Сын Льва Абрамовича Володя - искуснейший целитель, хирург, в течение многих лет главный реаниматолог Москвы - примчался на переделкинскую дачу, где у отца его разорвалась аорта. "Володенька, ты стольких людей вернул с того света обратно на этот… Попробуй проделать это со своим папой…" Так примерно, рассказывали мне, в полушутку, хоть и зная, что уходит из жизни, сказал отец сыну. Нет, с папой не получилось.
Лев Абрамович… Говорят, не существует на свете идеальных людей. А он вот был идеальным отцом, мужем, другом. И благодетелем тех, кто нуждался в благодеянии, как в помощи или спасении.
"Благодеяния"… Это значит - деяния блага. Таким деяниям он и отдал всю свою жизнь.
Это не помешало, однако, высокопоставленным идеологическим властителям дать команду: "Ату его!" И словно изголодавшиеся псы, ринулись разбойники пера травить моего лучшего друга.
Постыдный шлейф сей "массовой кампании" оказался невыносимо длинным. О Кассиле появились даже и… фельетоны. А в то время и строчки единой было достаточно, чтоб укокошить честного человека. Помню "совещание по детской литературе", которое проходило в ЦДРИ. Доклад делал уважаемый мною писатель, автор знаменитых стихов времен Отечественной и прозаик, драматург. И порядочный, я был уверен, человек. Но сил воспротивиться "указанию свыше" даже у него не хватило. И вот он принялся утверждать, что сочиненные Львом Кассилем страны (Швамбрания, Синегория в "Дорогих моих мальчишках") не нужны нашим детям: "Разве у них нет любимой Советской Родины?" Так воскликнул оратор. Стенгазета же, выпускавшаяся в дни совещания, опубликовала такое:
А входил в обойму кто?
Лев Кассиль, Маршак, Барто.
Шел в издательство косяк:
А. Барто, Кассиль, Маршак.
Создавали этот стиль:
А. Барто, Маршак, Кассиль.
О любимцах "дорогих моих мальчишек" и не менее "дорогих девчонок" говорилось, как видим, в прошедшем времени, как о покойниках или вычеркнутых из литературы "бывших писателях". Стишки до того пришлись по вкусу одной из центральных газет, что она их перепечатала.
Потом-то уж выяснилось, кто сыграл подлейшую роль в жизни Льва Абрамовича. То был главный редактор "Правды", а позже - секретарь ЦК КПСС по идеологии Леонид Ильичев. У него были с Кассилем глубочайшие идейные разногласия: Лев Абрамович, будучи отчаянным поклонником футбола, болел за "Спартак", а Леонид Федорович - за "Динамо". Идейный оттенок в их противоречиях, в самом деле, имелся, поскольку "Динамо" числилась командой тогдашнего министерства внутренних дел (в чем футболисты были, разумеется, не виноваты). Когда позже Лев Кассиль, вопреки грозным ильичевским предупреждениям, переиздал роман "Вратарь республики", посвященный спартаковскому вратарю Анатолию Акимову, высокопоставленное терпение лопнуло…
А Ильичев дожил до глубокой старости. И до последнего дня не вылезал из руководящих кресел. Как я уже упоминал, некролог по поводу "преждевременной кончины" подписало все политбюро во главе с Горбачевым. Повторюсь: в том траурном документе было сказано, что Ильичев внес неоценимый вклад в советскую культуру. Да, "неоценимый"… И тогда я отважился его вклад оценить. Выступил на газетных страницах, о чем уже вспоминал, "перелистывая годы". Завершая тот протест, я отметил, что верю в знаменательность широко разрекламированного "благородного акта" Леонида Федоровича: Ильичев подарил Краснодарскому краю, откуда был родом, уникальнейшую личную картинную галерею. Только вот у меня возник недоуменный вопрос: где он взял эти полотна, эти сокровища? Я никогда не слыл мстительным. Но за страдания своего лучшего друга отомстил. Верю, что Бог простит мне этот поступок.
Однако кассилевские "хождения по мукам" не кончились и после того, как он стал лауреатом Сталинской премии. Тут уж "хождения" у нас были общие… Однажды раздался панический телефонный звонок: "Что вы с Кассилем наделали?! Что сотворили?!" - изливала свой страх в автоматную трубку вдова прекрасного детского писателя и тоже моего любимого друга Якова Тайца.
"А в чем, собственно, дело?" - "Что вы вместе написали в Книге отзывов на выставке рисунков английских детей?!" - "Мы там не были…" - "Что значит не были? В Книге отзывов - ваша совместная запись. И какая! Приезжайте немедленно сюда, на Кузнецкий мост: в Выставочный зал". Об истории этой я уже упоминал. Но расскажу подробнее.
Когда я вошел в тот зал, люди, три дня назад просившие меня открыть выставку, прятали глаза, избегали со мной заговаривать и даже здороваться. А книги отзывов уже не было…
Я увидел ее у полковника, который вызвал меня в приемную КГБ, находившуюся по стечению обстоятельств там же, на Кузнецком мосту, прямо через дорогу.
На последней странице книги крупно, нарочито разборчивым почерком (чтобы каждое слово явно обозначилось!) было скорее начертано, чем просто написано: "Вот как рисуют дети в свободном мире! Лев Кассиль, Анатолий Алексин".
- Что вы имеете в виду под "свободным миром"? И что общего между детской выставкой и политикой? - начал доискиваться полковник с чекистским щитом и мечом на рукаве.
- Мы на выставке не были.
- А эта запись?
- Очень легко установить, что она сделана не рукой Льва Кассиля и не моей.
- А все-таки… Что вы имеете в виду под "свободным миром"?
И сразу же, как бы в подкрепление провокации, пришел донос в Союз писателей… Там утверждалось, что мы с Львом Абрамовичем сотворили в писательском Союзе сионистский центр и "травим русских мастеров слова". К их чести, мастера с гневом отвергли поклеп.
Нас с Кассилем исподволь как бы подверстывали к "банде убийц в белых халатах". Недавно, прочитав книгу Аркадия Ваксберга "Сталин против евреев", я узнал, что после "дела врачей" Сталин намеревался раскрутить "дело писателей-сионистов". Так что запись в книге отзывов и донос принадлежали перу МГБ. И если бы пятого марта пятьдесят третьего года (а выставка открылась и донос нагрянул в феврале) "вождь и мучитель" не освободил бы по Божьей воле нас всех от себя, надежд на спасение не было бы никаких. Вновь скажу то, что не раз доводилось мне утверждать: когда дьявол в форме генералиссимуса поднял руку, а точнее, топор на врачей, которые десятки лет лечили его, Господь уже не выдержал, не вытерпел - и сразил сатану. А мы с Львом Абрамовичем не стали жертвами предполагавшейся вакханалии.
Теперь о кассилевском мужестве… Незадолго до описанных мною событий его вызвали в редакцию газеты "Правда". В вестибюле он был встречен "черным гением" газеты, фельетонистом-пасквилянтом Давидом Заславским и генеральным директором ТАСС Хавинсоном. В тот день необходимо было, чтоб встречали и провожали именно евреи. Льва Абрамовича провели в кабинет главного редактора, которого там не оказалось. Зато оказались все самые знаменитые (по заслугам уважаемые!) евреи: ученые, артисты, режиссеры, композиторы… Поскольку "литература - мать всех искусств", обойтись без писателей было никак нельзя. На зеленом сукне, словно хищные крылья, распахнулись два огромных бумажных листа. А в них был как бы вколочен, вбит текст обращения главных представителей гонимого народа к товарищу Сталину. "Представители" просили предоставить евреям неведомо что "искупить", а заодно уж и "оградить" их от народного гнева. Под обращением были, увы, невнятные, стыдившиеся самих себя подписи… Но Кассиль, как и некоторые другие бесстрашные (да, бесстрашные!), своей подписи не поставил…
Его знали и обожали не только советские юные читатели, но дети, подростки десятков стран. Моя жена участвовала в последней зарубежной поездке Льва Абрамовича и Светланы Собиновой. В Японию… Она видела, как в той стране, уделяющей столь подлинное внимание эстетическому воспитанию, Кассиля почитали и юные друзья книг, и их родители, и ученые-педагоги, и издатели…
Так было везде.
Возле памятника на Новодевичьем кладбище останавливаются дети и взрослые:
- Смотрите! Лев Кассиль умер… Не может быть!
А со дня кончины прошло уже четверть века. Однако над такими, как он, ни годы, ни смерть не властны.
ХОЛОСТЯК
Тоже из жизни
Кто-то живет ради любимых детей, кто-то ради любимых идей, кто-то ради любви к любимой… А он жил и дышал исключительно ради любви к себе.
По утрам он делал зарядку из полезнейших упражнений, потом в лечебных целях совершал дежурный маршрут на велосипеде, не замечая людей и природы, которые зачем-то были вокруг. Потом завтракал без холестерина, острых приправ, без соли и сахара, которые именовал "белым ядом". Впрочем, ядом в той или иной мере ему представлялась любая пища… за исключением витаминов: витамины фруктов и овощей, витамин свежего воздуха, витамины спокойствия и безразличия. Последние были особенно необходимы, ибо при их отсутствии все остальные сгорают в топке стрессов и напряжений.
Он не желал делиться собою ни с кем - и поэтому его называли "неисправимым холостяком". Женщины приручить его пытались, но и они превращались лишь в витамины. "Витамины удовлетворения", кои после выбрасывались, как кожа от съеденных фруктов.
Когда внезапно на него навалился инфаркт, он не поверил тревожным признакам - и продолжал делать зарядку: не мог же произойти какой-то вред от круглосуточной пользы, которую он сам себе приносил?
Боль под левой лопаткой становилась настойчиво явной. В ответ он не столь испугался, сколь разозлился… на дерзость "левой лопатки". По какому праву ввергла она его в состояние дискомфорта? Не привыкший к душевной и физической боли, он воспринял нытье и тяжесть в спине, как незнакомцев, нагло вторгшихся в его благоденствие.
Ему было под шестьдесят, но к врачу он обратился впервые. Электрокардиограмма, показавшаяся ему зубчатыми детскими каракулями, врачу таковыми не показалась.
- У вас, мне кажется, микроинфаркт, - сказал врач, соболезнующе покачав головой.
Кардиолог, хоть и был кандидатом медицинских наук, видимо, стеснялся своей молодости, мысленно ставя знак равенства между молодостью и несолидностью. А потому оправа очков была нарочито массивной. Головой же врач покачал не энергично, не по-юному, а раздумчиво и как бы с трудом.
- Ваше имя-отчество? - не спросил, а осведомился кандидат наук. - Станислав Спиридонович? В истории болезни как-то неясно…
- Не может быть.
- Чего не может быть? Такого имени-отчества?
- Микроинфаркта.
Но они были - были! - и инфаркт и редкое имя-отчество.
Станислав, Спиридон… Эти имена появились в его роду от дедушки и прадедушки, которые до семнадцатого года слыли очень богатыми. И, хоть сперва отправились "в мир иной", оставаясь живыми, а затем в мир иной, как говорится, "отдав концы", Станислав Спиридонович продолжал подобострастно трепетать перед их именами, ибо они были символами материального процветания.
В школе послевоенного образца их внука и правнука сверстники прозвали "Эс-Эс". Не потому только, что имя и отчество начинались с буквы, напоминавшей недописанное или прерванное посредине "О", а и потому, что он, бессменный "первый ученик", никогда никому не подсказывал на уроках, а во время диктантов и контрольных работ прикрывал свои тетради руками, будто огораживал их колючим забором. Все, что принадлежало ему, принадлежало только ему…
- Я должен был бы отправить вас прямо в больницу, - сказал врач. - В наших больницах, однако, ныне можно только скончаться. Я не должен так говорить. Но что поделаешь! - Все же молодость из него выпирала. - У вас пока еще "микро"… Поэтому садитесь в такси и отправляйтесь домой! Ложитесь в постель. И пусть близкие найдут вам сиделку. Или они сами справятся? - Он вопросительно взглянул сквозь явно отяжелявшие его нос очки. И, не дождавшись ответа, продолжил: - Вот рецепты… Пусть ваши домашние сбегают в аптеку. Не сходят, а именно сбегают. Вы на каком этаже?
- На пятом.
- Лифт есть?
- Конечно.
Еще бы в его доме не было лифта!
- Он работает?
- Безусловно.
Еще бы его лифт не работал!
- Отправляйтесь скорее…
"Ваши домашние", - сказал кандидат наук. Поскольку Станислав Спиридонович всю жизнь принадлежал лишь самому себе, ему из живых существ тоже никто не принадлежал. Кроме рыжей кошки - красавицы Дуни… Собак он с детства боялся. К тому же с ними много мороки: выводить, приводить. У него создавалась иллюзия, что Дуня охраняет квартиру. Кроме того, она передвигалась, уютно потягивалась, иногда застенчиво подавала голос. Кто-то был рядом… Это ему все-таки было нужно.
Выйдя из поликлиники, он ощутил страх. Но так как привычная бережливость была все же сильнее незнакомого страха, он поехал не на такси, как советовал врач, а на троллейбусе. И - вот странно! - по дороге он думал о Дуне. А о ком еще было думать? Кто еще его ждал?
Но и Дуня, оказывается, не ждала… Ее скромная лежанка и ящик с песком были пусты.
Он вышел на лестничную площадку и стал звать Дуню так настойчиво и даже с оттенком нежности, как не звал еще никогда: "Дуня! Дунечка!.."
Из соседней квартиры вышла истощавшая от очередей и хронического недоедания пенсионерка:
- Дуня перемахнула на балкон, который под вашим. Потом еще ниже… Я сидела у подъезда, на лавке, и видела. Храбрая кошка! Это, наверное, от голода. Спасалась… Не кормите вы ее!
- То есть как не кормлю?
- У нее ребра наружу повылезали. Почти как у меня… Но псину свою мы кормим. От себя отрываем…
От себя он не отрывал ничего и никогда. Продукты себе покупал в магазине с прямолинейно-безвкусным названием "Деликатес". Покупал понемногу: на одного, для одного. В этом был смысл холостяцкого бытия. Он мечтал постепенно превращать в "деликатес" и всю свою жизнь (даже в условиях разгулявшегося вокруг беспредела). На фоне окружающей бедности благополучие ощущалось еще более благополучным. И вдруг боль под левой лопаткой… И этот неделикатесный диагноз. Хотя полностью он в диагноз не верил: слишком уж молод врач и, надеялся он, неопытен.
"Хочет, наверное, напугать, проявить бдительность! Перестраховаться на всякий случай…" Он все еще самовлюбленно был убежден: такие неприятности - не для него!
- Надо ее найти, Дуню, Дуняшу… - пролепетал он, непредвиденно ощутив тоску.
- Где искать-то? - Пенсионерка пожала худыми плечами. - На каком этаже ее приютили? Кто знает!
Соседи его не любили. Это было известно. Когда-то, очень давно, телефон на всем этаже был только в его квартире. И соседи пытались - в исключительных случаях - телефоном воспользоваться. "Вам здесь что, автомат?" - выработал он для всех один и тот же ответ. Они просить перестали… "Но и я ни о чем попросить их уже не могу", - внезапно кольнуло его еще сильнее, чем под лопаткой. Сиделки стоили очень дорого. Это тоже было известно. "Что может быть дороже здоровья?" - слышал он от кого-то. Дороже здоровья для него были деньги.
В наглом климате вседозволенности таксисты, он знал, на счетчик плевали - и драли за передвижение от одной улицы до другой, даже весьма близкой, больше, чем прежде за дорогу от одного города до другого (и к тому же далекого!).
Он втиснулся в автобус. Его мяли, толкали. Но он еще не до конца верил диагнозу. А деньги, если их можно было сберечь, он берег. "Деньги самостоятельной ценности собой не представляют, - прочитал он где-то. - Деньги есть трата денег". Прочитав, ухмыльнулся…
Он знал на свете лишь одного человека, который уверял его: "Я люблю тебя сильней собственной жизни. И, не задумавшись, отдам ее за тебя!" Даже мать вслух подобного не высказывала. А высказывала женщина, в родстве с ним не состоявшая. Но состоявшая с ним "в любви". Матери же, готовые умереть за детей своих, эту готовность не декларируют. Но той женщине он верил.
Мужские и женские чувства, как снаряды на войне, в одну и ту же цель, в одну воронку дважды не попадают. Почти никогда. Иной раз чудится: "Вот увижу… вот встречу - и все вернется!" И сам порой возвращаешься, а любовь - нет. Однако, возвращаясь к той воронке, к той цели, ощущаешь, как внутри что-то съеживается: "А если?.. А вдруг?" Он тоже надеялся всем, впервые заметавшимся нутром своим: "А если она простит и поможет?" Упреждать свое появление телефонным звонком он не стал: по телефону отказать легче.
Воспоминания не обжигали его, а обжигало лишь намерение: "Вернуть, непременно вернуть… если не любовь, то, по крайней мере, ее заботу". Он, как обычно, ждал лишь того, что ему практически было нужно. Он знал: забота в подобных случаях пролегает через страсть. Но все же… а вдруг?
Он не видел ее лет двадцать. Раньше она всякий раз готовилась к их свиданию, как актриса к дебюту, от которого зависит судьба. Но сейчас он застал ее врасплох, чего женщины в любом возрасте не выносят, что их ошеломляет и раздражает. Она же была всего-навсего удивлена:
- Это ты? Почти не изменился.
Он не изменился ни в чем - и поэтому, мобилизовав всю энергию своей неискренности, воскликнул:
- Катя, я ждал! Я так ждал…
- Чего ждал?
- И так рад!
- Чему ты рад? - с весьма безмятежным недоумением спросила она.
И тут только он заметил, что на руках у нее приютилась девочка примерно годовалого возраста. А в первый момент он вперился взглядом лишь в лицо Кати: "Обрадуется ли? Есть ли надежда?"
- Это моя третья внучка. Я, как сказали бы прежде (прости за банальность!), "трижды бабушка Советского Союза". Но Союза уже нет. Так что, просто трижды бабушка. И отчаянно рада. А ты чему рад?
- Что вижу тебя!
- Ну, ну… не заходись. Но заходи! Коль пришел…
Она вытерла фартуком лицо, на котором были микропуговки пота, а косметики никакой.
- Вот вышла на пенсию. Теперь уж только "бабуля".
Нет, она была не только "бабулей", но вдобавок и женщиной: по-прежнему белозубая, с непоблекшим, интригующим взглядом, с фигурой женственной, в меру полной, и, как в т е времена, привлекательной. В нем даже екнуло что-то мужское… Но цели всегда были для него выше, важнее чувств.
Она же проявляла чувства лишь к внучке - и, увы, не для вида:
- Солнышко ты мое! К нам пришел дядя… Не бойся его.
- Зачем же меня бояться?
То, что он стал неопасен - ничуть не опасен и для нее! - было очевидным. И это нежданно его покоробило.
Ну, как ты живешь? - не из приличия, а растерянно поинтересовался он.
- В общем смысле, вне дома, как все… Но внутри дома живу хорошо. Дети не просто выросли, а доросли до ученых. Насколько это возможно в их возрасте.
Она никогда не преувеличивала и не преуменьшала, а сообщала лишь то, что происходило в реальности.
- Обе дочери вышли замуж? - продолжал он анкетные, растерянные вопросы.
- У меня дочка и сын, - напомнила она. Но без малейшего упрека, что его вновь корябнуло.
Разумеется, он знал, что у нее дочка и сын, но спрашивал не разумом, не памятью, а лишь языком, который был во власти смущенности, а, может, и потрясения. Неужели его приход ей безразличен? Никакого волнения, никакой ожесточенности и даже обиды! И ни одного возвращения к прошлому - ни в голосе, ни в глазах. А ведь он тогда… вторгся в ее, не знавший конфликтов, дом, разгромил, разрушил его. Разлучил с мужем, который фанатично ее обожал. Обещал жениться, воспитать и полюбить двух детей. Чего только не обещал! Каких только клятв не нарушил!.. А чего не выполнил? Не выполнил ничего. Она же была спокойна, довольна своим новым домом.