- Обязательно сочинит, - торопливо пообещал Приворотский, боясь, что я отреагирую как-то не так и не сразу.
- Ну, расти смелым, трудолюбивым, - дал наказ Каганович.
- И добрым, - добавила Майя.
Лазарь Моисеевич согласился:
- И добрым.
Года через четыре он собственноручно подписал приказ об аресте отца моей жены. И тот сгинул в возрасте тридцати трех лет.
ПРО ЕГОРА ГАЙДАРА, ЕГО ОТЦА ТИМУРА
И ЕГО БАБУШКУ ЛИЮ
Из блокнота
Это было в ту пору, когда до перестройки в бывшем Советском Союзе было еще далеко… Потенциальные силы грядущих борений скрывались, ждали своего часа, как мины сверхзамедленного, но и неотвратимого действия. И Грузия с Абхазией еще не приступили к огнестрельному выяснению отношений, а посему в Гаграх нормально функционировал писательский Дом творчества. Там, на берегу Черного моря, и у меня на глазах впервые познакомились сын Аркадия Гайдара и дочь уральского сказочника Павла Бажова. Он был Тимуром, а она в обиходе звалась Ритой, но полное имя звучало куда более парадно: Ариадна. Таким образом, было предопределено появление на свет будущего премьер-министра России и главы партии "Выбор России".
На год раньше Тимур тоже отдыхал в Гаграх, но холостяком - с еще неопределенными семейными перспективами. Все, чьим отношением стоит дорожить, относились к нему с уважением и более того - любили его (и не только за громкую фамилию, а и за собственные достоинства). Да и почему было не любить: умница, не подвергавший свои высказывания внутренней цензуре, гусар и рубаха-парень, в котором уже угадывался будущий адмирал, безоглядный смельчак! Вот лишь одна из романтических историй, связанных с его храбростью… Как-то, поздним вечером, три или четыре писательские супруги отправились в парк: "подышать перед сном". Но нежданно из-за кустов выскочила компания младых кавказцев, захмелевших от коньяка и животных намерений. Эти намерения были до такой степени очевидны, что насмерть перепуганные женщины огласили парк истеричными сигналами бедствия и мольбами о помощи. Угрожающе сверкнувшие в лунном свете ножи заставили те крики испуганно оборваться. Никто им не внял (или не пожелал внимать!). Услышал их только возвращавшийся откуда-то Тимур. Ни секунды не размышляя, он вонзился в парковую аллею, где могло подстерегать что угодно. Говорят, чувство страха присуще и любому герою… Но Тимур, как я убеждался, его не ведал. Нагло превосходящие силы обступили его, - но бесстрашие разорвало порочный круг…
Одним словом, несостоявшиеся насильники, стращавшие Тимура ножами и пустыми коньячными бутылками, сами с позором бежали… А дамы в Доме творчества стали поглядывать на Тимура с настораживавшим мужей любопытством.
Довелось мне однажды ездить вместе с Тимуром на родину нашего общего, уже покойного в ту пору, друга Сергея Орлова - поэта и бойца, трижды горевшего в танке на самой гибельной "нейтральной полосе": между своими и чужими. Сергей Орлов создал нетленные строки о войне:
Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат…
В вологодском аэропорту бдительная таможенница потребовала почему-то, чтобы Тимур раскрыл свой кейс. Он хладнокровно (как рыцарь!) подчинился - не таможеннице, а женщине. Но та сразу же узрела кортик.
- Оружие! - констатировала она так, как будто обнаружила не "табельное оружие", а убийцу с поличным. Я стал объяснять, что он - несмотря на штатскую одежду, человек флотский, к тому же - сын самого Аркадия Гайдара и один из редакторов главной газеты страны.
- Проверим. Для нас все равны! - заявила упивавшаяся властью правдоискательница. - Идите за мной!
И мы пошли… Тимур шествовал так независимо, что униженной в какой-то момент, по всему было видно, себя ощутила она. Разумеется, очень скоро ей пришлось извиняться. Тимур шутливо заметил:
- Оружие не только для того, чтоб нападать…
Он доказал это еще в Гаграх.
Удивительное дело… но именно те истории соединили в моем сознании образ и поведение Тимура с образом его матери - журналистки и публицистки Лии Соломянской. Она была смелой, не отступавшей в битвах за справедливость ни на шаг. Пусть не на поле боя в прямом смысле, а на полях противостояний нравственных! Она готова была бросаться на амбразуры, но не за Родину в общем и целом, а за конкретных людей, которым приходилось худо и горько. А худо приходилось по извечной причине: зло действует теми, вроде бы запрещенными, видами морального (а точней, аморального!) оружия, к которым добро не позволит себе даже приблизиться.
Помню проникающий в мою совесть - не агрессивно, но неотрывно и неотступно - взгляд скорбных глаз Лии Соломянской, как бы укоряющих несовершенство окружающего нас мира. Она непременно о ком-то пеклась, за кого-то ходатайствовала. Но лишь за тех, которые были достойны сострадания. У нее не было флотского кортика, но характер и журналистское перо ее были остры, отточены для борьбы. Я узнавал ее глаза, когда встречался с бесстрашными глазами Тимура Гайдара, готовыми испепелить противника.
Получили мы как-то от американских благотворителей много спасительных лекарств, необходимых тяжко больным детям. Неизлечимость с их помощью могла сделаться излечимой… И вдруг узнаю, что за эту бескорыстную помощь надо… платить. Не американцам, разумеется, а таможенникам. Решаю немедленно отправиться к главе правительства. То есть к Егору Гайдару.
Только председатель Совета Министров, как мне объяснили, мог освободить спасительные медикаменты от пошлин, налагавшихся на бескорыстие. Егор Тимурович, несмотря на премьерскую занятость, немедленно согласился меня принять. Встреча с главой правительства была для меня не первой. Я уже знал, что Егор Гайдар в общении предельно демократичен, что звучный титул ничуть, ни на йоту не изменил его манер, внешних и внутренних примет его характера. Писал он и "накладывал резолюции" высшего государственного значения шариковой ручкой, которая еще не так давно стоила тридцать копеек. Но подпись "стоила" очень дорого - в положительном для просителей смысле (если означала согласие) и в отрицательном (если означала отказ).
Больным детям шариковая ручка в тот день, ни на миг не замешкавшись, открыла дорогу к бесплатным целительным средствам и, стало быть, к излечению, а то и спасению. Глава правительства часто, почти при любом разговоре - и в тот давний день тоже - с нежностью вспоминал и о своих собственных сыновьях…
Я не раз уже писал, что хороший человек непременно сберегает что-то от своего детства: открытость и непосредственность, или улыбку, или походку (в буквальном, а иногда - в более широком смысле). Егор Гайдар, невзирая на высокий чин, детство в себе сберег… И любовь к детству тоже.
Ему предъявляют много претензий. Не мне судить, насколько они справедливы… Я поведал лишь о том, чему был свидетель.
ВИКТОРИЯ
С голоса
Королевское имя Виктория ее происхождению полностью соответствовало: она была королевским пуделем. Но на улице ее величество превращалось в телохранительницу. Я ее прогуливала, а она меня охраняла. Тем более что уличные приставания однообразно начинались с Виктории: "Какой породы ваша собака?", "А как вашу собаку зовут?".
Виктория начинала рычать. Избавляя меня от необходимости делать это самой.
Я лишь предупреждала:
- Еще слово - и она разорвет вас на части!
Приставалы не так сильно терзались своими желаниями, чтобы пойти на буквальное растерзание… Виктория являла собой телохранительницу еще и потому, что именно на тело мужские взгляды и посягали. Я же всегда хотела, чтобы фигуру видели во мне, а не только в моей фигуре. Пустопорожними заигрываниями я была сыта - и на улице и в своей личной судьбе.
Одна из двух моих комнат принадлежала Виктории. Там расположилось ее королевское ложе. А мой одинокий диван находился в соседней комнате.
Ложе Виктории выглядело раздольным, так как она была значительной не по одному лишь происхождению своему, но также и по своим размерам.
Мама моя обитала на той же лестничной площадке, но в другой, однокомнатной квартире: чтобы не мешать мне "строить личную жизнь". На должность архитектора моей жизни она не претендовала. Но время от времени информировала:
- В нашем доме удивительно прочные стены: я совершенно не слышу, что у тебя происходит.
Слышать-то было нечего! Так что зря она меня успокаивала. Из романсов, которые мама знала, в моем присутствии она чаще всего напевала "А годы проходят, все лучшие годы…". Из народных премудростей же мама выбрала поговорку: "Не родись красивой, а родись счастливой".
- Какой родилась, такой и родилась! - как-то ответила я. - Ты ведь рожала…
- Тебе даровано и то и другое. Но одним из даров ты почему-то пренебрегаешь!
Виктория же и дома ревниво следила за моей невинностью. Маму это решительно не устраивало. Расставшись с отцом и рано отказавшись от своей женской доли, она целиком сосредоточилась на моей.
Поравнявшись с нами, о н погладил Викторию как-то так, что она улыбнулась. Она умела улыбаться, хмуриться и даже кокетничать.
- Я могу помочь вашей собаке, - сказал о н. - У нее чуть-чуть повреждена задняя левая нога. - О н назвал лапу ногой. - Думаю, врожденный дефект.
- Как вы заметили?
Фраза его была необычной - и я необычно отреагировала.
- Замечать подобное - это моя обязанность.
- Обязанность?
- Поскольку я ветеринар.
О н так притронулся к бывшей лапе, ставшей ногой, будто с Викторией поздоровался. А она, вместо того, чтобы оборонять меня и себя, стала кокетничать: ушами, хвостом. Столько лет отвергала уличные знакомства - и вдруг… Тогда и я активней вступила в общение:
- Нам не рекомендовали оперировать ее лапу. То есть, простите, ногу. Это ей не мешает.
- Смотря в чем! Получить Золотую медаль помешает.
- Зачем ей медаль?
- Каждый должен получить то, что ему положено. Дарованиями и природой…
- Ей, значит, положено?
О н погладил Викторию по голове, задержавшись в том месте, на которое напрашивалась корона. Слегка почесал ее за породистым ухом. Странно, но я в тот миг позавидовала собаке. Что за магия была в его ласке, если она передалась мне на расстоянии?
Потом он заглянул ей в лицо, которое я уже и мысленно-то не посмела бы обозвать "мордой".
- Мне, ветеринару, не встречались еще, кажется, столь аристократические достоинства.
Я обратила к н с м у свой взор: мне показалось, что слова о тех, еще не встреченных и м, достоинствах относились и ко мне тоже.
- Собака никогда не посмеет хоть в чем-нибудь - по своей воле! - превзойти хозяйку. - О н не сказал "хозяина". - Она лишь стремится быть на нее похожей.
Стало быть, аристократические качества о н узрел и во мне? Если она была на меня похожа… Первая догадка моя как бы исподволь подтверждалась.
- Оттого, что хозяйку она превзойти не в силах, собака испытывает безграничную гордость. Какую человек не проявит! Ибо ей незнакома зависть.
Слово "собака" о н употреблял в единственном числе и как бы с буквы заглавной: оно стало для него символом.
- Собака, давно уж известно, олицетворяет собою верность. На предательство она, в отличие от людей, не способна.
Сравнения собаки с людьми для него, похоже, всегда были в пользу собаки. Судя по интонации, предательство о н презирал. Чужое, как все, или свое тоже? Мне хотелось, чтобы коварства, из-за коих иллюзии мои не раз разлетались в мелкие дребезги, были ему чужды. Как собаке, превратившейся для него в символ.
- Вы разговариваете с ней, послышалсь мне, по-английски?
- Вам не послышалось.
- А почему не по-русски?
- Ну, как объяснить… Во-первых, именем ее обладали английские королевы. А во-вторых, это дает нам с Викторией возможность секретничать.
- Виктория?.. Я издали разобрал. Хорошо, если имя не противоречит облику его обладателя. Когда слышишь, к примеру, Екатерина, хочется добавить - великая или хотя бы: значительная, незаурядная. Если же это как-то не добавляется, ощущаешь неудобство. Вы замечали? Но ваша Виктория - прирожденная победительница. Полностью соответствует имени и вообще…
Он хотел сказать "и хозяйке", а по скромности сказал - "и вообще". Так мне подумалось.
- Английский - это ваша профессия? Как о н сумел угадать?
- Я - переводчица.
- В какой-нибудь фирме?
- Нет, перевожу я литературу. - И уточнила: - Предпочтительно классическую…
Мне хотелось повыгодней выглядеть. Затем, внезапно для себя самой, сообщила:
- Поэтому я почти всегда дома.
Чтобы фраза не выглядела обнаженной и беззащитной, я вдогонку дополнила:
- Английскую классику боготворю уже больше четверти века. Почти с рождения… - Попутно и невзначай я обозначила возраст. Это тоже показалось мне выгодным, ибо он был лет на пятнадцать старше. - Вот и Викторию иностранному языку обучаю.
- Такое имя обязывает. И ей будет принадлежать победа. А в результате, Золотая медаль! Но сначала я устраню врожденный дефект.
- Она привыкла к нему.
- К дефектам и бедам нельзя привыкать. - Словно бы о н догадался, что я с неудачами и дефектами жизни своей смирилась. - Вы не возражаете, если я запишу номер вашего телефона?
"Так вот для чего он все-таки… завел разговор! Может, рано смиряться?" - возбужденно подумала я. Банальные притязания, которые травмировали не ногу, а душу, тоже были ему чужды.
Я чересчур поспешно произнесла номер своего телефона и напомнила, что "почти всегда дома".
О н не отвечал моим критериям мужского очарования. Но я преисполнилась благодарности к Виктории, которая, как я понимала, помогла с м у замаскированно проявить свой интерес ко мне.
О н не располагал внешней мощью и той нахрапистостью, которую я прежде не раз принимала за неукротимую страсть, рожденную возвышенным чувством. Но силою - спокойной и деликатной - о н обладал. И та сила, коей о н владел, овладевала мною. При всей ее деликатности… Да еще светился, не ослепляя самоуверенностью, с г о ум. И была в н с м редкая непохожесть на всех остальных. Так уж мигом все разглядела?
Мне не пришлось разглядывать, поскольку о н ничего не скрывал. Перед силою той, что не шла в атаку, я начинала слабеть и сдаваться.
Виктория это почувствовала: неуверенно, но все-таки зарычала. На меня… Это случилось впервые. Она устроила негромкую сцену ревности. Кого и к кому Виктория ревновала? Мне почудилось, что не только меня к н с м у, но и е г о ко мне. О н, казалось, завоевал нас обеих: мирное оружие бывает действенней агрессивного. Обе мы в одночасье сделались жертвами. Но ведь и о н тоже, я заметила, хоть пока еще жертвой не пал… но припадать в мою сторону начал.
Иногда о н прогуливал Викторию сам, без меня, в качестве будущей пациентки: у них возникали какие-то свои, предоперационные, разговоры.
- Я беседую с ней по-русски. Не возражаете? Как-то сердечнее получается…
Противиться ему - да и только ли в этом? - я уже не могла.
Каждый раз, возвращаясь, о н говорил:
- Она без вас очень скучает!
Шутливостью прикрывалась серьезность, а "она" подменяла "мы".
"Не уходит ли он с ней вообще для того, чтобы, вернувшись, произнести эту фразу?" Догадки мои, словно объединяясь, понемногу становились уверенностью.
Как заядлая собачница, я общалась с другими заядлыми, которые все друг про друга знали. Они принялись меня добивать.
- Вы с н и м познакомились? О н будет Викторию оперировать? Вам сказочно повезло! Это не целитель, а исцелитель. А уж человек! А уж мужчина…
Пожалели бы меня - гадость бы какую-нибудь о нем рассказали! Похоже, мы тонули коллективно, втроем: я, о н и Виктория. Опасное было погружение. Но и блаженное…
Хирургическое вмешательство в здоровье Виктории оказалось чудодейственно-деликатным, как все, что о н делал. Тем не менее о н задержал ее в своей ветеринарной клинике на "послеоперационный период". А мне разрешил навещать ее ежедневно. Верней же сказать, попросил. Такую я уловила тональность… Ведь мои встречи с Викторией означали и встречи с н и м. О н, таким образом, хоть все еще окончательно и не пал жертвой, но припадал ко мне все заметнее. И я в ответ проводила с ней - и с н и м! - все дни напролет, до позднего вечера.
- Может, вы хотите остаться с ней на ночь? - однажды предложил о н.
"Тогда и я здесь останусь", - услышалось мне в е г о голосе. Но кругом были медсестры, ночные дежурные. "А утром я предстану пред н и м неубранной, не принявшей душ… И вообще не в том виде. Нет, начинать надо не с этого!"
Рано утром ко мне явятся за переводом, - предъявила я наспех выдуманную причину.
- Совсем… рано?
В е г о вопросе мне привиделось беспокойство: кто смеет являться ко мне на рассвете?
- Забежит курьер по дороге в издательство. Как обычно.
- А что вы перевели, если не тайна?
- Чарльза Диккенса! - бухнула я. Хотя Диккенс был известен от корки до корки на всех языках. И в дополнительных переводах уже не нуждался.
- Это мой любимый писатель, - сказал о н. - Очень любимый… Пишет про детей. А значит, и про собак, которых дети так любят.
Я не сомневалась, что слово "любовь" так или иначе в наших разговорах начнет присутствовать. Собачницы меж тем нагнетали:
- Оперироваться у н е г о - одно наслаждение. Легли бы с удовольствием сами. А уж какой человек… Таких больше нет! Можно верить каждому е г о слову.
Я верила не только е г о словам, но даже е г о намекам.
О н предписал Виктории и дома еще неделю "полеживать". Но когда впервые после работы зашел к нам, чтобы проведать, она не по-королевски сорвалась со своего ложа, забыв про боль и незажившую рану. Поднялась на задние лапы, которые теперь именовались ногами, и дотянулась до е г о губ.
Мне это было не очень приятно, потому что о н до моих губ еще не пытался дотягиваться.
По-русски о н разъяснил ей, что так поступать рана не позволяет. Он-то рад бы позволить, но… Тогда она стала ждать е г о посещений, не покидая своего раздольного ложа.
Зато после уже окрепшая Виктория загодя, предваряя е г о появление, оккупировала прихожую и рассматривала себя в зеркале. Я доверяла часам, а Виктория своему чутью. Удивительно, но это всегда совпадало.
- Очень тронут, что вы меня ждете, - всякий раз благодарил о н.
Хоть я лично до звонка не появлялась в прихожей и дверь в очумелом нетерпении не скребла. О н, однако, не сомневался, что я тоже ждала. "Потому что и сам торопился!" Тайное все отчетливей для меня становилось явным.
Наедине Виктория е г о со мною категорически не оставляла. И сперва это меня устраивало: я уловила, что через Викторию е м у сподручней выражать свое отношение ко мне.
- Как изящно о н это делает! - восхищалась моя мудрая мама.
Она тоже присутствовала: либо уж наедине, либо… не имеет значения.
Есть люди, которым покоряются все. По-разному, в разные сроки, но покоряются. Выражение "любовь с первого взгляда" раньше казалось мне пошлым. И вдруг перестало казаться. Быть может, оно было преувеличением, но вовсе не пошлостью.