Я была уверена: он поступал так вовсе не потому, что решил сделать самопожертвование как бы своей профессией. Сеньке грозило второгодничество, а мне (именно мне!) позор на всю школу, - и он, как хирург, должен был не раздумывать, а спасать. Он, которого я считала своим злым гением…
Но почему же в тот раз, когда речь шла о Голубкине, я не дала себя обмануть: я знала, что Ваня заслонил Сеньку собой. А тут я поверила… Хотя всем было известно, что Ваня Белов - математик и ему незачем было запирать Ирину Григорьевну. Сперва Володя позволил себя убедить… А затем и я тоже. Неужели человек стремится все на свете осознавать с позиций своих интересов? Нет, нет… Ваня Белов это опровергает.
Я не стану ждать возвращения сына. Я сама найду Ваню. Сама!..
6
Переулок, где когда-то учились Володя и Ваня, трудно было узнать. Новые дома молодцевато поглядывали на невысокие старые здания. Мне казалось, что я пришла в семью, некогда мне очень близкую, с которой я не виделась десятилетия и в которой все изменилось: дети выросли, появились внуки, и лишь самые старые члены семейства напоминали о былом. Но они-то и были мне дороги…
Таким старым членом семьи казался мне Ванин дом, что стоял прямо напротив школы, через дорогу. Он сохранился, к счастью. Мимо него шли с уроков ребята. Мальчишки, как во все времена, проявляли храбрость и остроумие, а девочки делали вид, что этого не замечают.
Беловы жили на первом этаже. Я хорошо помнила.
Вместе со мной в парадное вошла девочка и направилась к той самой квартире. Она была светловолосой, а на ее носу и щеках тоже были рассыпаны приметы наступавшей весны.
"Неужели это Ванина дочка? - подумала я. - Ей лет тринадцать или четырнадцать. Вполне может быть!"
- Ты не Белова? - спросила я.
- Белова?
Она рассмеялась. В ее возрасте девочки очень смешливы… И что именно рассмешит их - трудно предугадать.
- Беловы отсюда уехали. Очень давно… Я их даже не помню.
- В другой город? - спросила я, потому что боялась этого.
- Не-ет… Просто в другое место. - Она открыла дверь своим ключом. - У мамы записан их адрес. Мама сейчас на работе, но я посмотрю. Кажется, он в записной книжке.
Девочка была деловитой и не чересчур многословной. Она не стала расспрашивать, кем я прихожусь Беловым и почему их ищу. Молча перелистала записную книжку, лежавшую на столе у телефона. И сказала самой себе:
- Ну вот… Я же знала!
Потом переписала адрес. И протянула мне. Я схватила листок… Она опять засмеялась. Наверно, от удивления.
- Спасибо тебе, - сказала я, успев разглядеть, что Беловы живут в районе Филей. - Спасибо!
Я не вышла, а выбежала на улицу, сжимая адрес в руке. Теперь, когда я знала, что Ваня в Москве, знала, где он живет, мне не терпелось поскорей, поскорей увидеть его…
Можно было ехать на автобусе или в метро. Но я схватила такси. И стала по дороге рассказывать шоферу, что вот через столько лет нашла удивительного человека. Таксисты целые дни вслушиваются в чужие истории - и оттого становятся либо равнодушными, ко всему на свете привыкшими, либо восприимчивыми и чуткими. Этот сразу же стал вспоминать подобные случаи и каждым движением показывал, что очень хочет ускорить мою встречу с Ваней.
"Конечно, в такое время и Ваня может быть на работе, - думала я. - Но тогда старики дома. И я посижу с ними… Подожду. Если они живы-здоровы…"
Старики были живы.
Только встреча с людьми, которых мы не видели много лет, дает понять, что же такое время. Встречаясь повседневно, мы не замечаем, не чувствуем перемен, которые оно, время, накладывает на лица, на характеры, на походку.
Старики Беловы были уже действительно стариками. Годы сгорбили их, иссушили их лица.
Увидев это, я взглянула на себя в зеркало, висевшее возле вешалки. Тем более что они не сразу меня узнали.
Ванин отец, как и тогда, стал просить, чтобы я сняла плащ.
- Вот съехались с родственниками, - объяснила мне Ванина мама. - С братом Андрюшиным…
- Простите, что я не заходила к вам столько лет… А Ваня-то как? Где он?
Они провели меня в комнату.
В самом уютном месте стоял тот же стол, словно Ваня был по-прежнему школьником. А над ним висела та же самая фотография, где он был третьим в пятом ряду. Висела еще одна фотография Вани… Только расписания уроков не было: их сын все же вырос.
- Ну, как он? - снова спросила я.
Ванина мама подошла к столу, выдвинула ящик и протянула мне небольшой листок. Бумага была серая и шершавая. Там было написано, что 27 апреля 1945 года их сын, Иван Андреевич Белов, пал смертью храбрых в боях за город Пенцлау.
Я никогда не слышала о таком городе…
* * *
"Верьте Ване Белову!" - озаглавил свое эссе на страницах "Литературной газеты" (17 декабря 1975 г.), посвященное этой моей повести, Лев Разгон. Присоединяюсь к нему, потому что нередко мы вспоминаем о таких Васях и Ванях запоздало, когда их уже нет.
1975 г.
208
МАРК ШАГАЛ, ПИКАССО, ФЕЛЛИНИ, ЛАНДАУ,
АНДРОНИКОВ, ГАГАРИН…
ЧТО ОБЩЕГО?
Из блокнота
Как-то однажды в присутствии Ираклия Луарсабовича Андроникова я назвал известного поэта великим.
- Для великого он слишком сложен. Все великое просто и ясно. "Выхожу один я на дорогу…" - вот это великое. Вроде ничего нет, но есть все: одиночество, мироздание, надежда. "Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит…"
С тех пор я отчетливо осознал, что путь в большой литературе пролегает не от простоты к сложности, а от сложности к простоте. Ибо ясность и простота гораздо сложнее сложности, и достичь их гораздо труднее. Речь, разумеется, идет не о той простоте, которая "хуже воровства", а об истинной и высокой.
И это относится не только к литературе, искусству, но и к людям, их характерам и повадкам. О, сколько я встречал пустопорожних говорунов, которые "словечка в простоте" не скажут! Может, это отнюдь не аксиома, но опыт моих общений утверждает: амбициозность прямо пропорциональна бездарности, а обладатели Богом ниспосланных дарований чаще всего просты и доступны…
Помню, позвонил мне тончайший искусствовед Миша Капустин, которого уже нет на свете, и спросил:
- Хочешь познакомиться с Марком Шагалом?
- А кто же откажется?
- Тогда пойдем со мной в гостиницу "Метрополь". Он там остановился.
Прежде всего Шагал осведомился у Миши и у меня:
- Вы не витебляне?
Оказалось, Миша из Баку, а я из Москвы, что Шагала весьма огорчило: все лучшие люди, по его убеждению, родились в Витебске. Но уже через минуту он воодушевленно сообщил жене, находившейся в соседней комнате:
- Милая, к нам пришел твой земляк. Из Баку!
Мише Капустину повезло: хоть он, как и я, был не из Витебска, но, по крайней мере, из города, где родилась жена художника. Это Шагала с ним сблизило. И до такой степени, что гений потрогал лацкан Мишиного пиджака:
- Где вы купили этот костюмчик?
- Я? - растерялся мой друг, словно в чем-то был виноват. - Здесь, в Москве… У нас есть магазин по имени ГУМ…
- Это нам подходит! - воскликнул Шагал, поглаживая гумовский пиджак.
А потом выяснилось, что ему "подходит" все: и гостиничный номер, и московская погода, хоть хлестал ливень, и российское доброжелательство. Все ему нравилось, как ребенку, пришедшему в гости. А потом он заговорил о русской живописи. И оказалось, что он признает представителей всех художественных школ. При одном условии: если они даровиты… Никакой гордыни, ни малейшего намека на величие и самовлюбленность!
В "Новом мире" были опубликованы посмертные путевые заметки выдающегося, на мой взгляд, прозаика Юрия Трифонова. И были там страницы о его парижской беседе с Марком Шагалом. Припоминая кого-нибудь из своих давних-предавних знакомых, Шагал, которому было, кажется, за девяносто, неизменно осведомлялся: "Он еще жив?" Ему очень хотелось, чтобы все были живы… Он радовался и за тех, кому отпущен долгий век, и одновременно себя самого подкреплял надеждой.
Уже писал, что мне особенно симпатичны люди, которые в любом возрасте сохраняют в себе детство. Знаменит автопортрет Пикассо, где он изобразил себя ребенком, игриво полуповисшим на спинке стула. В такой же позе мы с директором издательства "Детская литература", Сытиным тех дней, Пискуновым и увидели его, девяностолетнего, на вилле, вблизи Парижа. Константин Федотович вручил ему новые книги о живописи с репродукциями картин Пикассо.
На полу валялись рисунки, словно бумага, прикрывающая пол во время ремонта. И по ним кто-то ходил…
- Пабло, почему по вашим рисункам ходят? - не удержался Константин Федотович.
- Они ничего не стоят: они не подписаны! - ответил Пикассо фразой, которую, я потом узнал, произносил не раз в подобных ситуациях.
Он, гений и умница, относился к себе как бы не очень всерьез. В отличие от бездарей и глупцов, которые относятся к себе очень серьезно.
Запомнился и такой случай… Константин Федотович познакомил меня с внуком Льва Толстого. Как говорится, по прямой линии. Пискунов привез в подарок внуку многочисленные издания его бессмертного деда. Потомок Льва Николаевича, гуманист-педиатр, тоже служил молодому поколению, как и глава издательства "Детская литература". Как пытаюсь служить и я… В знак благодарности и единства наших призваний хозяин дома решил распахнуть перед нами литературный Париж. Показать, где разворачивались сюжеты произведений Бальзака, Стендаля, Мопассана, Гюго… Мы отправились в путь, но на первом же его километре внук допустил какое-то нарушение дорожных правил. К машине с резко вскинутой, словно указующей ввысь рукой ринулся полицейский. Так же резко он вскинул вверх и свой крик, почти вопль.
- Что он кричит? - с недоумением поинтересовался я.
- Он кричит: "Кто бы вы ни были!"
- Вот она… настоящая демократия, - тихо восхитился Константин Федотович.
- Будь ты хоть президент, хоть премьер-министр! - подтвердил нарушитель. - Перед законом и дорожными правилами все равны.
- И внук Льва Толстого?! - растерянно проговорил я.
Помню встречи с Львом Ландау в писательском Доме творчества на Рижском взморье. Он терпеть не мог, когда говорили, что он "второй физик мира после Эйнштейна".
- Что за нумерация? А если кто-то и считает всерьез, что я "второй", это вовсе не значит, что мы выстроились один за другим, что я дышу ему в спину. Это лишь значит, что, по мнению некоторых, между нами никого нет. Вот и все… Хоть и с этим я категорически не согласен!
Где-то я прочитал, что Лев Ландау был атеистом. И вспомнил… На пляже того же писательского Дома творчества, что под Ригой, Лев Давидович услышал фразу: "Ну, если есть Бог…" Он повернулся к "сопляжнику", который фразу ту произнес, и спросил:
- Вы член Союза писателей? - Писателем он назвать его остерегся. - И сомневаетесь в существовании Бога?
- Я не знаю, конечно… - замялся "сопляжник".
- Ну, я бы лично счел не вполне скромным усомниться в мудрости Эйнштейна, который ходил в синагогу. Или академика Павлова, который ходил в церковь…
Вечером, гуляя со мной по пляжу, Лев Давидович пояснил:
- Я, Толя, верю, как вы понимаете, не в кого-то, ухватившегося за облака. Но физик, который сомневается в существовании высшей силы, влияющей на события, происходящие на земле, это - не физик.
Может, впоследствии Ландау изменил свою точку зрения? Это я исключаю. Как и то, что он мог поддерживать самую презираемую псевдонауку, коей является атеизм. При каждом удобном случае утверждаю, что Бог и Вера - слова, определяющие самое справедливое и святое. В смысле прямом и переносном… Во всех смыслах!
Четырежды я был председателем одного из трех жюри Международных московских кинофестивалей (по детским и юношеским фильмам). Однажды на конкурс (по "взрослым" фильмам) выдвинули картину Феллини "Интервью". Все председатели и члены жюри, все авторы картин-претенденток обедали и ужинали вместе… Во время одной из трапез два официанта, обслуживавших наши столы, были вызывающе нерасторопны, лениво-медлительны. Долго записывали, чего мы хотим, затем исчезали, а через четверть часа сообщали, что ничего из выбранного нами нет, и принимались снова записывать. Все выражали неудовольствие. Кроме Феллини… Он проявлял снисходительность и терпимость, поскольку был гений.
А когда ему присудили гран-при, он очень сочувствовал председателю "взрослого" жюри:
Вы думаете, что если меня пригласили, то надо обязательно давать первую премию? Ну, почему же? Я бы не обиделся. Побывал в Москве, все посмотрел - вот и приз! Фильм-то мой ведь не очень… А? За "Восемь с половиной" мне в Москве уже дали гран-при. И хватит.
Над столом у Агнии Барто висел листок, вырванный из ученической тетради в клеточку. А на нем рукой Юрия Гагарина было написано:
Уронили мишку на пол,
Оторвали мишке лапу.
Все равно его не брошу,
Потому что он хороший…
Когда я спросил у Юрия Алексеевича, почему он оставил Барто такой необычный автограф, Гагарин ответил:
- Потому что это были первые стихи, которые объяснили мне, трехлетнему, что нельзя быть в жизни предателем, что нельзя бросать человека в беде.
Однажды, уже в горбачевское время, рассказал я по телевидению об этой истории с мишкой и гагаринским автографом… После передачи в студию ворвался гонимый испугом редактор:
- Какого мишку уронили на пол? Какому мишке оторвали лапу?.. Что вы имели в виду?!
- Я имел в виду плюшевую детскую игрушку. А вы кого?
Быть может, никто не имел такой ошеломляющей прижизненной славы, как Юрий Гагарин. Я не собираюсь сравнивать его с Львом Толстым, или с Мусоргским, или с Эйнштейном… Но чтобы имя живущего человека знал весь земной шар и чтобы его встречали сотни тысяч восторженных граждан, куда бы он ни приехал?! И чтобы президенты и премьеры вручали высшие награды, в какой бы стране он ни оказался?! А сам Юрий Алексеевич сердился, когда его именовали "первым гражданином Вселенной", когда ему приписывали "завоевание" Космоса. Во-первых, ему не нравилось слово "завоевание". А во-вторых, он прекрасно осознавал, что первыми в Космос взлетели ученые.
В начале этой главы я вспомнил об андрониковском преклонении перед лермонтовской ясностью и простотой. Расскажу и о том, как Юрий Гагарин обратил мое внимание на "космическое прозрение" поэта:
- Ведь он что провидел? "В небесах торжественно и чудно спит земля в сиянье голубом…" Не написал же, что небо голубого цвета (это любой дурак знает!), а что сама Земля "в сиянье голубом", то есть что она - голубая. Но это же увидели только мы, космонавты. Мы увидели, а он провидел…
Для Ираклия Луарсабовича Лермонтов был, как известно, "главной святыней", "посланцем Бога на земле".
- Вот мы что-то бормочем об акселерации, - говорил мне Андроников. - Акселерация? Разве еще кто-нибудь почти в юношеском возрасте сочинил "Маскарад"? Или что-то подобное? Драму о безысходном столкновении многообразного, не всегда чистого житейского опыта с чистотой и невинностью! Чтобы воссоздать Арбенина, надо испытать жизнь в ее сложнейших проявлениях. А сколько было Михаилу Юрьевичу?.. И с мужеством его ничье перо на Руси не может соперничать: "Вы, жадною толпой стоящие у трона, свободы, гения и славы палачи…" Швырнуть такое в лицо двору Николая Первого?!
Один из одержимых пензенских энтузиастов, как я уже рассказывал, отыскал где-то, невдалеке от Липецка, захоронение отца Михаила Юрьевича и добился перенесения его праха в Тарханы. Воздвигли и памятник, а на нем - поражающие своей непостижимой ясностью строки:
Прости… Увидимся ль мы снова?
И смерть захочет ли свести
Две жертвы жребия земного?
Как знать?
Итак, прости, прости…
Даже вроде бы канцелярское "итак" стало органично принадлежать поэзии. Посланцам Бога все подвластно!
Когда я рассказал Ираклию Луарсабовичу о новом памятнике в Тарханах, он был уже неизлечимо болен.
- Вы принесли мне если не исцеление, то облегчение, - сказал Андроников.
Ираклий Луарсабович не имитировал голоса знаменитостей, а воссоздавал их характеры. Сам же обладал характером добрейшим и жизнерадостным.
Жизнерадостным… До той роковой ночи, когда дочь его - очаровательная, талантливая Манана - покончила жизнь самоубийством. Я жил в одном из корпусов того самого дома, из окна которого она выбросилась. "Почему она это сделала?" - вопрошал несчастный отец. Кто на Земле ему мог ответить? Ираклий Луарсабович верил, что встретится с дочерью. И спросит. Он вскоре ушел вслед за ней…
Марк Шагал, Феллини, Ландау, Андроников, Гагарин… Что общего? Та простота, что доступна только значительности. Это, я бы сказал, величие простоты…
НЕЗАБВЕННЫЙ ЛЕВ АБРАМОВИЧ…
Из блокнота
"Кондуит" и "Швамбрания", "Великое противостояние", "Вратарь республики", "Ранний восход", "Дорогие мои мальчишки"… Книги Льва Кассиля можно перечислить, но трудно перечислить добрые дела, свершенные этим человеком - самым, думаю, безупречным из всех, кого я встретил на Земле.
Лев Абрамович каким-то, только ему ведомым, образом угадывал, кто вокруг нуждался в его не знавшей предела щедрости. А кроме того, его с утра до вечера атаковали просьбами те, кои не желали ждать, пока он сам догадается протянуть руку. Хоть и догадывался он, утверждаю, почти непременно… А сколько у него было учеников! Он долгими часами склонялся над чужими рукописями… Многие воспринимают чужой успех, как свою беду. А Лев Абрамович, и правда, торжествовал по поводу чужих открытий и побед (не меньше, чем по поводу своих собственных!). В его посмертно опубликованном в журнале "Знамя" дневнике то и дело встречаю примерно такие строки: "Какой сегодня напечатан в "Известиях" Толин рассказ! - Далее идут эпитеты, которые повторить не решаюсь. - "Самый счастливый день"… Так он называется. Ах, молодец Толенька! Подарил и мне счастливый день". Редко кто напишет так не о своем рассказе. Ох, редко… Безупречной была не только его безотказность. Но и его обязательность: если пообещал, считайте, что уже сделал! И это в наш-то необязательный век… И в окружении он находился, я бы сказал, "себе подобном". Жена его Светлана Леонидовна Собинова - дочь великого певца - вела себя, как декабристка, в мучительные для Льва Абрамовича дни и годы. Но об этом после… А сейчас о том, что во все времена она была его вернейшей "Софьей Андреевной". Дочь их Ирина, художница, полностью оправдывает - в искусстве и в жизни - столь обязывающую двойную фамилию: Собинова-Кассиль.