Помню, на оборонную стройку, где я работал в годы войны, о чем уже рассказывал, приехал утесовский ансамбль. Для людей, терявших сознание от усталости, подкошенных дистрофией, наступил праздник: "Утесов приехал!", "Не может быть!..". Люди, почти разучившиеся улыбаться, заулыбались. Встречу с Леонидом Осиповичем они воспринимали как подарок из прежней, довоенной, жизни, в которой было много ужасного, но в которой было и такое чудо, как Леонид Утесов. Да, он слыл легендой…
Который уж раз утверждаю: главная примета истинных дарований - это непохожесть, неповторимость. Таких гигантов, как Василий Иванович Качалов, или Иван Михайлович Москвин, или Николай Павлович Хмелев, узнавали по первой же фразе, по первому произнесенному ими слову… Их голоса, интонации двойников не имели.
На Олимпе эстрадного искусства происходило то же самое: Райкина, Утесова, Шульженко узнавали, мне кажется, чуть ли не по дыханию…
Тот утесовский концерт военного времени начался в час ночи (до той поры, как я уже писал, строители беззаветно "вкалывали"). Казалось, все десятки тысяч героев и мучеников жаждали узреть Утесова "собственными глазами", все ринулись в Дом культуры. С согласия Государственного комитета обороны, переданного из Москвы (да, да, именно так!), эстрадный оркестр задержали у нас на неделю: его ждали ведь и другие предприятия, ждал фронт.
Из Дома культуры люди выходили, будто позабыв о том, что войска наши все еще отступали, что в бараках было холодно, а снег вокруг был черным из-за гари, которую вываливала из труб задыхавшаяся от перенапряжения ТЭЦ. Снег был черным из-за гари, которой люди дышали…
Первая половина жизни утесовской семьи - даже первые две трети! - были триумфальны. И очень счастливы. Я знал жену Леонида Осиповича, которая по-прежнему, как и в Одессе, звала его Лёдей. Знал я их дочь Эдит (красавицу Диту) и ее мужа, режиссера, создавшего шедевры научно-популярного кинематографа. Две квартиры были на одном этаже. Бесконечно любившие друг друга люди не расставались. Семьи не разлучались, даже квартиры не разлучались… Никто в этих семьях никогда не повышал голоса, не раздражался по второстепенным поводам - все друг о друге радели, друг друга берегли, а потому шутили, острили. И на каком уровне было то остроумие!
Леонид Осипович не сыпал анекдотами без разбору, а рассказывал их мастерски и исключительно "к случаю", стремясь сделать какой-нибудь полезный для окружающих вывод. Вот, помню, он рассказал…
- Прибегает еврей к врачу. В глазах ужас, а в горле - рыбья кость. "Ничего страшного, Рабинович, - успокаивает хирург. - Сейчас мы ее удалим…" И выполняет свое обещание. "Я вам все отдам! Я вам отдам все!" - вопит благодарный еврей. "Не надо отдавать все, - говорит врач. - Вы дайте мне то, что хотели дать, когда кость была т а м!"
- Увы, очень редко люди помнят, что они чувствовали, ощущали, "когда кость несчастья была там" и кто их от "кости избавил…" - подвел итог Леонид Осипович. А надо бы помнить.
Но потом… "Пришла беда - отворяй ворота!" За одним ударом судьбы следовал другой. Ушла из жизни жена Леонида Осиповича - душа веселого и доброго дома. Болезнь Паркинсона стала терзать мужа Диты: он потерял способность не только создавать фильмы, но и контролировать действия рук и ног. А затем… Инсульт свалил Эдит, парализовал ее, отнял дар речи. И самое страшное было то, что речь и движения болезнь отняла, а сознание, рассудок оставила. Эдит осознавала весь ужас, всю безысходность своего положения до последнего удара сердца.
На Леонида Осиповича навалилось тяжкое одиночество. Он, привыкший к непрерывному общению, старался вновь его обрести. Это были драматичные поиски… Утесов часто бывал в писательских Домах творчества. Поначалу его с удовольствием и даже восторженно окружали, от него ждали смешных историй, сногсшибательных анекдотов. А потом перестали ждать. Неиссякаемым источником развлечений он быть не мог…
Думаю, в любой цивилизованной стране знаменитость такого масштаба продолжала бы оставаться в добром центре общественного, да и государственного, внимания. А тут… делали вид, что проявляют интерес, а в общем-то - "списали" на пенсию в буквальном смысле. Конечно, были и родные люди… Им спасибо. Но какая-то беспомощная растерянность, какое-то разочарование, мне казалось, не покидали Леонида Осиповича. Может, виной тому было официальное равнодушие? Государство не желало всерьез помнить его заслуг, которые были столь велики. Должное воздали лишь в некрологе.
Нет, он не искал благодарности, но и неблагодарности тоже не ждал.
В доме Владимира Коралли, первого мужа Шульженко, я впервые познакомился с Клавдией Ивановной.
Тоже была уникальность, тоже легенда. И тоже заслужила, чтобы на склоне лет заботу о ней проявляли не формально… Не только в дни немногих "торжественно-воспоминательных" концертов, а душевными поступками, действиями, эффективность которых хоть приблизительно была бы сопоставима с размером ее популярности и заслуг.
Но так о ней заботились лишь сын Гоша и бывший муж Владимир Коралли. Тот самый Коралли-Кемпер, тоже знаменитый одессит, который вместе с Клавдией Ивановной создал виртуозный эстрадный оркестр и им "художественно руководил".
В течение всей войны они выступали в блокадном Ленинграде и на Дороге жизни…
- Иногда в разгар концерта на Ладоге, - вспоминал Коралли, - где-то неподалеку лед пробивало фугаской - и грузовики со спасительными для Ленинграда продуктами и шоферами, конечно… шли ко дну. А концерт продолжался. Такие на войне были традиции.
Сын Гоша, мальчик, бесстрашно оставался рядом с родителями.
В финале Клавиной жизни все они вновь оказались вместе. Втроем… Я бы добавил: фактически только втроем. Хотя ее знала и боготворила вся страна! Но между артистом и страной вставали "чиновники от культуры", которые должны были чему-то "способствовать", "содействовать". Должны были, но, увы…
"Нам песня строить и жить помогает", - эта строка из утесовской песни могла бы стать эпиграфом и к финалу его собственного бытия и актерского бытия Клавдии Шульженко. А порой становилась как бы насмешкой.
"Строить и жить помогает…" Она скончалась в сверхскромной, на свои средства построенной, квартире. Незадолго до того Клавдию Ивановну настиг неотступный, жесточайший склероз. В поликлинику и больницу ее сопровождали только сын Гоша и Владимир Коралли. А Леонида Осиповича в конце жизни сопровождали внимание нескольких близких людей и отсутствие того внимания, которое не имело права его покидать. Стало быть, жить в конце жизни песня не помогла.
"Песня о Родине", музыка которой принадлежит выдающемуся, на мой взгляд, композитору Исааку Осиповичу Дунаевскому, годами звучала как главная ода "социалистическому отечеству". Это, впрочем, ничуть не мешало публиковать во времена расправ с "космополитами" погромные статьи и о нем. Один из таких пасквилей, помню, назывался "Иссяк Осипович".
Первое, чего требовал строй от его "воспевателей", - это абсолютное послушание. Известен факт, который стал анекдотом… На одном из правительственных приемов два известных деятеля культуры, прижавшись к хладно-мраморной кремлевской колонне, размышляли о судьбах искусства. Сзади по-тигриному беззвучно в своих лайковых сапожках без каблуков подошел Сталин:
- Что вы все о делах, о делах? Потанцевали бы!
И они, обхватив друг друга, закружились в вальсе.
Мне кажется, песня из "Веселых ребят", уже упомянутая, была едва ли не единственной, в которой Леонид Утесов вынужден был - того требовал сюжет фильма - безоглядно славить советскую действительность. Вообще же его репертуар, как и репертуар Клавдии Шульженко, сумели достойно обходиться без панегириков в честь власти и властителей.
Я встречал в бывшем Советском Союзе прославленных, но обнищавших, позаброшенных, еле влачивших существование ученых, спортсменов, деятелей культуры. В памяти людей они жили по-прежнему. Но государству до них не было никакого дела. А справедливость? Признательность? Они не взрастают на камнях бессердечия и равнодушия.
"Ах, если б навеки так было!" - думаем мы, общаясь со звездами, которые не должны меркнуть и угасать. Ни при жизни, ни после нее…
ТРЕТИЙ В ПЯТОМ РЯДУ
С голоса
Никогда ранее я не сообщал, что прообразом главного героя этой короткой повести стал друг моего - столь далекого уже! - детства Вася Маслов. И что повесть я как бы записал "с голоса" его учительницы… "Не раскрывайте этого, пока я жива", - попросила она. Увы, я давно имею право "раскрыть". Но впервые делаю это в книге воспоминаний.
1
Я часто слышала, что внуков любят еще сильнее, чем своих собственных детей. Я не верила… Но оказалось, что это так. Наверно, потому, что внуки приходят к нам в ту позднюю пору, когда мы больше всего боимся не смерти и не болезней, а одиночества.
Лиза явилась на свет в такую именно пору: мне было под шестьдесят. Володя, мой сын, и Клава, его жена, еще раньше оповестили, что идут на столь смелый шаг лишь потому, что рядом есть я. Иначе бы они не решились. А когда Лизу привезли домой, Володя и Клава сообщили, что возлагают на меня всю ответственность за ее судьбу. Тем более что я тридцать пять лет проработала в школе.
- Почти никто не попадал во власть педагога в таком раннем возрасте! - сказал мне Володя.
Клава присоединилась к мнению мужа.
Когда же Лизе исполнился год, Володя и Клава уехали на раскопки: где-то обнаружился очередной древний курган. Их профессией было не будущее, а далекое, только для науки различимое прошлое - оба они занимались археологией. И поэтому тоже казалось логичным, что Лизой должна заниматься я.
Я понимала, что моя внучка обязана заговорить раньше всех своих сверстников, что она должна научиться читать раньше остальных детей и раньше других проявить понимание окружающего ее мира… Ибо сын намекнул, что на пенсию могла уйти я сама, но не мой педагогический опыт.
Клава присоединилась к мнению мужа.
Оба они были убеждены, что весь этот опыт, огромный, тридцатипятилетний, должен был обрушиться на бедную Лизу - и принести поразительные результаты.
Но мой опыт столкнулся с ее характером…
Что характер у внучки есть, я поняла сразу: она почти никогда не плакала. Даже если ей было больно и мокро. Не подавала сигналов! И от этого возникало много дополнительных трудностей.
Когда внучке исполнилось три с половиной года, я объяснила ей, что Лиза - это не полное имя, а полное звучит торжественно и парадно: Елизавета. С тех пор на имя Лиза она реагировать перестала. Не откликалась - и все. Я стала убеждать внучку, что называть ее, маленькую, длинным именем Елизавета неестественно, что люди будут смеяться.
- И пусть, - сказала она.
Тогда я ей объяснила, что такое имя без отчества произносить просто нельзя, потому что без отчества им называли царицу. С тех пор Лиза приобрела царственную осанку. А я стала сообщать родителям, звонившим откуда-то, где были усыпальницы и курганы: "Елизавета спит… Елизавета сидит на горшке…"
Внучка одержала первую в жизни победу.
В моей комнате, над столом, висели фотографии классов, в которых я преподавала литературу и русский язык. Или была к тому же еще и "классной руководительницей". На фотографиях первые ряды полулежали, вторые сидели, а третьи и четвертые обычно стояли. У лежавших, у сидевших и у стоявших выражение лиц было не детское, напряженное. Может быть, из-за присутствия учителей, которые обычно располагались в центре второго ряда.
Елизавета любила водить пальцем по фотографиям и спрашивать: "Это кто? А это кто?.."
Поскольку главное свойство склероза - помнить все, что было очень давно, и забывать то, что было недавно, я сразу называла имена и фамилии бывших учеников.
Только на одной фотографии рядов было пять… Рыжий парень, который на черно-белом снимке выглядел просто светловолосым, в отличие от других улыбался. Он был третьим слева в том самом пятом ряду.
Я уже давно объяснила внучке, что это Ваня Белов, а рядом с ним стоит ее папа. Ваня поспорил в тот день, что сможет удержаться на стуле, который будет поставлен на другой стул. Так образовался дополнительный ряд, которого не было больше ни на одном снимке.
Папа Елизаветы последовал за приятелем, хотя еле удерживался на этом сооружении. Ему было особенно трудно оттого, что он с рождения прихрамывал на правую ногу. И еще чуть не падал со стула Сеня Голубкин, который всегда мечтал стоять выше других.
А Ваня Белов улыбался.
Это был мой злой гений. Я рассказывала о его проделках Елизавете, чтобы она никогда ничего подобного в жизни не совершала.
Однажды Ваня Белов на глазах у всей улицы прошел по карнизу третьего этажа и, появившись в окне нашего класса, сказал: "Разрешите войти?"
- Как такое могло случиться? - в тот же день спросил у меня директор.
- Ваня Белов… - ответила я.
В другой раз он объявил голодовку… Ему показалось, что я несправедливо поставила плохую отметку одному из учеников. Ваня подошел на переменке ко мне и тихо сказал:
- Вы, Вера Матвеевна, не задавали нам то, о чем спрашивали.
- Но и того, что я задавала, он тоже не знал… как следует.
- Как следует? Может быть… Но ведь за это не ставят двойку.
- Она уже в классном журнале!
- Но ее можно исправить.
- Нельзя!
- Вы должны это сделать!
- Никогда…
- Простите меня, Вера Матвеевна, но я буду протестовать.
- Каким образом?
- Объявляю голодовку!
Я ухмыльнулась и махнула рукой.
Но в буфет он в тот день не ходил. Я проверила: не ходил. На следующий день тоже…
- Голодаешь? - спросила я его с нарочитой небрежностью.
- Голодаю, - ответил он.
- И долго еще… собираешься?
- Пока не исправите двойку. - Потом он огляделся и еле слышно добавил: - Вы не бойтесь: никто об этом не узнает. А то придется закрыть школьный буфет!
Вечером я пошла к родителям Вани.
Беловы жили рядом со школой, через дорогу.
Самого Вани, к счастью, дома не оказалось. Его родители, милые, застенчивые люди, очень встревожились. В них не было ни Ваниной решительности, ни его озорства.
- Что случилось? - спросила мать, как бы придерживая сердце рукой. - Что он… там?
- Не беспокойтесь.
- Как же не беспокоиться? Для него живем…
Самое уютное место в комнате было отведено столу, на котором лежал Ванин портфель (я его сразу узнала!), тетради и книжки. Над столом висело расписание школьных уроков. И та самая фотография, где он был третьим в пятом ряду.
- Не беспокойтесь, - сказала я. - Он учится хорошо. Выдвинут на математическую олимпиаду!
- Слава Богу! - сказала мать.
Тут я отважилась и спросила:
- Скажите, он… ест?
- Перестал… - со страхом ответила Ванина мама. - Только пьет воду… Даже хлеба в рот не берет. Я спросила: "Может, что с животом?" А он говорит: "Нет аппетита!" Уже второй день нету…
"А ведь так он выжмет из меня все, что захочет!" - подумала я. И на следующий день в присутствии Вани исправила тому ученику двойку на тройку.
- Почему? - спросила Елизавета, когда я пересказала ей, уже шестилетней, тот давний случай. - Ты боялась, что Ваня умрет?
- Исправила тому ученику двойку на тройку, - повторила я.
Я только не сказала Елизавете, что тем учеником был ее папа.
2
Да, Володя учился у меня в классе. Так получилось… Уговаривая меня стать классной руководительницей именно в 6-м "В", директор сказал:
- Не отказывайтесь! Это предрассудки. Кто усомнится в вашей объективности?
Я согласилась. И потом три года подряд демонстрировала ту самую объективность, которую, по словам директора, никто не мог взять под сомнение. Как-то незаметно это превратилось в одну из моих главных педагогических задач. Я очень старалась… Все должны были видеть, что я строга, бескомпромиссна и требовательна к своему сыну. Как Володя выдержал это, я теперь понять не могу.
Ни в одной педагогической книге не сказано, что должен делать учитель, если прямо под носом, на первой парте возле окна, сидит его сын.
Володя сидел на первой парте, потому что любил сидеть на последней.
На примере именно его сочинений я объясняла всему классу, какие грамматические и смысловые ошибки являются наиболее характерными. У доски я держала его очень долго и называла Кудрявцевым, хотя других ребят звала просто по имени.
Получалось, что я все же выделяла его. В отрицательном смысле…
Володя вынужден был отвечать по литературе только блестяще. Но однажды, почувствовав, что он плавает, я задала сыну коварный вопрос о том, чего в школе не "проходили". Володя умолк. А я громко сообщила ему или, вернее сказать, всему классу:
- Двойка, Кудрявцев!..
Тогда-то Ваня Белов и объявил голодовку.
- Всегда помни, что ты мой сын! - внушала я Володе. - Пойми меня правильно…
Он помнил, понимал - и не обижался. Но Ваня Белов понимать не хотел! Он вторгался в мой план взаимоотношений с сыном-учеником. И все разрушал!
Я объяснила Володе, что он должен интересоваться не только историей и древними глиняными черепками. Я внушала, что он не имеет права пользоваться подсказками или шпаргалками на контрольных по математике.
А Ваня Белов доказывал сыну, что математика ему никогда в жизни не пригодится, и продолжал делиться с ним своими математическими способностями.
Я убеждала Володю в том, что точные науки - это необходимая каждому гимнастика ума. Ваня же потом разъяснял, что гимнастикой нормальные люди занимаются не более двадцати минут в день. А тут - уроки, экзамены. Какая же это гимнастика?
Я знала, что за моими взаимоотношениями с сыном следит, кроме Вани, еще один человек. Это был Сеня Голубкин.
Есть люди, которые, увидев на вас новое платье, не поздравят с обновкой, а скажут: "Все наряжаетесь… Все наряжаетесь!" Узнав, что вы вернулись из отпуска, они покачают головой: "Все отдыхаете… Все отдыхаете!" А заметив, что вы хорошо выглядите, вздохнут: "Все расцветаете!.." Наблюдая за Сеней Голубкиным, я вспоминала таких людей. Он болезненно переживал чужие успехи. Ему всюду чудились выгоды и привилегии, которыми обладают другие. Если кто-то заболевал, Сенька говорил: "Ясно… решил отдохнуть!" Если кто-то получал высшую отметку за домашнее сочинение, он спрашивал: "Что? Мамочка с папочкой потрудились?"
Четко сформулировать какую-нибудь мысль было для Сеньки ужасной мукой. И за эти свои мучения он ненавидел литературу, а заодно и меня.
Голубкина ребята прозвали Вороном: он словно кружил над классом, ко всем приглядываясь и всех в чем-то подозревая.
Меня он подозревал в любви к сыну.
Когда Володя, прихрамывая на правую ногу, направлялся к доске, Голубкин провожал его недоверчивым взглядом: а уж не притворяется ли он? Не выхлопатывает ли себе какие-то привилегии?
Трудно было отыскать людей, более непохожих друг на друга, чем Ваня и Сенька. Но оба они осложняли мое и без того нелегкое положение.
Наставляя свой класс на путь добродетели, я видела в Сенькиных глазах страстное желание, чтобы Володя с этого пути соскользнул. Тогда бы Сенька мог произнести фразу, которую уже давно носил за пазухой: "Сначала бы сына своего воспитали!.."