Вскоре Грач, оказавшись в Москве вместе с режиссером театра Смоличем, разыскал Дунаевского - было это в 1924 году-и вступил с ним в переговоры. Утёсов хорошо "натаскал" переговорщиков: "Уговорите, пусть сначала приедет к нам хотя бы в гости. Скажите, что музыкальный климат в Петрограде куда лучше московского. И еще, если найдете Дунаевского, скажите ему, что если когда-нибудь в России возникнет профессиональный джаз, то это случится в Петрограде". Грач и Смолич разыскали Данкмана, он и свел их с Дунаевским. Александр Яковлевич считает, что Александр Морицович сам принял участие в переговорах. Возможно, он и уговорил Дунаевского, которому было в ту пору 23 года - то есть он находился в том возрасте, когда менять города вполне естественно.
К сожалению, не сохранилось документальных свидетельств встречи Утёсова с Дунаевским, но то, что она состоялась в 1924 году и сыграла решающую роль в решении Дунаевского переехать в Петроград, сомнений не вызывает. Правда, до окончательного переезда Исаака Осиповича прошли еще годы. В конце двадцатых годов назрел вопрос об открытии в Ленинграде мюзик-холла. Сценарий для первых спектаклей написали Эрдман и Масс. В газете "Рабочий и театр" появилось сообщение и о предстоящем открытии нового театра, и о том, что музыкальным руководителем в него приглашен известный московский композитор Исаак Дунаевский. Мюзик-холл, разумеется, открывался "под Утёсова". В Москве об открытии такого учреждения не могло быть и речи. РАПМ был здесь куда влиятельнее, чем в Ленинграде, и беспощадно обвинял "легкую музыку" в антипролетарской направленности. Это, надо полагать, сыграло не последнюю роль в решении Дунаевского покинуть Москву. Подлаживаться под деятелей РАПМа было не в характере Дунаевского, и он не раз откровенно высказывался на эту тему.
В 1929 году Исаак Осипович, покинув Московский театр сатиры, где в течение пяти лет руководил музыкальной частью, отправился в Ленинград и получил место дирижера в мюзик-холле. Вскоре после приезда в Ленинград Дунаевский вместе с Утёсовым создал несколько больших программ для мюзик-холла и этим привлек внимание не только музыкальных кругов, но и массового слушателя. Этому способствовали не только талант Дунаевского, но и артистизм его исполнения, о котором писал Симон Дрейден: "И вот "Теа-джаз". Прежде всего - превосходно слаженный, работающий как машина - четко, безошибочно, умно - оркестр. Десять человек, уверенно владеющих своими инструментами, тщательно прилаженных друг к другу, подымающих дешевое танго до ясной высоты симфонии. И рядом с каждым из них - дирижер; вернее, не столько дирижер (машина и без него задвигается и пойдет!), сколько соучастник, "камертон", носитель того "тона, который делает музыку". Поет и искрится оркестр в каждом движении этого "живчика" - дирижера. И когда он с лукавой улыбкой начинает "вылавливать" звуки и "распихивать" их по карманам, когда он от ритмического танца перебрасывается к музыкальной акробатике и - подстегнутый неумолимым ходом джаза - становится жонглером звуков, молодость и ритм заполняют сад.
Многое - чрезвычайно многое - несовершенно и экспериментально в этом "Теа-джазе".
- Оркестр будет танцевать, - объявляет дирижер. И действительно, как по команде оркестранты начинают шаркать, перебирать ногами. Разом встают и садятся. Переворачиваются - и на место. Это еще не танец. Но элементы танца есть. В "любовной сцене" только-только намечены любопытнейшие контуры "оркестровой пантомимы". Но ведь важно дать наметку. Еще работа и пантомима вырастет…
…Пока что - при всех своих достоинствах - "Теа-джаз" все же носит немного семейный характер. Как будто собрались на дружескую вечеринку квалифицированные мастера оркестра и театра и стали мило, ласково - "с песнею веселой на губе" - резвиться. Если бы "семейность" дела сказывалась только в жизнерадостности выступления, это был бы плюс, а не минус. Но когда между номерами неутомимый Л. Утёсов начинает вспоминать старинные одесские анекдоты, это "снижение марки", это вульгаризация замысла. "Теа-джазу" явно недостает режиссерской опытной руки, тщательной и любовной корректуры.
Талантливый человек Утёсов! Вот уж подлинно - и чтец, и певец, и на дуде игрец! Но "обуздать" (в лучшем, профессиональном смысле слова), ввести в русло хорошего ансамбля его бьющий через край "артистический темперамент" - не мешает".
Статья эта была опубликована в газете "Жизнь искусства" осенью 1929 года. Ее сопровождало примечание, говорящее о многом: "Печатая настоящий отзыв, редакция не вполне согласна с мнением автора рецензии".
Утёсова и Дунаевского роднила любовь к музыке и прежде всего к джазу. И конечно же к Джорджу Гершвину, которого в начале тридцатых годов в СССР знали еще очень мало. В одном из концертов мюзик-холла прозвучала "Голубая рапсодия" Гершвина в исполнении пианиста А. Зейлигера в сопровождении оркестра Утёсова. Было немало противников включения "Голубой рапсодии" в концерт, но переубедить "двух Осиповичей" не удалось никому. Позже в одной из бесед Дунаевский скажет: "Еще до "Веселых ребят" меня с Утёсовым сдружил великий Гершвин. И сдружил навсегда".
А вот воспоминания Утёсова о Дунаевском: "Рой воспоминаний кружится в памяти, влечет к письменному столу, заставляет взять перо…
Ленинград. Здесь я прожил свои лучшие творческие годы. Здесь прошла юность. И здесь возникла дружба с Исааком Осиповичем Дунаевским. Впервые я встретился с ним в 1923 году в Москве. Не помню, по какому случаю несколько актеров решили подготовить комический хор - то ли это было для очередного "капустника", то ли для спектакля… И вот эту первую встречу у рояля с Исааком Осиповичем я не забуду никогда. Я был ошеломлен необычайной изобретательностью и юмором, которые Дунаевский вносил в свою импровизацию. Это было очень весело и необычайно музыкально. Улыбка играла на его лице, а пальцы скользили по клавиатуре, и мне казалось, что и пальцы тоже посмеиваются…
Этот эпизод, хоть и яркий, еще не был началом творческой дружбы. Дружба пришла позже.
1930 год. Ленинградский мюзик-холл. Дунаевский - дирижер оркестра. Я выступаю со своей первой программой. Мы часто встречаемся у рояля, беседуем…
Я любил эти встречи. Мы оба были молоды, оба готовы были, погрузившись в море звуков, без конца мечтать и фантазировать…
Меня особенно увлекала в Дунаевском способность целиком отдаваться музыке, не замечая окружающего.
Однажды я спросил его:
- Как ты относишься к мысли построить программу на музыкальном фольклоре?
Он улыбнулся, задумался…
- Давай сядем к роялю.
Этого я только и ждал. Я знал, что если он сядет за рояль, то не отойдет от него, пока не нащупает контуры своего нового замысла.
Вот этот случай я считаю началом нашей творческой дружбы.
Сколько мы просидели тогда у рояля, я не помню. Знаю, что очень долго. Мы забыли обо всем на свете. Бесконечной чередой неслись мелодии - русские, украинские, еврейские. И были в них широта и задор, задушевная лирика и горький сарказм, грусть и безудержное веселье. Так были созданы три рапсодии: русская, украинская и еврейская. Одновременно была создана и "Советская рапсодия", построенная на оригинальной музыке Дунаевского. Эта рапсодия рассказывала о пафосе строительства новой жизни. Стихи к этой программе написал В. И. Лебедев-Кумач, с которым Дунаевский тогда еще не был знаком. Василий Иванович жил в Москве, Исаак Осипович - в Ленинграде. Встретились они позже, но об этом речь впереди.
Программа была названа "Джаз на повороте", с этого момента действительно произошел поворот нашего ансамбля в сторону пропаганды советской музыки легкого жанра.
В следующей своей работе для нашего оркестра - музыке к пьесе-буффонаде "Музыкальный магазин" - Дунаевский проявил свое мастерство в области музыкальной сатиры. В музыкальный магазин приходит американский дирижер джаза. Он покупает ноты и тут же с оркестром интерпретирует Чайковского и Римского-Корсакова на джазовый лад. Это было сделано Дунаевским с необыкновенным юмором и имело огромный успех. Там же исполнялась чудесная песня "Счастливый путь", которую зрители, уходя, напевали, запомнив ее благодаря необычайно мелодичной музыке.
В начале 30-х годов мне было предложено сняться в музыкальном фильме. Мое желание пригласить Дунаевского в качестве композитора было встречено неодобрительно. Дунаевский был известен тогда ограниченному кругу людей; а из тех, кто знал его, немногие понимали, какой блеск, какая жизнеутверждающая сила таилась в его еще не раскрывшемся даровании. Все же мне удалось настоять на приглашении Дунаевского. Таким образом он стал автором музыки к фильму "Веселые ребята". Как он справился с задачей, знают все не только у нас на родине, но и за рубежом".
Позже Дунаевский вспомнит, что именно Утёсов рекомендовал Василия Лебедева-Кумача Александрову, и тот согласился вопреки мнению начальства. А позже Утёсов вспомнит, что именно в работе над фильмом "Веселые ребята" родился творческий дуэт, вскоре ставший триумвиратом Дунаевский-Утёсов-Лебедев-Кумач. И хотя Утёсов в ту пору еще не писал стихи, но его роль в создании музыкального сценария фильма "Веселые ребята" и стихов для него была весьма заметна. Позже он вспоминал:
"У нас было много текстов, написанных для "Веселых ребят" несколькими поэтами, но они нас не удовлетворили. Тогда я попросил Василия Ивановича написать для меня стихи на уже готовую музыку. Когда я принес стихи Лебедева-Кумача и спел их, они вызвали восторг и были тотчас приняты. Только после этого я сообщил имя их автора".
Далее он продолжает:
"В 1936 году в Ленинградском мюзик-холле был поставлен спектакль "Темное пятно". Это старая комедия немецкого композитора Кадельбурга, шедшая очень долго на русской сцене. Центральная роль принадлежит негру-адвокату, женившемуся на белой девушке. В пьесе высмеиваются расовые предрассудки европейской и американской буржуазии. В постановке мюзик-холла пьеса была переделана и роль адвоката превратилась в роль дирижера джаза. Это давало возможность включить органически оркестр в ход действия. Исаак Осипович написал музыку к этому спектаклю, который превратился в настоящую музыкальную комедию.
Негритянская песня "О, помоги!" и колыбельная "Джунгли" были, как мне кажется, одними из лучших его произведений. Спектакль был показан в Москве в 1936 году в летнем театре ЦДКА и имел успех. К сожалению, партитура этой поистине чудесной музыки не сохранилась.
В дальнейшем наша совместная работа протекала не так интенсивно: я переехал на постоянное жительство из Ленинграда в Москву, и наши встречи стали менее частыми. Но все же мы продолжали нашу творческую дружбу, и целый ряд песен Дунаевского появился в наших программах: "Песня верной любви" на стихи Матусовского, "Дорогие мои москвичи" на стихи Масса и Червинского и многие другие, в том числе последняя песня Дунаевского - "Я песне отдал все сполна".
Равнялись ли человеческие достоинства Дунаевского его таланту? Да! Он был умен, умел оригинально мыслить.
Он был прекрасный оратор. Слушать его выступления было наслаждением. Он был романтик. Он был патриот. О Дунаевском можно написать очень много, и все может быть интересным, как и его творчество. Но не мне одному выпала эта задача. Я постарался немного рассказать о том, что знал и чему был свидетелем".
Хотя Утёсов был старше Дунаевского пятью годами, их взаимоотношения скорее напоминали дружбу ровесников - отчасти потому, что Дунаевский выглядел старше своих лет. Он нередко обращался к Утёсову с просьбами. Так в октябре 1953 года он пишет Утёсову:
"Дорогой Ледя! Не пугайся! Я обращаюсь к тебе с грандиозной просьбой, в удовлетворении которой, я надеюсь, ты мне не откажешь. Дело в том, что наш санаторий устраивает вечер закрытого типа в пользу детей родителей, погибших в войне. Я участвую, Зоя (гражданская жена композитора Зоя Пашкова. - М. Г.) участвует, еще несколько человек. В общем, короче говоря, прошу тебя сделать мне радость и дружескую услугу и взять на себя конферанс. Это будет, конечно, великолепным подарком для этого вечера. Прошу не отказываться. Я к тебе редко обращаюсь и думаю, что не скоро побеспокою тебя в следующий раз.
Твой Исаак.
Р. S. Может быть, захватишь с собой кого-нибудь из музыкантов твоего оркестра?
17.07.1953".
Разумеется, просьбу эту Утёсов выполнил. Но важно другое - столько знаменитых конферансье было в те годы, а обратился Дунаевский именно к Леониду Осиповичу. В том же письме есть дописка. Мы воспроизводим ее полностью, потому что она не только представляет биографический интерес, но и говорит о требовательности Дунаевского (в ней Утёсов даже назван не Ледей, а Леонидом): "Леонид! Я не знаю как моя музыка Матусовскому, но его слова меня не восхищают. Он обещал улучшить кое-что и даже по телефону сказал, что уже это сделал, но тебе, оказывается, окончательного ответа не дал. Сейчас Матусовский в Ворошиловграде и в ближайшие дни должен вернуться. Пожалуйста, насядь на него. Прозаические вставки, во-первых, длинные и, если их сохранять полностью, потребуется очень растягивать музыку, что нежелательно. Лучше всего сократить эти вставки. Так будет лучше, потому что слова вставок довольно банальны. Во всяком случае, это не Тургенев. Привет и пожелания успеха. Исаак Дунаевский".
На Матусовского Леонид Осипович, разумеется, воздействовал - стихотворение было не только уменьшено в размерах, но и улучшено поэтически.
Утёсов написал о Дунаевском "Воспоминания о друге и соратнике". Дунаевский, так часто говоря в своих статьях об Утёсове, не написал о нем отдельной работы. Они много общались, искренно дружили - даже тот факт, что дочь Утёсова Эдит была безответно влюблена в Дунаевского, а Елена Осиповна заподозрила в композиторе Казанову, не помешал этой дружбе. И Дунаевский, который, как мы помним, был пятью годами моложе Утёсова, наверное, полагал, что еще успеет написать о нем…
Оглядываясь назад, сегодня с уверенностью можно сказать, что дуэт Утёсов-Дунаевский и сегодня не стал лишь фактом истории. Обе эти фамилии в искусстве не только живы, но и неразделимы.
Два демиурга (Утёсов и Зощенко)
Свои воспоминания о Зощенко Утёсов начинает сказочным зачином: "Жил-был на свете чудесный человек и замечательный писатель. Звали этого человека Михаил Михайлович Зощенко…"
Если бы удалось собрать воедино все перлы, разбросанные по разным произведениям Зощенко, получился бы удивительный сборник афоризмов этого остроумнейшего из писателей. В этой связи мне вспоминается рассказ, услышанный мною от Антонины Ревельс: "Когда Утёсову не спалось, я напоминала ему любимое им высказывание Зощенко: "Спи скорее, твоя подушка нужна другому". Леонид Осипович, разумеется, от этого скорее не засыпал, а ударялся в воспоминания о своем друге. Сейчас я вам принесу что-то очень интересное", - и Антонина Сергеевна принесла клочок бумаги, на котором печатными буквами был написан какой-то текст.
Эта записка имела свою предысторию. Осенью 1949 года Леонид Осипович, прочитав очередную разгромную статью партийной критикессы Тамары Казимировны Трифоновой о Зощенко, не раздумывая, вечерним поездом отправился в Ленинград, сообщив о своем решении Елене Осиповне по телефону с Ленинградского вокзала. Он знал, что жена не одобрит этот его поступок, тем более что следующим вечером ему предстояло выступление в Центральном доме культуры железнодорожников. Но для Утёсова дружба была превыше всего. Он был наслышан о тяжелом, самоубийственном состоянии Зощенко после печально знаменитого ждановского постановления. Когда наутро он подошел к дому 9 по каналу Грибоедова, где жил писатель, то заметил, что окна его квартиры не освещены. Утёсов поднялся на второй этаж, позвонил несколько раз. Реакции никакой. Он решил не беспокоить соседей, перешел на противоположную сторону канала Грибоедова и позвонил из телефона-автомата. Снова никакой реакции. Но потом кто-то снял трубку. Утёсов закричал: "Миша, посмотри в окно, и ты меня увидишь на противоположной стороне канала!" С той стороны раздался голос: "Лёня, неужели ты? Это первый звонок за последние две недели. Если не боишься, зайди ко мне. Если опасаешься появляться в моей квартире, назначай свидание". Утёсов только успел крикнуть: "Бегу!" Вскоре он уже был в квартире Михаила Михайловича. Обнявшись с Зощенко, которого он с трудом узнал, Утёсов сказал:
- Все пройдет, Миша, и мы встретимся еще в радостной обстановке. А знаешь, почему я примчался к тебе? Думаешь, после вчерашней публикации примадонны Трифоновой или проработки в центральной прессе? Нет. Я вот какие тебе стихи привез! Мне их тайно бросил в ящик какой-то доброжелатель:
Когда б мне сказали: "Вот нож, вот секира!
Пойди и убей ее, дочь Казимира,
Чтоб легче и чище дышал Ленинград.
Проси хоть полмира иль прочих наград",
То я бы ответил: "Не надо полмира.
Где нож, где секира, где дочь Казимира?"
Запомни: не одни трифоновы водятся на свете.
- Если бы только трифоновы! Из нашего дома ко мне почти никто не заходит. А когда я встречаю знакомых на улице, некоторые из них проходят мимо меня и разглядывают вывески на Невском так внимательно, будто видят их впервые…
Весь день просидели Утёсов и Зощенко в квартире Михаила Михайловича, а под вечер они пошли по Невскому в сторону Московского вокзала. По пути Зощенко сетовал:
- Что ж это происходит с людьми, Ледя? В прежние годы спектакли мои вместо двух часов длились порой в два раза дольше. Из-за смеха в зале.
Утёсов грустно улыбнулся:
- Помнишь, кажется, в тридцатом или тридцать первом году в ленинградской "Вечерке" - она тогда еще называлась "Красная вечерняя газета" - на вопрос: "Кто самый популярный человек в городе?" большинство ленинградцев назвали тебя. Сейчас, спустя почти двадцать лет, признаюсь, я завидовал тебе. Почему-то думал, даже был уверен, что назовут мое имя. А видишь, назвали тебя. Я не хочу тебя успокаивать Миша, не хочу быть горьковским Лукой, но поверь мне, времена эти еще повторятся.
Уже у вагона Михаил Михайлович сказал:
- А знаешь, Ледя, о чем сейчас вспомнил? Не мог забыть твоего Йоську-музыканта. Мне кажется, это лучшая твоя роль в жизни.
- Во-первых, его звали Йошка - я играл его в пьесе "Певец своей печали", которую написал Осип Дымов. Но сейчас, Миша, лучше забудь об этом. А то если меня еще и не записали в "космополиты", то точно запишут, - теперь уже печально улыбнулся Леонид Осипович.