Позже обнаружилось, что Берия Михалкова ненавидел: он ощутил себя прототипом одного из главных персонажей басни "Лиса и Бобер". Тем более что Кукрыниксы при первой публикации в газете изобразили Бобра в пенсне и действительно весьма похожим на Лаврентия Павловича. Младший брат Михалкова, легендарно прошедший всю войну, был тогда уже репрессирован и, так сказать, отблагодарен за свой героизм… Михалковские ходатайства и тут наткнулись на глухую (к просьбам и мольбам!) стену.
По курортным путевкам советские люди отдыхали и лечились в карловарском санатории "Империал". Поэтому хозяева разместили нас в отеле "Есениа": чтобы родные, нашенские курортники не мешали нам созидать. Один из бойких московских поэтов сочинил надрывное стихотворение о том, что в Чехословакии, вдали от Москвы и рязанского села Константинове, где родился великий Есенин, очень любят Сергея Александровича и даже назвали его именем гостиницу. "Есениа"… На самом же деле ее так назвали в память об известном чешском враче.
А рядом расположился правительственный санаторий "Бристоль", где вместе с семьей укреплял свое здоровье Алексей Николаевич Косыгин - в те годы советский вице-премьер, первый заместитель Хрущева.
Каждый день мы по три раза встречались с Косыгиным, путешествовали к минеральным источникам и обратно, по пути обменивались фразами. Именно фразами, потому что складный разговор с Алексеем Николаевичем как-то не клеился.
Ранее я слышал, что Косыгин резко отличается от остальных членов президиума ЦК КПСС: умом, необъятными экономическими знаниями и скромностью. Скромность действительно имела место. И мне сразу вспомнилось едкое наблюдение Гете: "Скромные люди чаще всего, я заметил, имеют полное основание быть скромными".
Но что-то все равно отличало Алексея Николаевича от простых смертных - даже скромничал он начальственно, быть может, помимо воли давая понять: да, я держусь с вами "на равных" - такова моя демократическая особенность. Таким образом, абсолютного равенства не получалось. Самые банальнейшие банальности он не говорил, а произносил, окрашивая любую тривиальность многозначительностью. Честное слово, не могу припомнить ни одного его умственного откровения или хотя бы любопытного сообщения. Он не смотрел в глаза собеседнику, а только себе под ноги, словно боялся споткнуться. Он также был начисто лишен чувства юмора. Мне думается, он вообще не умел улыбаться. Для Михалкова, который тогда остроумием фонтанировал (и в этом смысле тоже у Никиты и Андрея - отцовские гены), создавалась сложная обстановка.
Облегчал положение характер жены первого вице-премьера, а в грядущем многолетнего председателя Совета Министров СССР. В младые годы она, вероятно, "притянулась" к Алексею Николаевичу согласно закону о притяжении разноименных зарядов: была хохотушкой, а, внимая анекдотам, начинала смеяться сразу, с первых слов рассказчика, иногда заглушая концовку, в которой и был главный смак.
Дочь Людмила виделась в этой семье как бы центристкой: не такая мрачная, как отец, но и не такая смешливая, как мама. Позже она возглавляла Государственную библиотеку иностранной литературы, где проявила себя интеллектуалкой. В Карловых Варах она это свое качество утаивала.
- Посмотрите, Алексей Николаевич, какая у чехов разнообразная обувь! От этого кажется, что и походка у каждого иная, своя… - делился своими впечатлениями непосредственный Михалков. - Чехам достались все обувные фабрики Бати, которым уже сотня лет! И вот результат.
- А вы, Сергей Владимирович, только импортную обувь признаете? Отечественной пренебрегаете? Я вот пользуюсь нашей, - ответствовал менее непосредственный вице-премьер. - И почему же только фабрики капиталиста Бати? Здесь и новые обувные предприятия появились. Я был министром легкой промышленности… Так что поверьте.
- А молодые чешки очень хорошенькие! - не унимался по-детски восторженный Михалков.
- Вы, я слышал, давно женаты, Сергей Владимирович? Да и возраст у нас с вами…
Вот такую Алексей Николаевич выдавал преснятину по каждому поводу. И правда, нечего вспомнить!
- Ну, тогда я расскажу анекдот, - хватался за спасательный круг Михалков.
- А это по части моей жены…
И он делал вид, что отключает свой слух: в самом понятии "анекдот" ему чудилось нечто предосудительное.
Пишу - и вспоминаю анекдот более позднего периода: "Начинаем радиопередачу "Спрашивай - отвечаем!" Василий Петров из Саратова спрашивает: "Кто, интересно, придумывает анекдоты, особенно политические?" Этот вопрос интересует также Юрия Андропова из Москвы".
Лет через десять я познакомился в писательском Доме творчества "Малеевка" с харьковским профессором Либерманом (к сожалению, не помню его имени-отчества). Он был тогда весьма популярен, поскольку выдвинул проект смелых и необычных экономических реформ. Термин "либерманизация производства" стал завсегдатаем на страницах газет, на устах ученых и "производственников".
- Как дела с вашими предложениями? - естественно, поинтересовался я.
- Похоронили, - ответил профессор.
- Как? Совсем? Кто?!
- Почти наглухо… А кто? Сам Алексей Николаевич Косыгин.
- Он?!
- Пригласил меня, похвалил проект… Потом говорит: "Мы используем половину ваших предложений". Я отвечаю: "Тогда уж лучше ничего не используйте! Разве можно разделить пополам человеческий организм и вообразить, что одна половина без другой будет нормально функционировать?" - "Вы стоите на личной точке зрения, а мы - на государственной…" Потом пожалел меня и добавил: "Когда-нибудь мы и остальное воплотим!" - "До этого я не доживу: стар уже". И полагаю, не доживет никто!
Конечно же либерманизация провалилась. И в том была отнюдь не вина умнейшего харьковского профессора! А вина режима, который, мне казалось, оценивал и подбирал руководителей по странному принципу: если не дурак, то уже мудрец. Подобным мудрецом и слыл Алексей Николаевич. Впрочем, был он на посту главы советского правительства - если сравнивать с другими "главами" - далеко (совсем далеко!) не худшим…
ИСТОРИИ С ВАЗАМИ, САМОЛЕТАМИ И СЛУЧАЙНОСТЬЮ
Из блокнота
В том же году, в тех же Карловых Варах произошел комичный, но и поучительный случай…
Мы с Михалковым продолжали пребывать в "Есениа" (считалось, что мы там только работаем), а поэт Расул Гамзатов и композитор Матвей Блантер с супругами были в санатории "Империал" (считалось, что они там только лечатся и отдыхают). Но кроме неусыпного "творческого труда" и неустанного отдыха, были еще и наши совместные, как бы профессиональные общения. Мы обсуждали события литературные, музыкальные, но, конечно, и политические. Было что обсудить… Два года назад нас обнадежил XX съезд. "Надежды юношей питают, отраду старцам подают…" Неосуществимые надежды были основным блюдом в нашем политическом рационе. Тем не менее всякий раз мы жаждали верить.
А около года спустя эту надежду захотел отобрать заговор, который, к общей радости, не удался. Не удался по причине почти случайной… Между заседаниями партийного пленума, в кремлевском туалете, уже фактически свергнутый Хрущев встретил маршала Жукова и трагично вибрирующим голосом произнес: "Георгий, спасай!.."
Маршал спас. За что в скором времени Хрущев сместил его с поста министра обороны и вывел из политбюро. Как вывел и Фурцеву, тоже его спасавшую… Вожди не любят испытывать к кому-либо благодарности: это чувство все обязаны испытывать по отношению к ним самим! Маршал не стал перерезать себе вены, как это пыталась сделать Екатерина Алексеевна, но обиду по-маршальски твердо в себя внедрил. И через много лет, когда нас с ним познакомили, сказал о Хрущеве: "Если бы он тогда меня не предал, я бы и в шестьдесят четвертом спас его от Брежнева и компании, как спас от компании Мо-лотова, Кагановича и Маленкова". До сих пор вновь и вновь думаю, что Никите Сергеевичу не объяснили, а он в силу невежества своего не знал, что измена благодетелям - грех непрощаемый. Размышляю об этом часто потому, что, не победи неосталинисты в октябре шестьдесят четвертого (опять этот "октябрь"!), и многое могло бы повернуться иначе, благоприятнее для России…
Одним словом, нам было о чем побеседовать в Карловых Барах. Каждый вникал в политику по-своему: Михалков откровенно, не опасаясь "крамольных" мыслей, но иногда с детской доверчивостью меняя точки зрения (в зависимости от того, что высказывали его собеседники). Расул Гамзатов подкреплял свои мнения восточными афоризмами, неизменно приправленными юмором, а замечательный композитор-песенник то и дело примерял политику на ассортимент и цены в карловарских магазинах.
Как-то пригласили нас четверых выступать в клубе некоего "сверхсекретного объекта", находившегося неподалеку (где именно - об этом, естественно, умолчали!). На таинственном чешском "объекте" нам предстояло встретиться с… советскими специалистами. Впрочем, это было закономерно: братство "на вечные времена"! До шестьдесят восьмого и до Пражской весны, до укротительного марша советских танков оставалось еще десять лет…
Сильно соскучившиеся советские специалисты встретили нас не просто гостеприимно, а и помпезно. Требовали исполнять "на бис" стихи, басни, даже новеллы и, уж безусловно, блантеровские песни, начиная с "Катюши". А потом, конечно, на сцену взошли наиболее очаровательные из жен "специалистов" и вручили нам не только букеты, но и прославленные чешские вазы. Михалкову преподнесли сверкающий сосуд поражающе огромных размеров, а нам троим - сосуды поменьше, словно бы пригнувшиеся перед его царственной вазой.
На обратном пути, в машине, Блантер начал канючить:
- И здесь - чинопочитание! Даже в подарках нет равенства… А разве я в музыке меньше, чем ты, Сережа, в поэзии? Почему же твоя ваза должна быть в два раза больше? Чьи песни пели всем залом?
Выходя из машины, Михалков шепнул мне:
- Отдам ему свою вазу. Пусть берет! С ней еще на аэродроме будет кутерьма: перевес, упаковка… Поменяемся!
И Матвей Блантер поменялся.
Но каким же было его разочарование, когда утром в магазине мы обнаружили, что михалковская ваза в два раза выше, но и в два раза дешевле наших (у нас был хрусталь, а у него - стекло).
- Ну уж нет: снова меняться не буду! Шиш! Надо его проучить.
Песни Матвея Блантера не стали хуже из-за этой незначительной истории с вазами. И из-за некоторых черт его характера, которые сделали возможной ту давнюю историю, песни тоже не стали хуже. Их пела вся страна и, как говорилось, "весь фронт" в годы Отечественной. Война с песнями, конечно, слабо ассоциируется. Но если все же солдаты кого-то и пели, то Блантера - без сомнения. Это была тоже "массовая культура", но не замаранная пошлостью и спекулятивным эпатажем.
Недавно по российскому телевидению с осуждением и сожалением показали, быть может, самую заброшенную могилу на Новодевичьем кладбище. Могилу Матвея Блантера… Неужели "близкие и родные" мстят ему за какие-то прижизненные, уже истлевшие слабости? Тогда они сами достойны не только осуждения, но и презрения. Не он, а они.
Через год я снова встретился с семьей Гамзатовых. И опять на курорте. Но уже на советском, в Минеральных Водах. Встреча была вроде случайной, но если бы не она…
А случилось так. Друзья затащили меня осенью в Ессентуки. Я отбивался (терпеть не мог лечебных вод, лекарств и процедур, даже в Карловых Варах припадал к источникам не по собственной воле). Но заботливые приятели мне объяснили: раз уж припадал, надо продолжить, закрепить. Мое слабоволие позволило себя убедить… Но только я прибыл и приготовился "закреплять", как получил из Москвы срочную телеграмму: меня просили вернуться, чтобы провести по радио важную передачу: "Не отказывайтесь: это желание ваших читателей…" Не знаю, желали читатели моего возвращения в Москву или нет, но слабоволие снова сработало: я решил полететь. Приятели отговаривали, утверждали, что "лететь назад, если уж прилетел сюда, просто глупо". Однако же в одно утро, ставшее для меня незабываемым и фатальным, я оказался на аэродроме в Минеральных Водах.
"Билетов нет… - сообщили мне. - Но через полчаса совершит транзитную посадку самолет из Махачкалы. Двое выйдут, а вы сядете и полетите в Москву".
Самолет приземлился - и из него действительно вышли двое. Это был Расул и его умнейшая жена по имени Патимат. Я сразу заметил, что жена поэта беременна. Расул мечтал иметь сына, но Патимат, живущая прежде всего интересами мужа и очень ему послушная, в данном случае трижды игнорировала его желание - и дарила поэту девочек (одну за другой!). А дочери потом преподносили Расулу внучек. Тогда это только еще начиналось…
Поскольку Гамзатовы выглядели как бы гостями, а я как бы хозяином, их встречавшим, я схватил два чемодана и ковер подмышку (был и ковер: восточные люди без подарков не приезжают!). Расулу достались еще два чемодана. Будущую мать мы к багажу не подпустили…
Обойдясь без носильщиков, мы устремились искать такси (Расул тогда еще не был многократным лауреатом и депутатом двух Верховных Советов, а также не был седым).
По дороге я рассказывал о последних московских сенсациях, литературных реалиях и слухах, а заодно запоем хвалил новый том философских гамзатовских стихов, от которых действительно, был в упоении.
Тяжесть чемоданов и любопытность моих сообщений, как равно и беременность Патимат, несколько замедляли наши передвижения. Пассажиры других самолетов успели раньше нас задрать руки, чтобы остановить машины с глазком травяного цвета и как бы подпоясанные шашечным поясом.
Сперва мы ждали своей очереди, а потом… проскочило мимо одно такси без пассажиров, минут через пять - другое, где водитель тоже восседал в одиночестве.
- Издеваются! - пробурчал Расул.
Третье такси притормозило. Водитель вышел из машины лишь для того, чтобы открыть багажник. Расул попросил помочь, но он ответил:
- Я не носильщик.
- Вот негодяй! - пробурчал Расул.
Мы принялись вдвоем распихивать багаж. На прощанье я стал желать счастливого отдыха, а они - по-восточному обстоятельно благодарить и желать мне радиоуспеха.
В аэропорту меня встретили ушатом ледяной воды:
- Ваш самолет улетел.
- Как улетел?!
- Мы трижды объявляли посадку. Но вы были за чертой аэропорта и - не услышали. Но ничего… Сейчас будет самолет из Грозного - на нем вы и полетите.
Подмосковный Внуковский аэропорт нас не принял… Пилот известил, что будем садиться в Быково.
"Но это далеко от города!", "Как оттуда доехать?", "И в чем вообще дело?" - всполошились мои соседки по авиасалону. Стюардесса потрясенно, вполголоса нам сообщила, что предыдущий, махачкалинский, самолет из Минеральных Вод… взорвался. Обледенел в полете, приземлился и взорвался уже на асфальтовой полосе.
А если бы Расул и Патимат не прилетели т е м рейсом? Если бы Патимат не была беременна? Если бы один из двух первых таксистов не проскочил мимо? Я бы сейчас не писал этих воспоминаний, не перелистывал бы свои годы…
"Издеваются!" - возмутился мой друг Расул. Но они не издевались - они, выходит, спасали меня. И продлили мою жизнь уже на тридцать шесть лет. Может, на то была Божья воля?
Если б знать, где найдешь, а где потеряешь? Что убьет, а что сохранит, спасет? Если бы знать…
ТРИУМФЫ И ТРАГЕДИИ
Из блокнота
Мария Миронова часто и настоятельно подчеркивает, что многим она и Андрей Миронов обязаны ее мужу и его отцу Александру Менакеру, которого давно уже нет на земле. Был он человеком не просто умным, а проницательно-мудрым. "Счастливой бывает, как правило, либо первая половина жизни, либо вторая, - цитирует Менакера его вдова. - А чтобы и первая и вторая половины удались? Это случается редко…"
В "первой половине" семья Мироновых-Менакеров процветала. И это было заслуженным процветанием. Кто в стране их не знал?! Такая популярность не может принадлежать людям искусства случайно. Художественный дар либо "у всех на виду" присутствует, либо "у всех на виду" отсутствует. Никакие ухищрения, никакая удача здесь не помогут.
Но потом ушел из жизни Менакер… А позже - Андрей. Пережить любого ребенка - это для матери беда непреодолимая. Потерять же такого сына, как Андрей?!
Помню, Агния Барто, словно о чем-то чудовищном, случившемся вчера или позавчера (хотя прошли десятилетия!), рассказывала мне, как 4 мая 1945 года, когда войска под водительством маршала Г. К. Жукова фактически уже взяли Берлин и до полной капитуляции фашизма остались считанные дни, ее сын Гарик - единственный и бесконечно любимый! - отправился в праздничном настроении покататься на новом велосипеде. И его сбил грузовик…
Агния Львовна после похорон рухнула на диван и пролежала, отвернувшись к стене, полтора месяца. Наконец муж ее, выдающийся ученый, мягкий интеллигентный человек, Андрей Владимирович Щегляев, подошел сзади с пистолетом в руке (время-то было еще военное!) и внятно произнес: "Или ты сейчас же поднимешься, или я застрелю тебя, нашу дочь и себя". Она поднялась.
- Но пол мне все время казался огромной качающейся доской, будто палубой. "Сейчас я упаду… Сейчас я упаду…" - сами собой повторяли губы.
Она никогда не взваливала на юных читателей свои горести и беды. Но почти в каждом стихотворении было и что-то "замаскированно-личное". В те дни она написала (я привожу один из первых вариантов знаменитого стихотворения):
Идет бычок, качается,
Вздыхает на ходу:
"Ой, доска кончается!
Сейчас я упаду…"
Каждый день "падала" от непередаваемой муки и Мария Миронова, потерявшая сына и мужа. Прошли годы… И ныне, бросая вызов реакционерам, черносотенцам, она, мне чудится, выполняет их завет.
"Ах, если б навеки так было!" - восклицаем мы в объятиях счастья. Но чаще всего "навеки" не получается: либо первая половина, либо вторая… "Половины" определяют не количество лет и месяцев, а основные этапы людского существования, которых часто, я замечал, бывает именно два. Хотя иногда и на половину, даже на четверть человеческого существования счастье не выпадает…
Размышление Александра Менакера обнаруживает для меня свою трагическую мудрость, когда я думаю о семье Утесовых, с которой не просто был знаком - с которой дружил.
Но прежде с Леонидом Осиповичем, тогда он был еще Лёдей, подружилась моя бабушка Соня в Одессе… Ее знала вся Провиантская улица. Если кого-нибудь приковывал к постели тяжкий недуг, бабушка устанавливала возле больного свой бессонный и бескорыстный пост. Подросток Лёдя - будущий Утесов - наблюдал это и впоследствии ненавязчиво ставил бабушку Соню мне и себе в пример. Она была русоволосой и светлоглазой… Фашисты в ней еврейку не опознали. Но ее выдал один из тех, кому она в трудные для него часы и дни приходила на выручку. Тот, чьих детей она влюбляла в литературу и музыку, и готовила к школьным экзаменам… Бабушку Соню, уже немощную, больную, усадили в тачку и увезли в гетто. Оттуда она не вернулась.
Об этом мне рассказал, побывав в послевоенной Одессе, Леонид Осипович. Впервые я видел его взбешенным: "Надо было… обязательно надо было разыскать негодяя! Но он, как оказалось, удрал вместе с фашистами… Вся Одесса мне помогала искать!"
Разумеется, помогала…
В Одессе Утесов был не только "почетным гражданином", но и гражданином обожаемым. Да и как было его не любить?!