* * *
Конечно, в школе я снова становилась весёлой и озорной девчонкой. Я могла спрятаться под парту и кукарекать на уроке рисования. Я могла выпрыгнуть на спор из окна второго этажа в сугроб, сразу после операции аппендицита, чем чуть не довела до инфаркта бедную старенькую учительницу, так как она как раз вошла в класс, когда я вылетала из окна. Я вообще мечтала быть парашютисткой и никогда не уступала мальчишкам ни в чём. Я залезала за ними на крыши, бегала по развалинам оставшегося после войны театра в поисках цветных стёклышек, я выходила на заваленную снегом сцену и читала девчонкам стихи. Да, это была первая сцена, на которой я выступала. Теперь здесь стоит театр им. Моссовета. Но вернувшись домой, в тишину нашей комнаты, я снова начинала свои зеркальные игры.
Теперь я думаю, что все эти "съёмки в кино" и Зазеркалье разогревали моё воображение. Оно становилось мягким, податливым и могло принимать любую форму, которую мне предлагала какая-нибудь игра. Вот так, сама не ведая того, я училась искусству перевоплощения, а вера в предлагаемые обстоятельства всегда заложена в детской душе.
"Если Бог хотел обидеть человека, он лишал его чувства юмора", - сказал однажды отец. И эти его слова на всю жизнь запечатлелись в моей душе. Впрочем, как всё, что он вообще говорил и делал. Отец был и остался для меня безоговорочным авторитетом, моей путеводной звездой в этой жизни. Этаким эталоном, золотым сечением, с которым я сравниваю всех остальных людей, и особенно мужчин. И если кто-то не соответствовал, не вписывался в этот образ отца, мужа, друга, человека, я невольно отторгала его. Может быть, именно поэтому так непросто складывались мои отношения с мужчинами. Я, как говорится, всегда "завышала планку". Я думаю, сам отец, безусловно, зная, как я обожаю его, даже предположить не мог, что станет для меня "истиной в последней инстанции", моим кумиром. И что его отношение к жизни, к людям, его взгляды и поступки станут для меня неким сводом законов, которые я всегда старалась не преступать, а преступив, горько каялась и перед светлой памятью отца, и перед Богом.
Конечно, отец не был святым или этаким кротким небожителем. Отнюдь, он был таким живым, ярким, подвижным, обычным грешным человеком… Нет! Нет, трижды нет! Конечно, необычным: талантливым, остроумным, едким, смешливым, безупречно порядочным и честным, ласковым, щедрым до безрассудства, влюбчивым и верным. И во всех своих проявлениях искренним, как ребёнок. Ребёнок, которого при рождении поцеловал Бог.
* * *
Вечно они будили меня своим хохотом! Папа и днём всегда шутил, смеялся, вовлекая всех в этот бесконечный поток веселья. Но по ночам, когда я так сладко спала за своей занавеской, комната вдруг взрывалась от дружного хохота. В испуге я открывала глаза и слышала чужие весёлые голоса, среди которых главным камертоном звучал голос отца. Сон пропадал, и я начинала прислушиваться к их разговорам, пытаясь понять, что так смешило этих людей. Я знала, что это опять папины друзья пришли после спектакля попить чайку и послушать его рассказы. Они приходили часто и сидели далеко за полночь, совсем забывая о том, что там, в этой же ярко освещённой комнате, в углу за занавеской, спал ребёнок. Почему, почему они забывали обо мне? Мне было обидно до слёз. Надо было как-то напомнить о себе, привлечь их внимание. Медленно, сантиметр за сантиметром, я начинала двигаться к краю кровати. Сейчас я упаду, и они испугаются, вскочат из-за стола и, отдёрнув занавеску, увидят, что ребёнок лежит на полу. Пусть им будет стыдно! И тогда папа возьмёт меня на руки и, нежно прижимая к себе, снова положит на кровать, а я обниму его за шею крепко-крепко и попрошу посидеть со мной, пока я снова не засну. А эти бессовестные артисты на цыпочках выйдут из комнаты. Я соскальзываю с края кровати и падаю на холодный пол. Никто не слышит и не замечает этого. Некоторое время я лежу на полу, пока мне не становится холодно. Ладно, они так хохочут, что ничего не слышат, я упаду ещё раз. И я снова забираюсь на кровать и снова падаю, и второй, и третий раз. Никто, никто, даже отец не слышит этого! Они совсем обо мне забыли, я горько плачу, уткнувшись в подушку, пока незаметно для себя не засыпаю.
Через несколько дней всё повторяется сначала. Но теперь я знаю, что падать нет смысла. Теперь в самый разгар их веселья я высовываю руку из-за занавески. "Тише!" - говорит отец, и все замолкают. "То-то же! - торжествую я. - Наконец-то вы вспомнили о ребёнке".
- Как ты думаешь, она спит? - спрашивает мама.
- Наверное, - говорит отец, - ну, я сейчас проверю. Дай-ка мне мой ремень!
Я быстро прячу руку под одеяло. А они опять смеются, ещё громче.
Однажды отец с мамой приходят поздно из Дома актёра. Но я просыпаюсь от того, что они смеются, вернее, они давятся от хохота, пытаясь меня не разбудить. Мама падает на тахту прямо в платье и хохочет до слёз, пока отец повторяет: "Киса, Кисса!" и как-то странно машет за спиной рукой. Потом я узнала, что это была за история.
После какого-то праздничного вечера в Доме актёра родители в приподнятом настроении возвращались домой.
Войдя в наш подъезд, который, по выражению отца, "имел запах консервированной мочи", они стали, весело переговариваясь, подниматься по винтовой лестнице. Мама шла впереди, и вдруг, где-то на самом крутом вираже, она вскрикнула и резко остановилась. У её ног, скрючившись и приняв почти форму улитки, лежал мужчина.
По его мирному храпу родители поняли, что он спит. Наклонившись поближе, в свете тускло горевшей лампочки, они узнали нашего соседа, опереточного артиста Аверьянова. Рядом с ним на ступеньках лежала авоська, из которой торчали пучок петрушки, морковь и завёрнутый в газету кусок сырого мяса. Ещё утром он пошёл на рынок, а потом, очевидно, загулял с друзьями. Когда разбуженный Аверьянов увидел перед собой мою красивую нарядную мать, в смущении и в то же время с восторгом он вскочил на ноги и сделал попытку поцеловать ей руку. "Киса! Киса!" - повторял он, в восхищении наклоняясь к её руке, и в самый неподходящий момент неожиданно пукнул. Продолжая держать её руку около губ и как-то особенно изогнувшись, он другой рукой стал разгонять воздух за своей спиной, при этом бесконечно повторяя: "Пардон! Киса! Пардон!" Умирая от хохота, отец схватил его под мышки и вместе с авоськой внёс в квартиру. А мама уже бежала по коридору к нашей комнате. Тушь от смеха потекла у неё по щекам, а вслед ей неслось: "Кисс-а! Ки-сс-а! Пардон!"
* * *
А однажды я проснулась от тишины. Свет горел ярко, как всегда, мне показалось, что в комнате были люди, но все как будто замерли на мгновение. И вдруг среди этого яркого безмолвия я услышала странный хрипловатый голос отца:
- Хорошо, - сказал он, и мне показалось, что кто-то держит его за горло, - но ребёнок будет мой!
- Нет, мой! - твёрдо ответила мама.
- Нет, только мой! - выкрикнул отец и вскочил, опрокинув стол.
- Володя, что ты! - заговорили какие-то голоса.
В этот момент занавеска отдёрнулась, и мама, схватив меня на руки, быстро понесла из комнаты. Я успела увидеть стоящего у окна отца. Он был бледен и тяжело дышал. С двух сторон его поддерживали два маминых брата, они что-то говорили ему, пытаясь успокоить. Остальных я не успела разглядеть. Меня унесли спать к соседям.
Потом папа уехал с театром на гастроли и долго не возвращался. А у нас в комнате стал жить Владимир Павлович Бурмейстер, новый мамин муж.
Помню, как однажды мама взяла меня с собой в санаторий "Архангельское". Там отдыхали и лечились военные, в основном генеральский состав. А актёрская группа приехала к ним давать концерты. Мне было, наверное, лет пять. Внутри санаторий меня поразил красными ковровыми дорожками, широкими лестницами и вкусной едой. Днём мы с мамой гуляли по парку. И мне почему-то было страшно. Усадьба была полуразрушена. В снегу стояли большие деревянные ящики, из которых выглядывала то чья-то рука, то голова с отбитым носом. А на крыльях колоннады стояли в снегу старинные стулья с вывороченными внутренностями. Грустное это было зрелище. Мама взяла с собой мои лыжи, и я пыталась кататься на них по парку. Вот тогда-то я впервые и увидела Владимира Павловича. Он всё время ходил с нами. И мне уже тогда показалось, что от него исходит опасность. Он пытался со мной разговаривать и играть, но я смотрела на него исподлобья и говорила только одно: "Ты Волк! Ты Волк!" и один раз даже замахнулась на него лыжей. Удивительные люди эти дети, их невозможно обмануть!
Потом я часто видела его в театре. Он работал вместе с мамой и тоже танцевал и ставил балетные спектакли. Я привыкла к нему, мы подружились, и, наверное, поэтому теперь его появление в доме не удивило меня. Это позже, уже повзрослев, я поняла, какой подарок сделала мне судьба, наградив таким отчимом, фактически вторым отцом. Это был необыкновенно интеллигентный, чуткий, добрый, нежный человек. Гениальный балетмейстер, получивший всемирное признание и при этом сохранивший удивительную скромность и чувство собственного достоинства. Он обладал необыкновенно красивой внешностью и манерами настоящего аристократа. Его мать была внучатой племянницей Петра Ильича Чайковского. Но всё это я узнала и оценила потом. А тогда, в этом своём детском мире, я никак не могла понять, куда девался папа. Почему его так долго нет? Я без конца спрашивала маму о нём. Она отвечала уклончиво, а однажды сказала, что завтра мы пойдём навестить папу. Помню, что мы пришли в какую-то чужую комнату, и в ней почему-то был папа. Конечно, я была рада видеть его, но странное чувство недоумения осталось в моей душе после этой встречи. Папа, мой любимый папа, был как-то растерян, виновато улыбался и совсем не шутил…
Не знаю, сколько месяцев это продолжалось, но однажды, придя домой, я увидела там отца. Я была в восторге! И мы стали жить все вместе. Только папа теперь спал на раскладушке около моей занавески.
Будучи уже взрослой, я узнала, как всё это произошло. Когда отец с Театром Сатиры поехал на гастроли, он был потрясён и убит разводом с мамой. Грустный, стоял он в вагоне поезда, глядя в окно. А рядом в другое окно смотрела очаровательная молодая артистка. На глазах у неё были слёзы.
- Что с вами? - ласково спросил отец. - Голубушка, что случилось?
И женщина рассказала ему, что рассталась с человеком, которого очень любила. А отец поведал ей о своём горе. Эта общая беда объединила их. И они решили, что, может быть, смогут друг другу помочь, если будут вместе. Но эта затея не выдержала и нескольких месяцев. Отец вернулся в свой дом, так как идти ему было некуда. Ведь больше всех на свете он любил маму и меня. А с Владимиром Павловичем их связывала давняя дружба. Вот так и прожили мы все вместе ещё лет восемь, пока Владимиру Павловичу и маме не дали квартиру от театра.
А та очаровательная артистка нашла своё счастье и свою любовь в том же Театре Сатиры. Это была Вера Кузьминична Васильева.
Господи! Как просто и легко всё это выглядит на бумаге! А как это всё происходило тогда, в жизни?! Сколько горя, мучительных сомнений, жестокой ревности, стыда и душевных мук пережили эти люди! Сколько потребовалось выдержки, терпения и любви, чтобы понять и простить друг друга в этой ситуации! Сколько истинной чистоты, дружбы и благородства было в их душах, чтобы принять любовь к другому как данность, как перст Божий. И терпеливо и достойно нести свой крест. Никогда, ни в детстве, ни повзрослев, я не слышала в адрес моих родителей никаких пошлых слов, скользких намёков. Наоборот, всегда все, кто был когда-то знаком с нашей семьёй, выказывали необыкновенную симпатию и глубокое уважение к моей матери и двум удивительным Владимирам, сумевшим всей своей жизнью показать, что значит истинная Любовь.
Для меня в жизни существуют три главных непостижимых Тайны: Тайна Любви, Тайна Рождения и Тайна Смерти.
Что бы мне ни говорили учёные, как бы мне всё ни показывали под микроскопом, как сперматозоид проникает в яйцеклетку, как плод развивается во чреве матери, и т. д., и т. п., - всё равно все эти гены и ДНК не могут мне объяснить, откуда у человека появляется Душа. Почему изначально все дети чисты и невинны, а потом один становится гением, а другой негодяем? Почему это бывает даже в одной семье, даже у близнецов? Почему беременным женщинам надо смотреть на красивое, слушать великую музыку? Почему?.. Моя мама говорила мне, что всё время смотрела на хорошеньких девочек на открытках. Почему я в девятнадцать лет так просила у Бога, чтобы родился мальчик, похожий на мужа, с его пушистыми ресницами, и когда мой сын появился на свет, полроддома сбежалось посмотреть на его глазки? Почему?! Можно восклицать до бесконечности, но для меня ответ один. Это - Божественная Тайна!
Великий Замысел Божий. И каждый человек - частица этого замысла. Как в оркестре, у каждого инструмента своя, только ему присущая партия. А в результате звучит гениальная симфония.
Мой Драматург, мой Режиссёр,
Мой Композитор и Художник!
- Я инструмент Твой, я - треножник,
Я - белый лист, я - Твой актёр!
Всё, что задумано Тобой,
Играю я беспрекословно.
Я повторяю текст дословно,
А без Тебя я - холст пустой.
Из взрыва плотского любви,
Из лона материнских соков
Мой матерьяльный образ соткан,
И в нём все Замыслы Твои.
И путь уже определён,
Судьба заранее известна.
И на земле найдётся место,
Где будет образ воплощён.
А смерть? Разве до сих пор она не является главной загадкой? Сколько веков люди пытаются постичь Великую Тайну смерти. Что там за гранью? Вот уже и мистики, и учёные вплетают свои голоса в бесконечный диалог со смертью. И книги мы уже все прочитали про "Жизнь после смерти", и услышали истинные рассказы очевидцев, побывавших в коме и уже почти перешагнувших грань. А грань эта всё отдаляется, всё не даётся нам в руки, так манит и так недоступна. И тут только Вера спасает. Лишь она одна даёт надежду на бессмертие души.
Даже если посмотреть с прагматической точки зрения. Посмотрите, как всё продумано в окружающем нас мире. Всё имеет своё место и свой глубокий смысл. Как важна каждая мелочь.
Неужели же Великий и Всемогущий Творец мог позволить Себе создать уникальную человеческую душу одноразового пользования? Нет! Тысячу раз нет! И в бессмертие души верую свято, и в реинкарнацию.
Могу себе представить, какой шквал гнева и насмешек навлекаю на себя всеми этими абсолютно невежественными измышлениями. И со стороны учёных и образованных людей, и со стороны некоторых верующих. Но, минуточку, господа, я ведь никому ничего не навязываю. И я ведь тоже в некотором смысле исполняю Замысел Божий. Ну, а уж если вам и это не годится для принятия моей личности, то просто скажите: "Э, дура-баба, куриные мозги", и вам от этого сразу станет легче. А для тех, кто не захлопнет в сердцах книгу, а захочет и дальше послушать мою болтовню, я с удовольствием продолжу.
Одну очень пожилую одинокую актрису как-то спросили, не скучно ли ей жить. "Что вы! - воскликнула женщина. - Я ведь ещё не сыграла свою последнюю роль - смерть!" Вот вам ответ - не сыграла! И впрямь, жизнь становится театром, а мы, актёры, примеряем на себя свои костюмы - тела и разыгрываем драму жизни. Но со смертью играть нельзя. Не любит она этого. Сколько странных, загадочных историй происходит с актёрами, слишком достоверно играющими свою смерть. Что это за мистика такая? Да нет, господа, не мистика, а повторяю - Великая Тайна.
Любовь и смерть неразделимы.
Они, как сестры-близнецы,
Явлением неотвратимы,
Как Рока разные концы.
Любовь - стихийное ненастье,
Неизлечимый наш недуг;
Безумная мечта о счастье
На гребне самых адских мук.
А смерть - разрыв души и тела
Между надеждой и стыдом!
Стыдом за всё, что в жизни сделал.
Меж покаяньем и грехом.
И вот они, придя незванно,
Над нами властвуют шутя.
И погибает постоянно
От них и старец и дитя.
Когда любви ты страстно жаждешь,
Зовёшь её - она глуха.
Но вдруг является однажды
В обличье смертного греха.
Твоя душа, рассудок, воля -
Всё ей одной подчинено.
А ты лишь раб, и твоя доля -
Быть только с нею заодно.
Не так ли смерть? Она играет
С тобой как кот, что ловит мышь.
Зовёшь - не слышит, не желает!
И тут как тут, когда молчишь.
"Не забывай! MEMENTO MORI"
И тут же выскользнет за дверь.
А ты уже смертельно болен
И в угол загнан, словно зверь.
Ах, две сестры, как вы похожи!
Но есть различие меж вас.
Любовь всегда душе поможет,
И в самый страшный, смертный час.
Люби меня, пока я рядом!
Пока смеюсь, пока дышу!
Жить под твоим влюблённым взглядом -
Иного блага не прошу!
И даже если смерть захочет
Меня с тобой разъединить,
Она союз наш лишь упрочит -
В твоей любви - я буду жить.
* * *
Любовь… Странное это состояние души. Неподвластное никакому описанию. Кто-то называет это болезнью. Кто-то снимает фильм под названием "Анатомия любви". Некоторые считают любовью влечение полов. Кто-то готов постоянно влюбляться, а кто-то так и не сумел никогда испытать это чувство. Печален путь человека, не познавшего любовь. Для меня же это дар Божий. Я благословляю каждый день, наполненный любовью. Любовь - это вдохновение! Слышите: вдох-новение, то есть дыхание жизни, каждую секунду новое. Обновляющее душу, без которого невозможна сама жизнь. "Умри, но не давай поцелуя без любви!" Помните это знаменитое выражение, столько раз многими осмеянное и попранное? Но ведь поцелуй без любви полон яда! Он опустошает и убивает душу. Я впитала в себя эту заповедь вместе с кровью моих родителей. Я так жила, я так живу и буду жить до последнего вздоха… Душа моя полна любви! Господи, спасибо Тебе за то, что Ты наделил меня этим бесценным даром, этой Великой Тайной.