Маме нравился наш квартет: я и о н, она и Виктория. Но, наконец, нетерпеливой маме придумалось, что тесная стыковка наших квартир не стыкуется с его деликатностью. И, вероятно, сдерживает события. На всякий случай, профилактически, мама решила е г о подтолкнуть:
- Дом у нас, хоть и старый, но возрасту совершенно не поддается. Сейчас уж таких не строят! Особенно же надежны и непроницаемы - для любых звуков - его стены: в своей квартире никак не узнаешь, что происходит в соседней. Даже чуткое материнское ухо не слышит. Я, конечно, и не прислушиваюсь, а без предупреждения не вторгаюсь. - Спохватившись, она доверительно пояснила: - Когда дочь занята переводами, ее лучше не отвлекать!
Мы с мамой не могли нарадоваться, как искусно он признавался мне в своем неравнодушии, будто бы признаваясь Виктории:
- Собака очень сближает людей. Если любишь собаку, начинаешь любить и ее хозяйку.
Не сказал же "хозяина"! В который уж раз…
- Наблюдая за вашей Викторией, понимаешь, что женская красота преображает дом… И даже жизнь человеческую.
О н не сказал, что собачью. И что на такое способна собачья краса. А подчеркнул - я ухватила: особенно подчеркнул! - что на это способна исключительно красота женская. А женщин в квартире было лишь две. Вряд ли о н имел в виду мою маму.
О н захотел как бы подтвердить мои мысли:
- Невозможно противостоять прелести…
И обнял Викторию так, что я снова ей позавидовала.
- Царица ты наша! Царица…
О н не только беседовал с ней по-русски, но и восторгался ею на русский лад. А глядел на меня! "Невозможно противостоять прелести." Я привыкла повторять в уме е г о фразы. И сразу вспомнила, что в институте профессор называл меня "милой прелестницей". Даже старик-профессор высказывался "напрямую"! "А о н… долго ли еще будет объясняться иносказательно? И иносказательно действовать? А точнее, бездействовать?" - вопрошала я молча, не теряя достоинства.
- Недавно я стал вдовцом, - медленно произнес о н. Ощутив, наверно, молчаливое мое напряжение.
И в этом случае деликатность избежала прямолинейности. Не сказал - "умерла жена". Отыскал менее резкую фразу. "Сердцу не прикажешь", но словам приказать можно.
- Стыжусь своей увлеченности через столь короткое время… - промолвил он еще тише и медленнее.
"Увлеченности?! Неужто иносказание и намеки начали отступать?" - возликовала я про себя.
Мама за это преподнесла ему комплимент:
- После вашего хирургического вмешательства Виктория стала настоящею королевой!
- Такими царицами не становятся - ими рождаются, - осторожно возразил о н. - Царица ты наша! Царица…
Опять о н обнял Викторию. А смотрел опять на меня.
"Стыжусь… Через столь короткое время…" Я приняла его нравственную тактичность - и обрела готовность не торопиться.
- О н решил вместе с вами представлять Викторию на ближайшей собачьей выставке. Ультрапрестижной! - торжественно известила меня коллега-собачница о том, что я и без нее знала. - С а м готовит ее к состязанию и с а м же представит ее зрителям и жюри. Так она е м у нравится! Или ее хозяйка? - Последнее предположение стали высказывать часто. Но каждый раз я воспринимала его, как сюрприз. - Так что Золотая медаль, считайте, у вас в кармане.
Медали в моем кармане не оказалось - она оказалась на шее Виктории.
Поздравляя меня, о н сказал:
- Ну, что ж, не буду больше надоедать: ваша собака не только здорова, но и стала медаленосцем. Люблю, когда верх берет справедливость. Виктория одержала викторию! Я очень к ней привязался… Думаю, мы с вами прощаемся не насовсем. Если Виктория пожелает вступить в мой Клуб четвероногих друзей… - "Не четверолапых, а четвероногих", механически отметила я. - Если Виктория пожелает, мы порой будем видеться. Клуб, о котором я, впрочем, уже рассказывал, - это очень дорогое мне детище. Передайте привет маме… И скажите, что я полюбил ваш дом.
О н любил справедливость, любил Викторию, любил свой Клуб. И даже наш дом… Только ко мне о н, оказывается, был равнодушен.
Да, то были виктория Виктории, ее победа… и мое поражение. Откуда я взяла, что он высказывался иносказательно? Слышала то, что мечтала услышать? "Улавливала" то, что жаждала уловить? Как страстно выдавала я желаемое за действительное! "Можно верить каждому е г о слову", - убеждали меня. Но не тем словам, которые я сама подразумевала. Додумывала… И кончина жены е г о была ни при чем. "Стыжусь своей увлеченности…" Клубом, царицей и ультрапрестижной выставкой… А я-то вообразила! Умеем же мы подсовывать выгодные для нас аргументы. Но обманывать самого себя все же не так грешно, как других. Или, уж во всяком случае, это грех лишь по отношению к себе самому.
Уже дома Виктория, сообразив что-то, бросилась мне в ноги, будто вымаливая прощение. А потом, поднявшись, стала слизывать и глотать мои слезы. Она способна была на метания, даже на раздвоение, но только не на предательство. Не на измену… Потому что была собакой.
Мы с Викторией по-прежнему выходили гулять вдвоем. К нам опять пристраивались мужчины:
- Какой породы ваша собака? У нее Золотая медаль?!
Повод для отвлекающих маневров прибавился.
Виктория в ответ начинала рычать. Но как-то уныло, печально. Рычала она или выла? Трудно было определить. И, несмотря на мольбы о прощении, искала его тоскующими глазами.
А я беззвучно ей подвывала.
Май 1997 г.
ОТЕЛЬ "ЕСЕНИА", НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ СВИДАНИЕ
И ПРОГУЛКИ С КОСЫГИНЫМ
Из блокнота
Весной пятьдесят восьмого года меня, в ту пору молодого, попросили срочно прибыть с Сергеем Михалковым, тогда уже знаменитым, в Министерство культуры СССР.
Михалков был за городом, на даче - и в главное культурное ведомство воскресным полднем (руководители непременно и показушно восседали в служебных креслах и по выходным дням!) я отправился один.
Министром был Николай Александрович Михайлов… Михалков рассказывал, что сходство их фамилий однажды подвело Николая Александровича (правда, тогда он еще не повелевал культурой, а владычествовал в комсомоле). Там, в комсомоле, он, кстати, принародно оклеветал и отправил на эшафот своего предшественника Александра Косарева, который до того, в свою очередь, тоже кое-кого оговорил. Так вот… В Москву - кажется, впервые - прибыл Мао Цзедун. В "Метрополе" был устроен вечерний правительственный прием. Когда политическое пиршество было в разгаре, с той стороны, где попеременно поднимали бокалы два кормчих - Сталин и Мао, - донеслось неожиданное: "Михалков!" Но Николаю Александровичу почудилось: "Михайлов" (своя рубашка ближе к телу, а своя фамилия - к слуху!). Первый секретарь ЦК ВЛКСМ рванулся было к центру события… Однако до неестественности штатские молодые люди его осадили. И открыли прямой коридор Михалкову.
Сергей Владимирович, пронзаемый завистливыми взглядами, возник между двумя кормчими. И Сталин негромко - но так, что услышал весь зал - изрек: "Это наш великий детский поэт! По-моему, он нас всех считает детьми…" Последнюю фразу можно было бы истолковать как некое обвинение, если бы не снисходительный тон. Сергей Владимирович, недолго думая, произнес беспроигрышный тост за советских и китайских детей. Поднять бокал за обоих кормчих было неосмотрительно и крайне опасно: получилось бы, что вожди как бы равновелики, а это противоречило… Одним словом, Китай со своим миллиардным населением все же считался младшим братом. Да и как можно было Сталина с кем-то "объединять"! А тут и один и другой остались довольны: кто откажется пожелать счастья детям? Михалков же произнес свой тост не только осмотрительно, но и с абсолютной искренностью!
Вернусь, однако, ко дню моего воскресного посещения министра культуры… Того самого, который (и это не анекдот!) сказал как-то Эмилю Гилельсу: "Возьмите свою скрипочку и отправляйтесь в ответственные гастроли: мы вам доверяем!" И это про него говорили: "Пугает не министерство культуры, а культура министра!"
Николай Александрович только что отобедал: губошлепистый рот его был отполирован мясным жиром или деликатесной подливкой, а лунообразное лицо - сытым благодушием. Он вызвал своего заместителя по киноделам Николая Данилова. В свое время Николай Николаевич был ответственным редактором "Пионерской правды", потом - "Комсомолки", потом - секретарем горкома партии. Так что к кинематографу имел самое непосредственное отношение… Он объяснил, что два чеха написали политически очень ценный, но художественно весьма слабый сценарий о неразрывном братстве советских и чехословацких детей и что этот плохой сценарий мы с Михалковым должны превратить в хороший.
- Воспримите это как ответственное партийное поручение, - напутствовал министр.
Я пообещал, что воспримем… В зарубежье тогда еще писателей командировали редко, нам же предстояли многочисленные поездки в Прагу, которую все именовали "златой" и "совершенной красавицей". Фильм должна была снимать Татьяна Лиознова. Поначалу так было решено киностудией детских и юношеских фильмов имени М. Горького. Но министерство изменило взглядам Алексея Максимовича, имя которого носила студия. Горький утверждал, что "евреи - это дрожжи человечества: их мало, но на них всходит многое". В министерстве же принялись изучать, кому - в смысле национальном - доверили создавать совместный советско-чехословацкий фильм, и обнаружили, что, несмотря на наши с Лиозновой абсолютно славянские имена, отчества и фамилии, оба мы, к несчастью, евреи. И Таню от фильма отключили: она внезапно оказалась остро необходимой на родной советской земле… Так впервые я, обвиненный на кровавой заре пятидесятых в попытке создать, вместе с Кассилем, сионистский центр в Союзе писателей, столкнулся с государственным антисемитизмом хрущевских времен, уже после XX съезда. Снимать фильм перепоручили Льву Кулиджанову: армянин оказался предпочтительней еврейки. Лев Александрович, впоследствии многолетний первый секретарь Союза кинематографистов, презиравший черносотенцев, начал возмущаться, отказываться. Но Таня Лиознова сама его попросила: "Лучше вы, чем какой-нибудь юдофоб! Меня все равно не пошлют…" Потом уж Лиознова прославилась "Семнадцатью мгновениями весны", "Тремя тополями на Плющихе" - и мы с ней вспоминали о той истории с юмором. Но тогда юмора в нашем настроении не наблюдалось.
Кинорежиссер Лев Кулиджанов встретил нас с Сергеем Михалковым на пражском аэродроме и сообщил, что творить сценарий нам предстоит в Карловых Варах (чехи решили, что там комфортнее), а он тем временем ознакомится со студией "Барандов-фильм".
Однако пару дней мы все же провели в гостинице "Ялта", что в самом центре, недалеко от "Пражского града". В первый же вечер братское министерство культуры устроило торжественный вечер в ресторане "Барбара". Кажется, из всех возможных сфер были приглашены "самые-самые". Началось с традиционного тоста, воспроизводившего "исторические слова" уже покойного в ту пору Клемента Готвальда: "С Советским Союзом - на вечные времена!" Готвальд, Ракоши, Георгиу-Деж, Вылко Червенков… Каждый изображал из себя "министалина": сжимал страну-вотчину в мертвящих объятиях диктатуры, измышлял измены, предательства, заговоры, нагнетал безумие политическими процессами.
И вдруг, как бы вопреки всему этому, ко мне независимой походкой подошла одна из знаменитейших в Чехословакии, да и во всем мире, гимнасток и поблагодарила за то, что ее сын полюбил мою повесть, переведенную и изданную в Праге.
- Давайте разрядим обстановку - и потанцуем, - предложила олимпийская чемпионка.
Она была гордостью нации - и имела право позволить себе танец сразу после торжественного политического тоста.
Я не был готов к нашему с ней соло (все остальные сосредоточились на еде), но и отказаться - в свои тогдашние тридцать лет - тоже не смог.
Она женственно, но и по-чемпионски властно заключила мою руку в блаженный плен - и хоть внешне "вел" ее в танце я, на самом деле она определяла мои дилетантские передвижения по залу.
Приглашенные оторвались от блюд и вперились глазами в нас или, точнее, в нее, словно присутствовали на спортивных состязаниях высшего ранга. Я заметил: чем меньше по численности народ, тем больше он гордится своими знаменитостями.
Ее манеры, однако, постепенно погружали зал в интимность и томность. Согласуясь с этим настроением, она шепотом предложила показать мне на следующий день Прагу "так, как не покажет никто", а потом и вместе, вдвоем, пообедать.
Когда в гостинице, перед сном, я сообщил об этом Михалкову, он покачал головой… Хотя она, быть может, ничего такого не имела в виду.
За четверть часа до назначенного "свидания" я направился к двери. Но она оказалась запертой. Подергал, подергал… Дверь даже не дрогнула. Ключ же, как обнаружилось, Михалков, покидая номер, унес. Я стал стучать, звать на выручку. В коридоре никто не откликнулся. Позвонил в администрацию, но русским там никто не владел (или, как случалось, не желал обнаруживать, что владеет).
Тогда я подошел к окну… И увидел, что чемпионка, крутя пальчиком ключи от своей припаркованной "Татры", уже меня ждет. Прохожие - почти все без исключения - узнавали ее, останавливались, здоровались, задавали вопросы. И пальчик крутил автоключи все нетерпеливее, все нервнее. Не мог же я с высоты шестого этажа прокричать или пропеть, как плененный князь: "О, дайте, дайте мне свободу!" Это унизило бы мое достоинство, да и к ней, столь прославленной, привлекло бы "нездоровое" любопытство.
Что было делать? Она решительно ответила на этот вопрос… Подождав еще минут десять, гневно распахнула дверцу "Татры", еще более гневно захлопнула ее и презрительно, как мне показалось, прошуршав шинами, умчалась.
Через полчаса явился Сергей Владимирович.
- Для чего ты это сделал?
- А для того, чтобы ты и впредь мог сюда приезжать, - предварительно запустив на полную мощность радио, объяснил он. - Уединяться с иностранкой!.. Да еще с такой! Ты вообще-то соображаешь?
Сергей Владимирович никогда не был трусом. Но понимал, что даже явно наступившая "оттепель" не мешает двум тоталитарным государствам (братьям "на вечные времена"!) бесцеремонно вторгаться в личную жизнь своих граждан. Не о себе пекся Михалков, а обо мне. Хотя, напомню, гимнастка и я ничего такого всерьез еще не замыслили.
О Михалкове… Прежде всего он творил и творит для детей. А их не проведешь, не обманешь, не заставишь подчиниться чьему-то чужому мнению - вот почему и родилась народная мудрость: "Устами младенца глаголет истина…" Ну, а дети не просто любят Сергея Владимировича - он их кумир (полагаю, что художники кумирами становиться имеют право). Дети знают десятки его стихов наизусть. Он может стоять на сцене не один час и читать свои стихотворения вместе со всем юным залом - большим, огромным, гигантским. Каждый ребенок, или почти каждый, будет, упреждая поэта, произносить строчку за строчкой… Запоминаемость детских стихов наизусть - одна из загадочных литературных тайн: азбуку еще подчас не постигли, а ни единой строчки не перепутают, не исказят. Той неведомой тайной в совершенстве владели классики поэзии для детей - Самуил Маршак, Корней Чуковский, Агния Барто… О Михалкове же Маршак сказал так (это было в присутствии Льва Кассиля - и он не раз цитировал ту фразу Самуила Яковлевича): "Михалков - самый выдающийся русский поэт для детей: у него самая естественная детская интонация. И еще он - второй баснописец на Руси после Крылова". Я уже цитировал эти слова, но не откажу себе в удовольствии процитировать вновь… Как бы в доказательство Маршак, глуховато похохатывая, прочитал михалковскую басню из четырех строк:
- Где наш отец? - выспрашивал упрямо
Сын Червячок у мамы Червяка.
- Он - на рыбалке, - отвечала мама.
Как полуправда к истине близка!
Самуил Яковлевич был крайне взыскателен и даже придирчив, когда речь шла о самом святом для него - о литературе.
Многовато я цитирую знаменитых и выдающихся - но, что поделаешь, за их спиной, а вернее, "за их мудростью" уверенней себя чувствуешь.
Я бы еще мог добавить, что Михалков чудодейственный русский сказочник, что он создал репертуар русского театра для малышей: "Зайка-зазнайка", "Сомбреро", "Сон с продолжением", "Праздник непослушания"…
Да что говорить: по достоинству известен он, по достоинству! Как бы это кого-то не коробило… Не один "Дядя Степа" у него на счету, как некоторые хотят изобразить, а минимум три тома популярнейших стихов, сказок и басен! И помнить столь многие из них - по сути или дословно - силой никого не обяжешь… Детская интонация для Сергея Владимировича органична, естественна, потому что сам он… ребенок. И в свои восемьдесят с лишним лет тоже! Нет, не от того, что "впал в детство", а потому, что никогда с ним и не расставался.
Последнее качество бывает и опасным: порой его поступки, решения, симпатии и антипатии зависят от тех, кто оказывается с ним рядом, от тех, под чье влияние он попадает. Простим ему это… За то, что в жизни своей - у меня на глазах! - он совершил несметное количество добрых поступков. К несчастью, многим свойственно до гробового часа помнить любое - даже комариное! - зло и забывать любое - даже спасительное! - добро. Недаром же в девятом круге Дантова ада мучаются даже не убийцы, а "предатели благодетелей". Думаю, если выстроить всех, кому Михалков помог издать книгу, вернуть здоровье - свое или детей и родителей, кого спас от несправедливых расправ, ради кого проложил дорогу на сцену или экран крамольным, с точки зрения бывшей цензуры, произведениям (достаточно вспомнить фильм Роллана Быкова "Чучело") - так вот, если выстроить такую очередь, она протянется от его дома на улице Чайковского - по Садовому кольцу аж до памятника Маяковскому. А может, и дальше… Знаю, что отваживался он обращаться и к Лаврентию Берии с ходатайствами и поручительствами касательно репрессированных. Однажды столь дьявольски опасный шеф "государственной безопасности" спросил: "А сколько дали этому… за кого ты просишь?" - "Пять лет лагерей". - "И ты из-за такой чепухи меня беспокоишь? Ну, проверят как следует…" И вдруг: "А если мы вас отсюда не выпустим?"