Он подошел к столу. На нем - металлический стаканчик с игральными костями и позолоченный обруч для головы. На скамье, на шелковой синей подушке, стояла комнатная собачонка–левретка с блестящей короткой шерстью мышастой масти. Она дрожала, переступая своими длинными и тоненькими ножками. Потягиваясь, она, как кошка, изгибала дугой спину, и выступавшие при этом позвонки, ее острая мордочка с выпученными шариками глаз, прозрачные ушки, длинная изогнутая шея и отвислый прутик хвоста с загнутым кверху кончиком делали ее похожей на маленького злого дракона.
Рыцарь взял ее под брюшко и поднял к своему лицу:
- Ты забыла нашу пословицу: "Кто долго спит поутру, тот худ и вял!"
Левретка злобно оскалила зубы и зарычала.
- Паршивая тварь!
Рыцарь швырнул собачонку на пол. Она взвизгнула и, приплясывая на дрожащих ножках, отправилась назад, к скамье.
Все в это утро выводило из себя рыцаря Ожье. Вот и сейчас, бросив на пол свою либимицу Клошэт, он начал ходить по комнате взад и вперед, как волк в клетке. Снова приходила мысль о неудачной охоте. Так упустить оленя! Животное, по всем признакам начавшее терять силы, исчезло вдруг словно по колдовству. Недаром этот лес в Долине Волшебниц считают обиталищем всякой дьявольщины. От таинственно исчезнувшего оленя мысль перебросилась к проискам Людовика Толстого. Еще два дня назад этот болван монах (рыцарь имел в виду своего капеллана, благочестивого брата Кандида) уверял его, что французская корона первейшая из корон, и что первый король Франции был коронован поющими ангелами, и что господь сказал королю: "Ты будешь моим воином на земле, и ты дашь победу справедливости и закону". Какой вздор! Хороша справедливость - разрушать замки благородных рыцарей, ставить в них своих воинов, выжигать деревни их доменов! Хорош закон, отменяющий зависимость горожан и крестьян от их сеньоров, зависимость, искони установленную как наказание за грехи, благословенную святым отцом папой! "Король Франции"! Чего можно ждать путного от внука королевы Анны, дочери скифского князя Ярослава, дикарки, привезенной из далекой страны снегов в жены королю Генриху I! Да, тогда в столицу Скифии Киев было отправлено посольство, и среди посланных немаловажное место занимал сир дю Крюзье, дед рыцаря Рено, о, эти подлые дю Крюзье и тогда уже пресмыкались перед королем! Мысль о своем злейшем враге, неистовое желание уничтожить его неотступно преследовали рыцаря Ожье, особенно теперь, когда его дама, златокудрая Агнесса д’Орбильи, настоятельно требовала, чтобы он вызвал на поединок Черного Рыцаря и сразил его. Объявив это свое желание, она подарила ему рукав от своего вышитого серебром платья. Приняв коленопреклоненно этот почетный дар, рыцарь Ожье прикрепил его к своему щиту и поклялся исполнить желание "сюзерена его сердца". Дама стала им после того, как подарила рыцарю поцелуй и перстень - символ соединения душ. Поединок должен состояться во что бы то ни стало, иначе честь рыцаря де ла Тура будет поругана, имя барона де Понфора покрыто несмываемым позором! Ему представилась постыдная картина публичного отрубания его шпор у самых пяток, презрение дамы и торжество врага. О нет! А еще вечно эта нудная забота о добывании средств на придворных людей, коней, собак, оружие, припасы, пиры, на все то, без чего не может обойтись рыцарь, не потеряв своего благородного достоинства.
Шагая из угла в угол, рыцарь Ожье подошел к двери как раз в ту минуту, когда она медленно приотворялась и в нее просовывалось безобразное сухое лицо на длинной жилистой шее.
- А, Рамбер! Входи, - сказал рыцарь Ожье.
Предуведомленный шамбелланом о "нездоровье" и скверном настроении сеньора, маршал принял свои меры: под мышкой он держал шахматную доску, в руке - мешочек с игральными фигурами. Этой любимой игрой его сеньора он решил сопроводить свой очередной утренний доклад и получение распоряжений на текущий день. Так будет вернее.
- Я слышал, сир, что ваша милость нездоровы, - соболезнующе прогнусавил он. - Не угодно ли вам будет развлечься?
Он положил шахматную доску на стол и, высыпав фигурки из мешочка, стал их расставлять по доске.
Рыцарь Ожье ничего не ответил и сел к столу. Минуты две прошли в молчании.
Возникшая на Востоке в древности чатуранга - военная игра - от персов и арабов попала в Испанию и Италию, откуда с XI века - в остальные страны Европы. Рыцари с малолетства обучались этой игре, фигурки которой, искусно вырезанные из слоновой кости или из дерева, изображали военные колесницы или ладьи, слонов, коней, пеших воинов, короля и его полководца.
Маршал жевал беззубым ртом и сопел носом в усы. Рыцарь Ожье играл рассеянно и, на четвертом ходу потеряв пешку, откинулся к стене, прислонился к ней затылком и смотрел поверх головы маршала в полумрак комнаты.
- Сенешал нужен мне, чтобы вести хозяйство замка? - спросил он, словно обращаясь к кому‑то третьему, невидимому. И, не ожидая ответа, продолжал: - Шамбеллан, экюйе, привратник у главных ворот нужны или нет? Кто будет закупать провизию без депансье? Что станет с кухней без метра гё? А вся эта мразь - дозорщики, посыльные, псари? Могу я без них обойтись?!.
Маршал привык к неожиданным переменам в настроении рыцаря Ожье, к извивам его взбалмошного характера и научился безошибочно угадывать причину их возникновения. Так и сейчас, когда рыцарь Ожье, задав последний вопрос, встал и зашагал по комнате, маршал, состроив умильное лицо, заморгал воспаленными веками, бесцветные глазки его забегали из стороны в сторону.
- Сир, - сказал он, вздохнув, - вы благородный рыцарь, это ваше призвание, указанное богом. Мы, ваши вассалы и преданнейшие слуги, призваны охранять ваш покой и по мере сил наших служить вам. Что же касается этой, как вы изволили правильно назвать мрази, то она вместе с деревенскими вашими вилланами обязана служить вам преданно и бескорыстно. Эта их обязанность тоже освящена богом и церковью…
Рыцарь Ожье подошел к столу и кулаком оперся на него. Злая искра блеснула в его глазах, белых на темном от загара лице.
- "Вилланы"! Метко названы. Они действительно низки и гнусны. Что может быть презренней этой деревенщины!..
Маршал поспешил ухватить ниточку этой мысли:
- Вот они‑то и обязаны оплатить вам необходимые траты. Это их святая обязанность! - И, понизив до предела свой и так тусклый голос, словно опасаясь, что кто‑то посторонний слушает его, маршал прогнусавил: - Никто не упрекнет вашу милость, сир, если вы прибегнете к сильным мерам.
- Ты говоришь вздор, Рамбер.
Рыцарь Ожье сел на скамью и, взяв стаканчик с костями, стал крутить его.
- Опять, как тогда, - продолжал он, - жечь их дома, бросать в подвалы? И, как тогда, оставшиеся убегут в леса, потом, присоединившись к войску моих врагов, пойдут на Понфор…
- Понфор - неприступная твердыня, сир, - поторопился перебить маршал.
По лицу рыцаря Ожье промелькнула гримаса отвращения, и он ударил кулаком по шахматной доске. Фигурки разлетелись, и костяной слоник угодил в заснувшую левретку. Она с визгом вскочила. Рыцарь Ожье выругался непристойным словом и, схватив маршала за бороду, притянул его к себе:
- Пойми же наконец, чертово подхвостье, что мне на нужна твоя гнусавая лесть! Какой в ней толк?
- Сир, я готов жизнью…
- Молчи, подлый! Слушай!
Продолжая говорить, рыцарь Ожье медленно наматывал бороду маршала на свою руку. Тот часто мигал глазами, щурясь от нарастающей боли. Капельки слез скатывались по острым скулам в провалы щек и терялись в жалобно обвисших усах.
- Мне нужен предлог для поединка с дю Крюзье...
- Мне нужен предлог для поединка с дю Крюзье, - говорил рыцарь Ожье. - Ты должен его изобрести. Понимаешь? - Трясущаяся голова старика кивнула несколько раз. - Иначе!.. - Тут рыцарь Ожье крутнул бороду маршала и, прижав свой кулак к его подбородку, подтянул лицо старика к своему и зашептал: - Иначе - подземелье здесь, под моей башней. Ты знаешь его: сам отправлял туда не один раз провинившихся. Там я и оставлю тебя в полной тьме с жабами и тарантулами…
Тело старика вздрагивало. Он испустил хриплый, жалобный стон.
Левретка оскалила зубы и с визгливым лаем бросилась на него, стараясь укусить в спину.
Рыцарь Ожье выпустил из руки бороду маршала.
- Я вижу, тебе не по вкусу мои обещания и ты постараешься исполнить мой приказ. Не так ли?
Старик кивал головой, не в состоянии произнести ни слова.
- Смотри же! Даю тебе… - Он подумал и, вынув из стаканчика одну кость, покрутил в нем другую и выбросил на стол. - Твое счастье! Шесть дней. Ступай!
Провожаемый пискливым лаем собачонки, старавшейся куснуть его за ноги, маршал быстро зашагал к двери.
Глава III
ЭРМЕНЕГИЛЬДА
В замке все было приспособлено к самозащите и обороне. И каменные лестницы в башнях идомах были винтовыми, темными, тесными и очень крутыми. Такова была и лестница в двухэтажном доме маршала, по которой поднимался жонглер Госелен, проклиная ее узкие ступени, на которые приходилось ставить ногу боком, чтобы не упасть.
Прошло уже четыре дня, как Госелен пришел в замок Понфор, но ни о каком празднестве, обещанном маршалом, не было слышно. Однако жонглера поместили при кухне вместе с поваром и поваренком в маршальском доме, то есть в почетном верхнем дворе, а не в нижнем, где вместе с собаками оставили Ива. Совесть Госелена, редко дававшая о себе знать, на этот раз нет–нет, да и напоминала ему о его друге, оказавшемся из‑за него в таком незавидном положении, и Госелен ждал удобного случая, чтобы успокоить себя, походатайствовав перед рыцарем Рамбером за школяра.
Сейчас Госелен шел к дочери маршала, жившей вместе со своим отцом (ее мать умерла, когда девочке был всего один год) и своей бывшей кормилицей, приглядывавшей теперь за нею и за хозяйством отца. Рыцарь Рамбер поручил Госелену развлекать дочь стихами и песнями и учить игре на арфе, к которой она имела склонность. Мягкий тюфяк в комнате при кухне и достаточно жирная похлебка примирили жонглера с этими скучноватыми обязанностями и неудобствами крутой лестницы…
В те времена образцом женской красоты, воспеваемым в стихах и песнях трубадуров, считались белокурые, в мелких кудрях волосы, овальное лицо, тонкий продолговатый нос, светлые глаза и стан, узкий в поясе, как у муравья.
Внешность дочери рыцаря Рамбера, шестнадцатилетней Эрменегильды, не отвечала ни одному из этих обязательных признаков. Волосы у нее были темные, лицо круглое, нос маленький и слегка вздернутый, глаза карие, а фигура полноватая. И тем не менее она была очаровательна белизной кожи, румянцем щек, лучистым блеском глаз и неторопливостью речи. Тоскливая, изо дня в день однообразная жизнь в замке, сиротливое, безрадостное детство без материнской ласки, угрюмость отца, всегда озабоченного и молчаливого в свои редкие посещения дочери, не подавили, однако, в девушке тяги к природе, к жизни. Чувство дочерней любви и привязанности она перенесла целиком на свою кормилицу, горбатую Урсулу, к неизменной заботе которой она привыкла с малых лет, Урсула научила ее первым словам, первым играм, первым песням, первым молитвам и правилам поведения и отвела в церковь слушать первую мессу. Она первая вывела потайным ходом маленькую Эрменегильду из затхлой духоты каменного двора за стены замка, в разбитый у их подножия сад. Показала ей прилепившееся к стене глиняное гнездо ласточки, яблони и груши в радостном бело–розовом весеннем уборе, душистые красные цветы галльской розы, желтые цветки жимолости, вьющейся по стволам лип. Показала разноцветных порхающих бабочек, трудолюбивых пчел в чашечках цветов, божьих коровок и зеленых червячков, ползающих по метелочкам трав, смешную растопырку-лягушку и рогатую улитку, жучков, похожих на драгоценные камни, и камешки, похожие на жуков. Научила слушать веселую песню невидимого в небе жаворонка, исконного любимца народа, такого же веселого, как и он сам, домовитое воркованье сизокрылой горлицы и стрекотанье цикад. Показала, как бросать зерна павлинам, раскрывающим свои богатые сине–зеленые хвосты, и кидать кусочки хлеба гордым белым красавцам лебедям, тихо плывущим по зеркалу пруда. Показала стрекоз с кружевными крылышками, снующих над водой, облака в синем небе, похожие на замки, на корабли, на крылатых волшебных животных, на снеговые горы. Показала удивительный огромный семицветный мост, перекинутый высоко в небе над холмами, над светлой рекой и лугами, над золотыми полями, домиками деревень и над синими полосами заповедных лесов. Показала весь этот необъятный простор, овеянный душистым ласковым ветром, несущим ароматы полевых цветов, лесной чащи и пение птиц. Сидя с Эрменегильдой на траве в прохладной тени развесистого дуба, Урсула говорила, что по семицветному мосту радуги сходят на землю ангелы и снова восходят к престолу бога, рассказывала увлекательные сказки про волшебные страны, про заколдованные леса, про злых колдунов и добрых волшебниц, про ослепительных красавиц принцесс и блистательных рыцарей, сражающихся в их честь с огнедышащими змеями.
Как же после этого не полюбить Урсулу!
А в тусклые зимние дни Эрменегильда и Урсула сидели у высокого камина, вделанного в стену полукруглой нишей с каменным конусом шатра, уходящим под потолок. Огненные языки вырывались из‑под дров, дым змейками вился кверху, полена потрескивали, брызгали яркими золотыми искрами. В полумраке комнаты колыхались отсветы пламени, и неясные тени таинственно плыли по стенам и по бревенчатому потолку. Урсула сидела на скамье и то крутила веретено, висящее на нити, то сучила новую нить, вытянутую из кудели, навернутой на высокую палку, установленную на скамье. Эрменегильда устраивалась возле нее на низкой скамеечке, не отрывала глаз от пламени. В нем виделись ей пляшущие золотые саламандры, небывалые красные и синие цветы, извивающиеся огненные змеи и нежные дымчатые фигурки волшебниц, улетающих ввысь в ореоле созвездий. Потом Эрменегильда брала маленькую позолоченную арфу и, прижав ее к груди, робко перебирала струны. Под их равномерный слабый звон Урсула пела полумолитву–полупесню о христианской любви, утешительнице бедных людей в их грехах и муках, об ангелах, охраняющих покой вдов и сирот от злобы злых людей. Эрменегильда плакала от трогательных слов этих песен, пряча голову в колени кормилицы, а Урсула ласково проводила рукой по шелковистым распущенным волосам своей воспитанницы.
Ну как же после всего этого не привязаться к горбатенькой Урсуле, как к родной матери!
Просыпаясь ночью в полной тьме, когда камин и факел потухали и в каминной трубе заунывно подвывал ветер, Эрменегильда робко прислушивалась и, уловив спокойное дыхание спящей на коврике у ее кровати Урсулы, успокоенная, засыпала вновь.
Летом в комнате становилось душно, несмотря на то что окно было прорублено ниже и было шире, чем окна в других зданиях замка. Закрытый со всех сторон высокими стенами и выложенный каменными плитами двор без единого дерева накалялся палящим солнцем. В окно были видны высокая серая главная башня, окруженная такой же серой зубчатой стеной и глубоким рвом, вход в етене высоко над землей, куда проходили по лестнице, убиравшейся вверк. пристроенные к стенам двора амбары и погреба, клетки с медведями для травли, птичник, личная капелла барона, кухня, похожая на колокол с высокой четырехугольной трубой, и конюшня с боевыми, охотничьими и верховыми для путешествий или прогулок лошадьми владельца замка и высших придворных. Были видны стена, отделяющая верхний двор от нижнего, и за ней - верхушки башен главных ворот и крыша замковой церкви. Душно было в этой глубокой каменной коробке и смрадно от загнивавшей во рву дождевой воды и стекавших туда нечистот из медвежьей клетки и кучи навоза, сложенной у конюшни, от запаха птичника.
Эрменегильда жадно вглядывалась в голубизну неба, в плывущие в ней облака, то белые, то розовые, то синие, изумлялась головокружительному полету ласточек, проносившихся совсем низко, с удовольствием прислушивалась к обыденной перекличке петуха с петухом нижнего двора, к воркованью голубей, к шуму омывающего двор благодатного дождя. В час заката любила смотреть, как постепенно потухает отсвет солнца на верхушке главной башни, как синие сумерки обволакивают замок. И всегда, в каждый час дня, душа ее рвалась из этой каменной темницы к полям, к лесам, к цветам, к реке, под широкое небо, в простор жизни, привольной и прекрасной, созданной ее воображением.
Отторженная заботами отца и кормилицы от истинной жизни замка, от людей, населявших его нижний двор, Эрменегильда и не подозревала об их горькой подневольной участи, об ужасах замкового застенка и тюрьмы. Не знала она и о полушутовской роли, какую играл ее отец при владельце замка.
Самого барона она видела всего несколько раз из окна своей комнаты, когда он, окруженный придворными, гарцевал на коне в охотничьем плаще или в боевых доспехах. Он казался ей красивым и Мужественным, похожим на рыцарей из сказок Урсулы. О настоящем рыцаре Ожье она ничего не знала…
Под однообразный звон арфы и тихий, нараспев говорок жонглера Урсула задремала. Веретено лежало на полу, а голова кормилицы прислонилась к кудели, белая повязка съехала на сторону, и седые волосы смешались с седыми волокнами льна.
Госелен на этот раз напевал канцону, приписав себе ее сочинение. Вообще в этот день он был в хорошем расположении духа и, как всегда в таких случаях, был склонен к преувеличению своих достоинств.
…Не уклоняйте сердца своего
Вы от меня, служителя его…
Он поднялся с колена, на котором стоял перед Эрменегильдой, и отвесил ей поклон.
- Это очень красиво! - сказала Эрменегильда. - Кто научил тебя этому?
- Деревья, луга, цветы, пенье птиц!
Такой ответ был тоже чужим - он принадлежал одному известному трубадуру.
- Нам не нужны ни наставники, ни грамота. На то мы и жонглеры, чтобы обходиться без них Мы строим, выковываем стихи (тоже чужие слова!) и умеем приятно рифмовать, как мы умеем вертеть бубен, играть на кастаньетах. Мы умеем все, что может служить услаждению слуха или забаве таких благородных дам, как вы, госпожа. Мы спутники рыцарей!
- Все‑таки очень жаль, что ты неграмотный: я так хотела бы научиться читать и писать! Наш капеллан брат Кандид тоже неграмотный.
Госелен, сдвинув брови, наморщил лоб:
- Постойте, постойте! Я, кажется, могу, госпожа, услужить вам. Я знаю такого человека здесь, в замке.