* * *
В своих воспоминаниях Утёсов напишет: "Не знаю, нужно ли нынче бросать упреки тем, кто в то тяжелое для Михаила Михайловича время не проявил к нему дружеского участия, не оказал ему поддержки?" Слова эти были написаны Утёсовым в 1970-х годах, а познакомился он с Зощенко в 1922 году. История их знакомства такова: "Однажды был я в доме, где собралось в этот вечер много гостей. Устав от шума, я ушел в кабинет хозяина, чтобы хоть несколько минут посидеть в одиночестве. На столе лежала книжечка со странным рисунком на обложке. На нем был изображен опрокинутый чайник, и называлась книжечка неожиданно - "Аристократка".
Я решил перелистать ее. Первый рассказ был тот самый, который дал ей название. Это была знаменитая ныне "Аристократка".
Не помню, смеялся ли я когда-нибудь так неудержимо, как в этот раз.
Дочитав рассказ, я выбежал в столовую и, пытаясь перекричать пирующих, воскликнул: "Молчите и слушайте!"
Общество, которое к этому времени было несколько навеселе, послушно умолкло.
Я стал читать, и через минуту все мои слушатели, что называется, помирали со смеху.
На следующий день я попросил директора "Свободного театра", в котором тогда выступал, связать меня с Михаилом Михайловичем Зощенко, который, как я узнал, жил тогда в Ленинграде".
А вскоре ни один вечер Утёсова в "Свободном театре" не проходил без чтения рассказов Зощенко ("антисоветчик" Аверченко уже в ту пору был запрещен). И чтение рассказов Зощенко Утёсов чередовал с рассказами Шолом-Алейхема, Чехова, Фридмана. Знакомство Леонида Осиповича с Михаилом Михайловичем почти сразу переросло в дружбу. Зощенко покорил Утёсова не только своим талантом, но и внешностью: "Глаза у него были грустные с высоко приподнятыми бровями… Я встречал много писателей-юмористов, но должен сказать, что редкие из них были весельчаками. Увы, в большинстве своем это были грустные люди… Зощенко писал уморительно-смешные рассказы, но человеком он был неизменно печальным".
Когда я читаю эти воспоминания Леонида Осиповича, мне на память приходят строки из книги Дельфины Жирарден о комике Гаспаре Дебюро: "Однажды ноябрьским вечером 1840 года в кабинет доктора Рикора вошел худощавый человек в черном. Доктор испытывающе посмотрел на интересного посетителя с бледным лицом, высоким лбом и тонкими губами.
- Вы больны, месье?
- Да, доктор. И думаю, смертельно.
- Что с вами?
- Я печален, меня не покидает меланхолия. Страдаю и не знаю - от чего. Мучаюсь, сердце болит не переставая. Боюсь людей и самого себя. Не могу спать.
- Это не смертельно. Я знаю для вас одно лекарство.
- Какое, доктор?
- Лекарство, которое исцелит вас от всех недугов. Поспешите в театр взглянуть на Дебюро!
Бледный человек поклонился и грустно сказал:
- Перед вами Дебюро, доктор".
Такими Дебюро были Зощенко, а во многом и Утёсов. Человек, так любивший веселые песни, нередко, особенно в послевоенные годы, пребывал в той же печали, что и его друг Зощенко. Постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" было не первым творческим убийством Зощенко. Первый раз его запретили в конце 1920-х годов XX века - рапповская цензура объявила его сатиру политически вредной. Но запреты эти не действовали на Утёсова - он продолжал читать произведения Михаила Михайловича везде, где мог, а в начале тридцатых играл в Ленинградском театре сатиры главную роль в пьесе Зощенко "Уважаемый товарищ".
Не только творчество, но и сама личность Зощенко в жизни Утёсова занимала не просто особое место - без этой дружбы биография Леонида Осиповича была бы несколько иной. Среди книг, которые он читал в последние, самые трагические месяцы своей жизни, была и "Голубая книга" Михаила Зощенко. Еще из воспоминаний Утёсова о Зощенко: "Зощенко писал уморительно - смешные рассказы. Но человеком он был неизменно печальным. Даже рассказывая о чем-нибудь очень забавном, он не улыбался, и в глазах у него была грусть… Есть у него рассказ "Беда" о крестьянине, несколько лет копившем деньги на лошадь. Два года он жил как нищий, чтобы собрать деньги, и наконец осуществил свою мечту. Эта покупка стала истинным праздником в его жизни. И, ведя лошадь домой, он почувствовал, как радость переполняет его и требует выхода. Нужно было с кем-то ее разделить. Он пригласил земляка спрыснуть покупку, они принялись бражничать, и кончилось это тем, что крестьянин пропил только что купленную лошадь.
Рассказ этот написан смешно, но грусть ходит в нем подводным течением, и весь он - о слабом человеке, о горестной его судьбе и неумении победить свою слабость".
Журналист В. Семенов вспоминает о том, как Утёсов устроил моноспектакль по рассказу Зощенко "Заграничная командировка". Утёсов сделал из этого рассказа изумительный яркий моноспектакль, где сыграл и хитроумную тетку-спекулянтку, и глуповатую Манечку, и самого автора.
Артист бережно доносил каждое слово Зощенко, он точно пользовался пунктуацией, которая так важна в правильном чтении произведений Михаила Михайловича. Здесь невозможно пропустить, переставить или прибавить от себя словечко, обойти вниманием запятую, двоеточие или тире - любой знак препинания, передающий своеобразие и неповторимость зощенковского стиля.
Вскоре стало известно, что сам Александр Закушняк, один из лучших советских чтецов, поздравил Утёсова с творческой удачей. И долго потом передавалась из уст в уста концовка "Заграничной истории", ставшая всеобщей поговоркой: "Ничего ей не сказал, только говорю… Ах ты, черт тебя побери!"
Рассказы Зощенко со сцены читали многие мастера художественного слова. Среди них - Владимир Яхонтов, Игорь Ильинский, Зиновий Паперный. Читали с успехом, но, по мнению многих разбирающихся в этом искусстве людей, лучше самого Зощенко никто его рассказы не читал. Хотя в исполнении его не было ни йоты того, что называется сценическим артистизмом. Впрочем, был один актер, который, по мнению Владимира Соломоновича Полякова, мог соперничать с Зощенко: "Я видел много его пьес, но они имели настоящий успех только тогда, когда их почти не играли, то есть не старались показать ярко характеры героев и не стремились по-разному за них говорить, а играли всю пьесу почти в одной интонации - интонации автора. Очень близок был к этой манере Леонид Утёсов".
…Воспоминания свои о Зощенко Утёсов заканчивает так: "Говорят о писательском бессмертии… Думается мне, что творчеству Зощенко предстоит очень долгая жизнь. Ах, если бы он знал, что будет издана книга о нем, что друзья, знавшие и любившие его, расскажут - какой он был замечательный писатель и какой большой человек!"
"Ай, Черное море, хорошее море!" (Утёсов и Багрицкий)
Каждый раз, начиная очередную главку этой части книги (ее можно назвать "Двойные портреты"), я ловлю себя на мысли о том, какой счастливой оказалась судьба Утёсова. Он оказался последним оставшимся в живых среди героев. Эдуард Багрицкий (его настоящая фамилия - Дзюбин) был моложе Утёсова на один год, а умер почти на полвека раньше, чем его друг…
Дружба Багрицкого и Утёсова - органическая часть не только их биографии, но и жизни каждого из них. Разумеется, пересечение их судеб - Одесса. По масштабам этого города они жили не очень далеко друг от друга: Багрицкий родился на Ремесленной улице, а Утёсов, как известно, в Треугольном переулке. В раннем детстве да и в отрочестве пути их не пересекались - может быть, потому, что родители Багрицкого были зажиточнее, чем родители Леди Вайсбейна, а может, оттого, что они не отдали своего сына Эдуарда в училище Файга, стараясь дать ему более престижное образование. "Мои родители, - вспоминал Багрицкий, - были типичными представителями еврейской мелкой буржуазии. Их мечтой было сделать из меня инженера, в худшем случае - доктора или юриста". Мечта не сбылась - юношу интересовала поэзия, и только она.
Когда в 1913 году Утёсов вернулся в Одессу из Кременчуга, Эдуард Багрицкий вращался в основном в кругу молодых эстетов, любителей и ценителей литературы, куда входили Юрий Олеша и Валентин Катаев. Он писал талантливые, хотя нередко подражательные, стихи. Двадцатилетний Багрицкий боготворил Маяковского, которому посвятил гимн:
О полководец городов, бешено лающих на Солнце,
Когда ты гордо проходишь по улице,
Дома вытягиваются во фронт,
Поворачивая крыши направо…
Бредящий романтикой Багрицкий добровольно ушел на фронт Гражданской войны, потом вернулся в Одессу, где работал в ВЧК, а потом служил в разных советских организациях. Он был не одинок: Утёсов, как мы помним, тоже участвовал в Гражданской войне на стороне большевиков. От одесского литературоведа Бориса Исааковича Камира я узнал, что еще тогда, в 1918 году, Утёсов впервые услышал стихотворение Багрицкого "Птицелов". Он так влюбился в эти стихи, что решился прочесть их экипажу бронепоезда, на котором ехал с концертом на фронт. И неожиданно для самого себя обнаружил, что стихотворение понравилось красноармейцам. Вскоре он положил стихи "Птицелова" на собственную музыку:
Трудно дело птицелова:
Заучи повадки птичьи,
Помни время перелетов,
Разным посвистом свисти.Но, шатаясь по дорогам,
Под заборами ночуя,
Дидель весел, Дидель может
Песни петь и птиц ловить…
Вернувшись в Одессу, Утёсов познакомился с Багрицким. Они подружились, но ненадолго - в конце 1920 года Утёсов уехал в Москву. Багрицкий же покинул родной город только в 1925 году. Находясь в Москве, а позже в Петрограде, Утёсов постоянно интересовался своим другом Эдей. В 1926 году он впервые прочел со сцены Свободного театра стихи Багрицкого "От черного хлеба и верной жены…":
Копытом и камнем испытаны годы,
Бессмертной полынью пропитаны воды,
И горечь полыни на наших губах…
Чуть ветер,
Чуть север -
Срывайтесь за ними,
Неситесь за ними,
Гонитесь за ними,
Катитесь в полях,
Запевайте в степях!
За блеском штыка, пролетающим в тучах,
За стуком копыта в берлогах дремучих,
За песней трубы, потонувшей в лесах…
После чтения, тепло принятого публикой, Утёсов счел нужным сказать: "Мне кажется, я даже уверен в этом, что Багрицкий для русской поэзии, что Бабель для русской прозы…" В тридцатые годы они виделись довольно редко - больной туберкулезом Багрицкий почти не выезжал со своей кунцевской дачи, Утёсов же жил бурной, интересной и содержательной жизнью. И все же они интересовались друг другом. Когда Багрицкий впервые услышал запись своих "Контрабандистов" в исполнении Утёсова, он сказал: "Такой спектакль мог сделать только Ледя".
В начале тридцатых годов Багрицкий, тяжело переживавший спад читательского интереса к своему творчеству, подумал, что Утёсов может помочь ему выкарабкаться из этого положения. Сохранилось его письмо или, скорее, записка к другу: "Я слыхал, что Вы читаете мои стихи. Очень хотел бы Вас послушать. Мне о Вас много хорошего говорил Бабель. Если хотите - позвоните мне пожалуйста. Подойдет мой друг, расскажет Вам, как это сделать. С уважением Багрицкий". К сожалению, эта встреча так и не состоялась - состояние Эдуарда Георгиевича продолжало ухудшаться, и в 1934 году он умер.
* * *
Однажды в Переделкине я случайно оказался свидетелем беседы Утёсова с поэтом Семеном Липкиным. Семен Израилевич со свойственной ему прямотой доказывал Утёсову, что хотя Багрицкий и талантливый поэт, но революция сгубила его. Исчерпав аргументы, Леонид Осипович стал по памяти читать стихи Багрицкого. Отчетливо помню, что он прочел почти всю поэму "Февраль", обратив особое внимание на отрывок:
Моя иудейская гордость пела,
Как струна, натянутая до отказа…
Я много дал бы, чтобы мой пращур
В длиннополом халате и лисьей шапке,
Из-под которой седой спиралью
Спадают пейсы и перхоть тучей
Взлетает над бородой квадратной…
Чтоб этот пращур признал потомка
В детине, стоящем подобно башне
Над летящими фарами и штыками
Грузовика, потрясшего полночь…
- Вы что думаете, что нашего земляка кто-то заставил писать такие стихи?
- А может быть, "Смерть пионерки" Багрицкий тоже написал не по заказу? Он разве не знал, что любимый его поэт Гумилев был казнен большевиками, а Эдуард пел гимн тем, "кого водила молодость в сабельный поход". А разве "Дума про Опанаса" Багрицкого - не гимн советской власти? А что сегодня о нем пишут современные "патриоты"?
И Семен Израилевич по памяти процитировал слова, кажется, Станислава Куняева о Багрицком. Точно их не помню, но речь шла о том, что Багрицкий воспринял русскую революцию под знаком племенного национализма, жаждущего возрождения еврейства на русской почве, на русской культуре.
В тот раз Утёсов не согласился со своим собеседником, но, возможно, слова Липкина вызвали какой-то отклик в его душе. В последние годы жизни, среди поэтов, чьи стихи он любил и читал, Багрицкого не было. Но в архиве Утёсова я где-то прочел: "Если продолжу книгу "Спасибо, сердце!", напишу о Багрицком".
"К моему смешному языку…" (Утёсов и Светлов)
Даже среди самых близких Утёсову людей Михаил Аркадьевич Светлов занимал особое место. Что объединяло их? Талантливость? Если да, то это лишь одна из нитей, связующая их дружбу. Во многом этих людей сближало гиперболизированное чувство юмора в сочетании с иронией, в особенности с самоиронией. Их шутки и каламбуры еще при их жизни стали неотъемлемой частью фольклора. При этом далеко не всегда повторяющие их знали имена авторов, что делает особую честь и Утёсову, и Светлову. Не случайно по Москве да и за ее пределами витали слухи, что автором многих анекдотов "армянского радио" был Светлов при участии Утёсова.
Конечно, не все воспринимали их шутки адекватно. Об одном популярном в конце 1950-х годов театральном режиссере Светлов сказал: "Это же уцененный Мейерхольд". Хохма эта буквально в одночасье облетела Москву и конечно же дошла до новоявленного гения. Тот так обиделся на Светлова, что хотел подать в суд, на что Михаил Аркадьевич ответил: "Если бы обо мне кто-то сказал, что я "уцененный Пушкин", я бы того человека бы всю жизнь боготворил". Утёсову же однажды кто-то, видимо из добрых побуждений, сказал: "У вас такой же голос, как много лет назад". На что Утёсов, не раздумывая, ответил: "Голос действительно сохранился. Его как не было, так и нет".
Никому не дано угадать, каковы истоки дружбы, возникающей между талантливыми людьми. Утёсов и Светлов родились не только далеко друг от друга, но и в разное время. Когда в 1913 году Утёсов, уже познавший актерскую славу в Кременчуге, вернулся в Одессу, десятилетний Миша Шейнкман тоже познал радость творчества в родном Екатеринославе. В его распоряжение попал огромный мешок с разрозненными томами русских классиков. Книги эти предназначались отнюдь не для чтения, а для изготовления кульков для семечек, производством которых на весь город славилась его мать. Отрок Миша не прочел - проглотил все эти книги и по прочтении их засел за написание собственного романа. Созданный за несколько часов "шедевр", занявший всего две с небольшим страницы, привел в восхищение Мишину сестру да и остальных домочадцев. "Приятно, когда в родной семье обнаруживается гений", - писал в автобиографических заметках Михаил Светлов. Героиня юного "гения" Ольга Мифузорина промучилась на этом свете недолго: она скончалась на третьей странице. В ту пору Миша уже закончил хедер и был учеником высшего начального училища.
Итак, в 1913 году ничто не предвещало пересечения жизненных дорог Светлова и Утёсова. Да и в 1923 году, когда Светлов, в то время уже автор поэтического сборника, уехал на постоянное жительство в Москву, Утёсов уже перебрался в Петроград. Их знакомство состоялось только в 1932 году и очень скоро переросло в дружбу. Объединила их "Каховка" - песня Дунаевского, написанная на стихи Светлова. Музыку к этой песне Исаак Осипович написал буквально за полчаса, да и стихи Светлову дались легко. Судьбе было угодно, чтобы первым исполнителем "Каховки" оказался Утёсов - впервые это случилось в 1930 году. Почему песня эта так привлекла Утёсова? Возможно, он вспомнил Клавдию Новикову-ту самую девушку в солдатской шинели, которая вместе с ним участвовала в концертах агитпоезда в 1919 году. А может быть, песня навеяла Леониду Осиповичу воспоминание о Херсоне, где он какое-то время жил в юности - ведь Каховка находится неподалеку от этого города. Во всяком случае, "Каховка" Дунаевского и Светлова стала в той же мере песней Утёсова, который исполнял ее в течение полувека. Эта же песня навсегда сблизила Светлова и Утёсова.
В середине 1950-х годов Светлов особенно часто бывал у Леонида Осиповича. Последний нередко оказывался первым слушателем стихов Светлова, а бывало, слагаемые менялись местами. В своих воспоминаниях Антонина Ревельс сообщает, что, когда Утёсов прочел Светлову свои какие-то новые стихи, забавнее всего было наблюдать за выражением лица Михаила Аркадьевича. При этом он незаметно поглядывал то на Елену Осиповну, то на Антонину Сергеевну, а когда Утёсов закончил декламацию, сказал:
- Лёдичка, кецелэ (на идише "котик". - М. Г.), дружок мой, пиши, у тебя очень хорошо получается.
Леонид Осипович был очень доволен. А Светлов, посмотрев на Антонину Сергеевну, хозяйничавшую за столом, - она часто приходила помогать Елене Осиповне, когда та болела, - тут же взял листок бумаги, улыбнулся и написал экспромт:
Как существительное, "Тоня"
Давно известно на Руси,
А как глагол, известно
"Тонет". Кто тонет?
Я, еврей. Спаси!
Уже когда книга "Рядом с Утёсовым" была опубликована, я спросил Антонину Сергеевну: не может ли она вспомнить, какие стихи читал в тот день Светлову Утёсов? "Не помню, дорогой мой. Но это были стихи в восточно-персидском стиле". Когда я читал сборник стихов Утёсова "Прости-прощай, Одесса-мама" (отмечу, весьма добросовестно составленный А. Г. Ивановым в 2003 году), то пытался угадать, какое стихотворение читал в тот день Утёсов. Быть может, вот это:
То год пройдет, как день,
То длится день, как год.
И, оглянувшись, можно убедиться,
Что время то ползет,
То медленно идет,
То будто слишком быстро мчится…Когда года твои ползут,
Ты прыгаешь и бегаешь,
Зато, когда они идут,
Шаг в ногу с ними делаешь.Когда ж они начнут бежать,
Тебе ходьба - забота,
А начинают пролетать -
Тебе присесть охота.И как бы способ нам найти,
Чтоб в ногу с временем идти?
Могли ли понравиться такие незамысловатые стихи Светлову, поэту, чьей "Гренадой" восхищались и Марина Цветаева, и Маяковский? Это вряд ли существенно, ведь сам Светлов в одном из своих интервью сказал: "Давайте писать так, чтобы нравиться друг другу". Разумеется, Михаил Аркадьевич имел в виду "нравиться" в широком смысле этого слова, ибо ему принадлежат слова: "Сердце поэта всегда вмещает в себя больше, чем оно может вместить, и быть нормальным не может". В тот же день, когда Утёсов "угостил" Светлова своими стихами, Михаил Аркадьевич прочел в ответ свои стихи. Антонина Сергеевна не могла вспомнить, какие, но сказала, что речь в них шла о падишахе. Нетрудно догадаться, что это были давно написанные Светловым стихи:
К моему смешному языку
Ты не будь жестокой и придирчивой, -
Я ведь не профессор МГУ,
Я всего лишь
Скромный сын Бердичева.