полчаса площадку зальет совсем. А Миша, если даже с ним все благополучно, все равно не сможет пробиться мне на помощь против такой стремнины. Отчаяние овладело мной. А вода неумолимо подходила к утесам. Вздрагивала валежина, готовясь ринуться вместе с потоком.
И это был единственный выход. Я сел верхом на корягу и оттолкнулся.
Ее сразу взяло на отур и выдернуло на середину реки, - как будто я сел в темной конюшне на лихого необузданного жеребца, дверь открыли - и вот я помчался. Мне даже казалось, что ветер свистит у меня в ушах.
Влиять на своего конька-горбунка я никак не мог. Болтал ногами и шлепал ладонями по воде с таким же успехом, как колотил бы босыми пятками в бока или дергал за гриву необъезженного коня, если бы валежина моя действительно была конем.
Но все-таки что же с Мишей? Я мысли не допускал, что с ним случилось несчастье. Наверное, спит в лодке, как младенец в зыбке, и мчится по реке так же, как я. Но где, в каком месте? Если разница во времени полтора часа, он где-нибудь от меня за двадцать-тридцать километров.
Постепенно я освоился со своим положением. Валежина оказалась не верткой, устойчивой - вертеться ей не позволяли корни. Только неприятно было сидеть на мокром дереве и еще - очень хотелось есть.
Поблизости от меня плыли другие коряги, и я уже стал подумывать: не попытаться ли мне из них скомбинировать более легкое и послушное судно, такое, чтобы на нем можно было выплыть на берег.
Впереди показался длинный остров. Тут, справа, кончались утесы и отходила узкая протока. Мне почему-то до щемящей боли в сердце захотелось попасть в нее. Как-то очень мирно и ласково выглядела она, озаренная первыми лучами утреннего солнца.
Но течением несет меня влево. Я строго иду самым фарватером. Милый зеленый островок, как говорят моряки, остается на траверзе.
Ичиги и портянки у меня намокли так, что кажется, будто и ноги раздулись.
Вдруг позади меня прогремел оглушительный выстрел. Прокатился по реке и отдался по берегам бесчисленными отголосками. Я оглянулся и от неожиданности чуть не свалился с бревна: стоя в лодке, Миша восторженно размахивал руками.
Через минуту я был уже вместе с ним. Оказалось, Миша проснулся как раз на этом же месте, схватился за весла, и, пока выплыл на берег, его пронесло ниже острова. И вот он добрых два часа протокой пробивался против течения, с ужасом думая, что я, наверное, утонул. Немного не совпади сейчас время, и меня бы пронесло еще дальше вниз. А Миша, борясь с огромной скоростью течения и буквально по сантиметру подаваясь вперед, может быть, только к вечеру добрался до места нашей ночевки и, конечно, ничего бы там не обнаружил, кроме затопленных водой скал… Да. Ничего не скажешь. Вот какую скверную шутку, оказывается, мог бы сыграть над нами этот милый зеленый остров!