- Я пыталась ей подсказать, но она так сверкнула на меня глазами, что я замолчала.
После первой сцены Виталий Соломин вышел в фойе и стал слушать меня по трансляции.
- Я готов был провалиться со стыда, я был уверен, что всё покатится к чертям собачьим! - говорил он мне после спектакля, стоя передо мной на коленях с ящиком шампанского. - И вдруг я слышу: говорит… правильно говорит… Здорово говорит!
Он даже представить себе не мог, что происходило в моём сердце от этих слов!
Но кроме него, кроме Олечки, которой я отношу часть моего успеха, я не могу забыть, что творилось вокруг. Все, все - и актёры, и костюмеры, и рабочие сцены - помогали мне. Кто-то вёл меня за руку в темноте на другой выход, кто-то на ходу переодевал меня, кто-то свисал с колосников, гардеробщицы бросили вешалки, словом, весь театр старался смотреть на меня и помогать мне! Теперь я понимаю, что это значит, когда говорят: "Это был её звёздный час!" Больше ничем, как звёздами и помощью Божией, я не могу объяснить этот сбывшийся счастливый сон.
А потом всё пошло так, как и бывает обычно в театре: сплетни, интриги, кутерьма. На худсовете Л. Е. Хейфец кричал, что он убежал из дома, когда узнал, что мне всё-таки дали играть. На что Пров Садовский посетовал, что он не прибежал в театр посмотреть, как я играла.
В общем, одни говорили, что этого делать было не надо, в основном это были люди, которые спектакля не видели. Другие настаивали: "Дайте ей ещё один шанс, и вы увидите, как она прекрасно сыграла!" Но моих противников, очевидно, было больше или они занимали более важные посты. Ну что же, как сказал великий Шиллер: "Власть калечит человека, как дыба!"
Два месяца они думали, что со мной делать. Повесили "благодарность" и заплатили премию 50 рублей за то, что выручила театр. Когда М. И. Царёв подошёл ко мне с объяснениями, что, дескать, он не видел и не знал, как со мной поступить, я сказала: "Знаете, Михаил Иванович, даже если мне больше никогда не дадут играть Леонору, это был самый счастливый день в моей жизни за все эти годы работы в Малом театре. Я впервые увидела, как искренне ко мне относятся люди".
Я счастлива, что родилась вчера!
Что не вхожу ни в рамки, ни в размеры.
Я вышла из Адамова ребра,
Чтоб женщиною стать без всякой меры.
Я испытала множество страстей,
И жизнь моя не шуточная драма.
Мне этот соблазнитель дерзкий, змей,
Дал всё вкусить от яблока Адама.
Я счастлива, что никакая власть
Меня склонить к союзу не сумела.
Я рада, что душа не продалась
И что с душою не рассталось тело.
Но счастлива бываю я вдвойне,
И это - моя высшая награда,
Когда я вижу, что вы рады мне.
И я вас видеть бесконечно рада!
* * *
Одного человека как-то спросили:
- Скажите, вы играете на скрипке?
- Не знаю, не пробовал, - ответил он.
Вот приблизительно так было у меня с пением. Мама очень хорошо пела, у неё был довольно красивый голос. Я знаю, что В. И. Канделаки даже предлагал ей перейти работать в Театр оперетты, которым он тогда руководил. Мама стала ходить брать уроки пения. Меня оставлять было не с кем, и она брала меня с собой. Педагог жила в полуподвальном помещении, и пока они занимались, я гуляла в садике около дома. Помню, из окон подвала без конца неслось: "Ми, ми, ми, ми, ми…" и т. д. И мной овладевала такая скука, что хоть убегай прочь. Мне казалось, что это продолжалось бесконечно, и я никак не могла понять, зачем маме это нужно. Но однажды я вдруг услышала, как мама запела известную тогда песню "За дальнею околицей". "Ну нет, - решила я окончательно, - всё можно сделать гораздо проще!"
Телевидения ещё не было, но по радио без конца пели разные песни. После войны основной репертуар был рассчитан на мужские голоса или патриотическое хоровое пение. И вот после долгих прослушиваний я всё-таки нашла для себя песню. Между прочим, она мне до сих пор нравится. Это была песня "Куда, куда, тропинка милая, куда зовёшь, куда ведёшь…" Я стала репетировать, когда никого не было дома.
И вот однажды мне показалось, что я практически точно подражаю исполнительнице. Закрыв дверь в комнате и набрав побольше воздуха в лёгкие, я запела громким голосом с надрывом, как поют русские песни.
- Куда, куда, тропинка милая, куда зовёшь, куда ведёшь… - заорала я.
- Выключи эту гадость! - услышала я из-за двери голос отца.
- Папа, паночка, - захлёбывалась я от счастья, - ты подумал, что это радио? А это я, я пела!
Открыв дверь, отец с грустью посмотрел на меня и сказал:
- Больше никогда этого не делай.
- Почему? - удивилась я, всё ещё улыбаясь.
- Потому что у тебя голос такой же, как у меня.
- Какой?
- Полевой тенор! Одному в поле петь, чтобы никто не слышал.
Бах! И ещё один комплекс поселился в моём сознании. Как иногда даже любящие родители не понимают, что может случиться с ребёнком, если в детстве ему прилепить такой ярлык! Особенно когда это делают люди, которым он беззаветно доверяет.
Вот так у меня потом было и в театре. Я могла работать только с теми режиссёрами, от которых исходил поток любви. Эта вера, даже некоторая влюблённость в артиста, мне кажется, просто необходима.
Во всяком случае, так было у меня. Я сразу раскрывалась, мне становилось легко и радостно работать, и роли получались интересными. Таким примером, особенно ярким, был для меня наш балетмейстер в "Кабачке" Пётр Львович Гродницкий. Я помню, как он ставил нам танцы. Сначала он сам показывал движение. Причём темпераментно, виртуозно. И когда я начинала пытаться повторить, коряво путаясь в ногах и смущаясь, он немедленно произносил: "Молодец! Умница! Артистка!!" Я смеялась, понимая, что недостойна этих похвал, но смущение пропадало, появлялся весёлый задор, и вскоре движение действительно получалось хорошо.
Но есть режиссёры, которые сразу начинают унижать артиста, если у него роль не идёт. Кричат и даже позволяют себе грубую ругань. Кому-то, возможно, это нравится. Но я никогда этого никому не позволяла. Очевидно, режиссёры это чувствовали и потому как-то воздерживались. Но это отсутствие любви просто убивало у меня желание работать с таким человеком. Кроме того, мне отец с детства внушал, что надо сохранять чувство собственного достоинства. И всегда дать отпор обидчику острым словом, как ударом рапиры. Или даже пощёчиной. И этот урок тоже впечатался в мою душу. Как, к сожалению, и неосторожная папина фраза насчёт моего пения.
Конечно, в институте я училась вокалу, и всё проходило нормально. Но никто и никогда не догадывался, какие мучения и какой страх испытывала я каждый раз, когда надо было петь.
Но меня впереди ждал "Кабачок 13 стульев", и уж тут я взяла своё! С каким наслаждением я пела вместе со звёздами мировой эстрады! Я была абсолютно раскованна, ведь никто не слышал моего голоса. Кроме того, папино чувство юмора тоже всегда спасало меня. Когда мы отмечали восьмидесятипятилетие моей мамы в театре "Вернисаж", мы устроили целый концерт. Выступали актёры, пели и танцевали цыгане. После банкета я в прекрасном настроении вышла на сцену и спела свой любимый романс "Я ехала домой". Счастливая мама, со слезами на глазах, удивлённо спросила меня:
- Витенька, почему ты никогда не поёшь? У тебя такой хороший голос!
- Что ты, мамочка, - ответила я, смеясь, - у нас дома нет столько водки!
* * *
"Какое у него амплуа?" - говорят часто об актёре. Особенно этакое деление на амплуа было в театре раньше. Возможно, это правильно, хотя мне кажется, что это ущемляет талант актёра, загоняя его в некие рамки, как в колею. Есть ещё такое выражение "отрицательное обаяние". Вот и играет актёр всю жизнь подлецов, а в душе он Моцарт. Не знаю, какое амплуа у меня было и на какие роли брали меня в театральный вуз. Знаю только одно, что внутри у меня всегда было какое-то раздвоение желаний. Конечно, юной и достаточно симпатичной девочке хочется играть Джульетту, но с таким же удовольствием я играла бы Кормилицу. Очевидно, когда режиссёры сталкивались с этими моими возможностями, они несколько терялись. Да и внешность моя, как мне часто говорили, больше тянула на "героиню", да ещё не на русскую. В общем, самая в шестнадцать лет ничего про себя ещё не понимала и для поступления в институт выбрала лирический монолог Наташи из "Войны и мира" и лирическое стихотворение "Ландыши". Ну, а басню я выучила "Ворона и Лисица". Помню, что отец ничего не видел и не слышал из моего репертуара, а позвонил Ц. Л. Мансуровой и попросил её меня послушать. На удивлённый вопрос Цецилии Львовны: "Почему вы сами её не послушаете?" отец ответил: "Я её слишком сильно люблю и боюсь быть необъективным". И вот я пошла к Мансуровой домой.
Была зима, а я от страха дрожала больше, чем от холода. Когда я увидела на двери её квартиры металлическую дощечку, на которой было написано то ли "Граф Шереметьев", толи "Господин", то вообще хотела убежать домой. И всё-таки, поборов это чувство ужаса, позвонила. Дверь мне открыла домработница и провела в гостиную. В большой светлой комнате на стенах висели картины, в углу стоял рояль, а в кресле, укутавшись в плед, сидела красивая, средних лет женщина с пушистой копной волос и яркими карими глазами. Она говорила с кем-то по телефону и, весело взглянув на меня, махнула рукой на стоящее рядом кресло, не прерывая разговора. Я села на краешек и стала разглядывать комнату, стараясь не прислушиваться к разговору. Это было трудно, так как Мансурова говорила громко, темпераментно, вроде бы не обращая на моё присутствие никакого внимания. Я поняла, что речь идёт о каком-то спектакле, на который она собирается пойти с подругой. Та, очевидно, объясняла Цецилии Львовне, что это сделать будет непросто, и приводила какие-то доводы. Мансурова их все отвергла и в конце концов в запале крикнула в трубку: "Ну и что? А ты что, не можешь поговорить с этим "админисратором?!" Я вздрогнула, подумав, что она оговорилась, и невольно взглянула на неё. Цецилия Львовна весело подмигнула мне и, смеясь, сказала в трубку: "Ну ладно, решай сама, у меня тут дочка Володи Лепко в гостях". Надо ли говорить, что я уже влюбилась в неё! Эта весёлая шутка сразу сняла всё моё напряжение и страх. Я поняла, что попала в дом к "своему человеку". Отец знал, кому можно доверить своего ребёнка.
Прослушав весь мой репертуар, Цецилия Львовна вдруг спросила: "А ты не можешь мне прочитать ещё какую-нибудь басню?" Этого я никак не ожидала, мучительно соображая, я вдруг вспомнила, что когда-то в детстве читала басню С. В. Михалкова "Заяц во хмелю". "Ну-ка, почитай!" - оживилась Мансурова. К концу моего чтения она уже хохотала и, радостно махнув рукой, сказала: "Вот это и будешь читать при поступлении! Приходи весной сразу на второй тур!" Я летела домой на крыльях.
Даже не знаю, когда и почему я в детстве выучила эту басню. Может быть, подражая Игорю Ильинскому, не помню. Но читала я её по-другому, по-своему, но помню, что друзья родителей всегда весело смеялись. Как-то мама с Владимиром Павловичем Бурмейстером поехали на Николину Гору. Там была дача вдовы Семашко, М. Я. Гольдиной, там же жил друг Владимира Павловича, Александр Клейн. Короче, меня взяли с собой, погулять на воздухе несколько дней. В это время на Николиной Горе отмечали день рождения С. В. Михалкова. Вечер шёл на открытой эстраде, на лавочках сидело много народа, а весь концерт вёл сам Сергей Владимирович Михалков. Вокруг эстрады, в кустах, сидели дети, кто-то пытался залезть на сцену, а я, разумеется, торчала за кулисами. Мне всегда там было особенно интересно. Кроме меня, там были ещё дети, но один мальчишка лет семи очень выделялся из всех. Он ходил очень важно, как бы свысока глядя на нас. Терпеть я не могла таких. Я и отличников не любила, все они были какие-то воображалы. У нас с девчонками во дворе всегда было равенство, а тех, кто нос задирал, могли и отлупить. В общем, я всё смотрела на этого мальчишку и никак не могла понять, чего он так задаётся. Между прочим, моя мама даже выступала на сцене. Её просили станцевать цыганский танец, и, как всегда, она имела огромный успех.
Ну и что? Я ведь из-за этого не стала нос задирать! И главное, что этот мальчишка всё передо мной ходил и так на меня вызывающе посматривал. Вдруг слышу, объявляют: "А сейчас выступит Никита Михалков". Я из-за кулис чуть не вывалилась. Вот оно что! Так это сын Михалкова! Вот почему он так воображает. Вышел этот шкет на сцену, все зааплодировали, а он так важно подошёл к роялю, где сидел какой-то серьёзный композитор, и запел: "Очаровательные глазки, очаровали вы меня!" А сам в мою сторону косится. Ну, конечно, успех был большой, хотя мне показалось, что пел он не очень интересно. "Ну, - думаю, - ладно, я тоже выступать могу не хуже тебя". Подошла я к Сергею Владимировичу и говорю: "А можно мне тоже выступить?" Он так удивился и спрашивает: "А что ты, девочка, делать будешь?" Я говорю: "Я прочитаю вашу басню "Заяц во хмелю"! Он ещё больше удивился, а потом говорит: "Хорошо! А как твоя фамилия?" И пошёл на сцену объявлять. Мама мне потом говорила, что они чуть с лавочки не упали, когда Михалков сказал: "А сейчас Вика Лепко прочитает басню "Заяц во хмелю". А я тогда ничего не боялась, вышла и стала читать. В общем, пока я читала, зрители то смеялись, то аплодировали, а когда закончила и поклонилась, кто-то даже "браво!" крикнул. Вышла я за кулисы, а этот Никита стоит в углу и так с интересом на меня смотрит. Тут сам Михалков подошёл ко мне и сказал: "Ну, ты молодец! Спасибо!" И дал мне плитку шоколада. Хотела я Никите половину дать, чтобы не огорчался, а его уже и след простыл. Ну и пусть. Зато теперь знать будет, что нечего задаваться.
* * *
Было уже часов шесть вечера, когда я прибежала в училище. Дверь была закрыта, а мне надо было узнать, прошла ли я третий тур. Если прошла, оставалось только сдать русский язык, литературу и историю, чтобы стать студенткой вуза. Я постучала в дверь. За стеклом показалось лицо очень доброй полноватой женщины с голубыми глазами. "Чего тебе?" - спросила она. "Пожалуйста, откройте! - умоляла я. - Мне надо посмотреть списки". Она открыла. В полумраке фойе я подбежала к стене, на которой висел список фамилий прошедших третий тур. "Ура!" - закричала я от счастья.
- Что, приняли? - заинтересовалась женщина.
- Нет, не меня, а Юру Волынцева! - радостно сказала я.
- Ну, сколько лет здесь работаю, а такого ещё не видала, чтобы за другого так радовались, - удивилась она. - А тебя-то как? Приняли или нет?
- Ура! И меня приняли! - Я кинулась её целовать.
- А твоя-то как фамилия? - сказала она, смеясь.
- Я Вика Лепко. А вас как зовут?
- А я тётя Лена, уборщица я и на вахте тоже сижу.
Как сейчас вижу её доброе лицо и полные, какие-то тёплые руки. Так мы с ней сразу и подружились.
- А ты чего так из-за этого Юры обрадовалась? - спросила тётя Лена.
- Да он читал то же, что и я, стихотворение в прозе Тургенева "Довольный человек". Но он так здорово читал, совсем иначе. Мне кажется, намного лучше меня.
Юра Волынцев по прозвищу "Слон" и "Боба". Ему уже было двадцать восемь лет, и он успел отслужить в армии в Германии. Он покорил всех и своим талантом, и своим обаянием. Весь курс его обожал - и студенты, и педагоги. Он один из немногих был приглашён после окончания училища в Вахтанговский театр. Проработал там всю жизнь. Не знаю, был ли он абсолютно счастлив, ведь в театре это большая редкость. Он был удивительно порядочным, доброжелательным человеком. Я столько лет потом работала с ним и в "Кабачке", где он играл обаятельного, недалёкого пана Спортсмена, и на радио в юмористических передачах. Относился он ко мне как к дочке или младшей сестрёнке. В тяжёлые периоды моей жизни всё пытался как-то помочь. Когда я увидела его в роли Шмаги в спектакле "Без вины виноватые", я так обрадовалась за него. Это была его роль! Он всегда казался этаким обнищавшим барином, который, оказавшись на самом дне жизни, мог сохранить своё достоинство и аристократизм. Уже после его ухода из жизни кто-то из наших однокурсников мне сказал: "А знаешь, наш Боба Волынцев и впрямь имел в родословной каких-то князей или графов!" Вот, как трава через асфальт, пробивается из человека его порода, корни его предков.
Вообще, когда оглядываешься назад, то понимаешь, что курс наш был уникальный. Сколько вышло из него замечательных артистов, настоящих звёзд театра и кино! Думаю, это заслуга не только личного таланта каждого, но и педагогов, которые сумели разглядеть в нас и взрастить зёрна актёрской индивидуальности. Конечно, судьбы у всех сложились по-разному, кому-то больше повезло, а кому-то меньше. И всё-таки основной костяк курса состоялся на сценах разных театров. И мне кажется, что наши замечательные педагоги И. М. Раппопорт и А. И. Борисов, которые руководили курсом, могли бы гордиться своими детьми. Царство им небесное и низкий поклон.
Да и все наши педагоги по мастерству, знаменитые актёры театра Вахтангова, сколько любви и сил отдали они нам!