Глебка хотел было выйти на крыльцо, посмотреть, не едет ли отец, но тут навалился на него неодолимый свинцовый сон и потушил все мысли. Глебка уронил голову на стол и мгновенно уснул.
Когда он проснулся, сторожку наполнял вздрагивающий красноватый свет, а на лавке возле стены сидел отец и торопливо навёртывал на ногу портянку. Сам Глебка лежал врастяжку на тёплой лежанке.
Он снова закрыл глаза, потом потянулся и чуть приоткрыл их. Славно было лежать так на хорошо прогретой лежанке, в тёплой сторожке. И откуда оно - это тепло взялось? То, верно, батя. Вернулся, поди, поздно, а всё-таки очаг затопил и Глебку на лежанку перенёс…
- Батя, - сказал Глебка, объятый блаженным полусном. - Батя, ты чего обуваешься?
- На станцию побегу, - сказал отец своим густым басовитым голосом.
Глебка заворочался на лежанке. Ему не хотелось, чтобы отец снова ушёл. Окончательно проснувшись, он открыл глаза и тут заметил, что за окном полыхает багровое зарево. Красноватые отсветы его волнами ходили по сторожке. Глебка сел на лежанке, спустил ноги и смотрел на разраставшееся зарево.
- Чего это, батя?
- На станции горит. Верно, снарядами белогады подожгли.
Отец поднялся на ноги, притопнул надетым сапогом, подтянул голенище и взялся за свою солдатскую папаху.
Глебку точно ветром сдуло с лежанки.
- И я с тобой, батя.
- Поздно. Куда ты на ночь глядя, - отозвался отец уже от порога. - Спи.
Он сильно хлопнул дверью и исчез. Только ступеньки крыльца затрещали под его крепкими ногами.
- Батя, - крикнул вдогонку Глебка, но ему никто не ответил.
Глебка стоял посредине сторожки, насупясь и переминаясь с ноги на ногу. У порога встряхивался и пофыркивал наставивший острые уши Буян. Глебка решительно подтянул подвязанные сыромятным ремешком штаны и сказал ему:
- Побёгли, Буянко.
Через минуту они были уже на дороге и в шесть ног мчались к станции, находившейся примерно в километре от сторожки. На станции было светло как днём. Горел пакгауз и ещё две станционные постройки. Горела обшитая тёсом водокачка. Верхушку её разнесло снарядом. На земле валялся щебень и скрюченное железо. То, что водокачка вышла из строя, сильно затрудняло тушение пожара.
Возле горящих зданий метались чёрные тени людей. Глебка присоединился к ним. Он таскал воду из колодца, вместе с другими разбирал высокие поленницы дров, потом побежал к беспорядочно сваленным перед пакгаузом тюкам и ящикам. Пакгауз пылал, нужно было оттащить в сторону груз. Глебка ухватил за край подвернувшийся под руку ящик, но он оказался слишком тяжёлым для одного. Тут подскочил какой-то высокий дядя, подхватил другой конец ящика, и они подняли его вдвоём.
Оказалось, однако, что и вдвоём нести ящик тяжело. Глебка закряхтел, но хотя ноги у него и подгибались, а ящик он всё же не бросил. Оттащив груз на сотню шагов, Глебка почувствовал, что дальше не может сделать ни шагу и сейчас угол ящика выскользнет из его рук. Хорошо, что как раз в это мгновенье Глебкин напарник скомандовал густым голосом:
- Опускай. Только не бросай, смотри. Осторожно. А то груз такой, что и нас с тобой на воздух поднять может.
У Глебки хватило сил осторожно опустить ящик, но тут же он и сам сел на землю.
- Тяжел, черт, - сказал напарник густым голосом, и только сейчас Глебка различил в этом голосе знакомые нотки. Он поднял голову и узнал отца.
- Ничего. Не так тяжёлый, - сказал он, смущённый тем, что выказал слабость, и присел на землю.
- Понятно, - кивнул отец. - Такому богатырю Микуле всё нипочем.
Отец усмехнулся в чёрную пружинистую бороду, и оба побежали за новым ящиком. Потом Глебка, в сутолоке потерял отца из виду и снова увидел его только под утро, когда пожар был уже потушен. Отец говорил о чём-то со станционным телеграфистом и с каким-то красным командиром в короткой курточке, кожаном картузе и с пулемётной лентой вместо пояса. Заметив Глебку, отец подозвал его к себе, и они пошли домой.
Буян, измазанный не то сажей, не то дегтем, деловито трусил впереди. Глядя на него, можно было подумать, что он принимал самое деятельное участие в тушении пожара.
Отец, сосредоточенный и угрюмый, всю дорогу молчал. От него пахло гарью и дымом; сапоги были сплошь заляпаны грязью; шинель в двух местах прожжена. Не лучше выглядел и Глебка. Придя домой, отец взял жёсткий голик и, сняв на крыльце шинель и сапоги, стал чиститься. Потом передал голик Глебке и скомандовал:
- А ну, пожарник, тащи теперь мыло и воду.
Глебка сунулся в сенцы, зачерпнул из ушата ковш воды, взял с полки обмылок и снова выскочил на двор. Отдав отцу ковш, он засучил рукава линялой рубахи. На востоке за колючей стеной леса заалела холодная предзимняя заря. Воздух был пронзительно чист. Вода лилась из ковшика прозрачной лепечущей струёй прямо на Глебкины руки. Казалось, она сейчас зазвенит: такая она была серебристая и колючая эта падающая в ладони струйка.
Мирно всходила утренняя заря. Мирно лепетала студёная пода. И оттого ещё ненужней и резче показалась ворвавшаяся в это утро частая пулемётная дробь. Потом стала слышна и винтовочная стрельба. Начинался бой за станцию Приозерскую.
Глебка видел, как дрогнул в руках отца ковшик, как вода беспокойной неровной струёй упала мимо Глебкиных ладоней на землю.
- Что-то больно близко сегодня с утра палят, - сказал с опаской Глебка.
- Близко, - отозвался отец и обратил хмурое насупленное лицо к северу, откуда слышалась всё усиливающаяся стрельба. - Близко. К станции рвутся, живоглоты проклятые.
- И чего им тут нужно? Чего они лезут к нам?
- Чего лезут? - переспросил отец и всердцах кинул ковшик на крыльцо. - Что им тут нужно? А то, что Советская власть им поперёк горла стала. Вот и озверели они и кинулись революцию душить, чтобы опять своё жандармское царство установить. Пробовали русские буржуи сами, своими руками это сделать, да не вышло, видишь ты, кишка тонка. Пришлось на помощь заморских буржуев кликать. А те рады стараться. У американских, английских и прочих капиталистов тоже свой интерес нашу революцию задавить, чтобы ихний рабочий люд, чего доброго, с нас пример не взял. Заодно у них расчёт и добром нашим поживиться, богатства русские к рукам прибрать. Вот и пришли они со своими войсками на нашу землю. Архангельск, значит, забрали, к нам по железной дороге рвутся. Теперь наша станция у них на пути. Вот и жгут её, жгут добро наше, кровавыми мозолями нажитое. Убивают наших людей. Хотят нас в бараний рог согнуть, холуями своими сделать. Ну, плохо ж они русского человека знают, плохо пролетарскую силу вымерили…
Шергин вдруг смолк. По лицу пошли красные пятна. Глаза под густыми бровями загорелись. Руки сжались в кулаки так, что на них обозначились тугие синие вены. Он посмотрел на свои сжатые кулаки, словно измеряя их силу, и закончил:
- Мы Россию отвоевали у богатых для бедных, у буржуев для трудящихся и никогда во веки веков никому её не отдадим. Понял?
- Понял, - откликнулся Глебка, и голос его осёкся от волнения.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. РАССТАВАЛИСЬ, УХОДИЛИ
В ночь, когда горела станция, не удалось поспать ни одной минуты. Это была вторая бессонная ночь. Помывшись после тушения пожара, Шергин хотел было вздремнуть хоть часок, но прислушавшись к усиливающейся стрельбе, подумал, что, видно, и третья ночь будет не лучше двух предыдущих.
Готовясь к отпору приближавшимся интервентам и белогвардейцам, укомовцы решили не медля организовать партизанский отряд. Шергин взялся достать оружие, надеясь получить его на Приозерской у одной из красноармейских частей. Обстановка осложнялась с каждой минутой всё больше; дело не терпело никаких отлагательств, и о сне думать не приходилось. Шергин быстро надел только что вымытые сапоги и снова ушёл на станцию.
Через час он вернулся в сопровождении двух деповских рабочих и четырёх красноармейцев. Каждый из них нёс по нескольку винтовок. Быстро сложив винтовки в сенцах, Шергин скомандовал:
- Айда за патронами!
Спутники его пошли по дороге к станции. Шергин задержался на крыльце и позвал Глебку.
- Вот что, - сказал он озабоченно и вынул из кармана потрёпанную записную книжку. - Дело срочное. Замкни сторожку и лети в Ворониху. Найдёшь Квашнина Василья, знаешь? Ну вот. Передашь ему записку мою. Он тебе справит подводу. Ты её гони сюда.
Шергин вырвал из записной книжки листок, сложил его вдвое и подал Глебке.
- Вали. Одна нога здесь, другая - там. Дело первейшей важности. Понял?
- Ага, - кивнул Глебка.
Шергин быстро пошёл к станции вслед за красноармейцами, а Глебка помчался в Ворониху. Не успел он пробежать и ста шагов, как услышал за собой громкий лай. Он обернулся. Следом за ним летел Буян. Глебка усмехнулся и припустил во всю прыть. Буян то отставал от него, то обгонял, и три километра, отделявшие сторожку от деревни, они пронеслись ветром.
Глебка хорошо знал Василия Квашнина - отца Степанка - и направился прямо к его избе. Хозяйство у Василия было бедняцкое, безлошадное. Тощая земля родила плохо, и хлеба своего только-только хватало до весны. За хлеб, за лошадь, за семена приходилось идти в кабалу к местному богатею Дерябину, отрабатывая ему то на смолокурне, то на сенокосе, то извозом. Призыв в армию в четырнадцатом году вовсе подорвал Квашнинское хозяйство. Жена без него влезла в неоплатные долги, и Дерябин закабалил её накрепко.
Революция поломала эту кабалу. Вернувшись с фронта, Василий получил от Советской власти и землю и лесу на постройку. Он поставил себе крепкую избу на свежей расчистке с краю деревни, возле самого леса.
Сюда и примчался Глебка, выполняя отцовское поручение. Дома, однако, ни самого Квашнина, ни жены его Ульяны не было. Только Степанок возился на неогороженном дворе. Его как старшего оставили присматривать за младшими братишками.
- Где батька? - спросил Глебка деловито у Степанка.
- А тебе что? - буркнул Степанок, находившийся в самом дурном расположении духа.
Он терпеть не мог возиться с братишками и сейчас с завистью глядел на Глебку, у ног которого вился весело пофыркивающий Буян.
Глебка не обратил внимания на дурное настроение Степанка. Он был слишком поглощён своими делами.
- Ты говори, когда спрашивают, - сказал он сердито. - Где батька?
Степанок по обыкновению тотчас же сробел и сказал торопливо:
- В сельсовете он, в сельсовете.
Потом придвинулся к Глебке и заговорил, понизив голос:
- Сказывают, на станции ночью больно горело. А я, понимаешь, такое дело, спал, не слыхал. Вот ведь. Ты был на пожаре-то?
- Ага, - кивнул Глебка и, отмахнувшись от дальнейших расспросов Степанка, побежал в сельсовет.
Сельсовет помещался в нижнем этаже большого кулацкого дома. Хозяину дома Мякишеву пришлось потесниться и довольствоваться отныне одним вторым этажом.
Василий Квашнин действительно оказался в сельсовете, и Глебка передал ему записку отца. Квашнин прочитал её и, вздохнув, почесал затылок. С конями в деревне дело обстояло очень плохо. Коней получше взяли для армии ещё в четырнадцатом году, когда началась первая империалистическая война. Брали и позже - в пятнадцатом и шестнадцатом. Совсем недавно провели реквизицию лошадей белогвардейцы. Часть скота пала из-за бескормицы. Кони сохранились по большей части у кулаков. Вот почему, прочтя записку Шергина, Квашнин долго прикидывал, как ему быть, и, наконец, решительно завернул во двор Мякишева.
Мякишев - коренастый, крепкий старик с рябым от оспы лицом и злыми медвежьими глазками - как раз стоял на пороге конюшни и встретил сельсоветчика насторожённым недобрым взглядом. Выслушав просьбу Квашнина о подводе, Мякишев сердито буркнул:
- Нет у меня для тебя коней.
Квашнин сказал хмуро:
- Конь не для меня надобен. В коне срочная нужда по государственному делу.
- Смотри, пожалуйста, какой государственный человек сыскался, - насмешливо скривился Мякишев.
- Из-за пустого поперёк идёшь, Андрей Нилыч, - сказал Квашнин, стараясь сдерживаться, но Глебка видел, как покраснели его впалые щёки, как руки сжались в кулаки. - Только и всего, что в волость сгонять.
- Ах, сгонять! - взорвался Мякишев, злобно брызгая слюной. - Ты пойди наживи сперва своего коня, а потом и гоняй. Больно вы охочи до чужого добра, голодранцы. То молотилку вам давай, то зерно в чужих амбарах считаете, то теперь коня. Думаете уж так и не найдётся на вас управы. Постойте. Недолго уж, недолго…
Мякишев красноречиво повёл короткопалой рукой в сторону леса, из-за которого слышались выстрелы.
- Хватит, - сказал Квашнин с злобной хрипотцой в голосе. - Хрен с тобой, кулацкая твоя душа. Задавись со своим конём.
Он плюнул под ноги Мякишеву и пошёл со двора. За воротами он сказал Глебке:
- Вот ведь каково с ними жить, с кулачьём. - Он с шумом вздохнул и прибавил: - Ты тут подожди. Добуду я тебе коня. Душа с них вон, а добуду.
Он ушёл, а через четверть часа подъехал на телеге, запряжённой плохоньким гнедым меринком.
- На, - сказал он соскакивая с телеги. - Владай. Когда надобность минет, обратно пригони. Да гляди, шибко не езди, меринок слабосильный.
- Понятно, - кивнул Глебка, стараясь говорить густым голосом, каким говорил отец.
Он взобрался на телегу и стал подбирать верёвочные вожжи. Квашнин следил за каждым его движением, и морщинки озабоченности, прорезавшие его лоб, понемногу разгладились.
- Справный мужичок. Сколько же тебе годов?
- Тринадцать, - сказал Глебка важно.
- Ну, ну, - усмехнулся Квашнин, и сухая тёмная его рука ласково легла на Глебкино колено. - Значит, скоро на свадьбе у тебя погуляем. Валяй, валяй, расти. Большие, брат, дела нас с тобой ожидают.
Он заулыбался, потом махнул рукой, и Глебка тронулся в путь, Буян бежал обочиной, изредка оглядываясь на плетущегося ленивой рысцой меринка. Когда Глебка доехал до сторожки, отец уже был дома и возился в сенцах с патронными ящиками. Увидев сквозь отпертые двери подъезжавшего Глебку, он крикнул:
- Молодец, парень. Давай грузись!
Вдвоём они быстро погрузили на подводу винтовки и патроны. Потом отец прикрыл их рогожками, закидал травой и, взявшись за вожжи, сказал.
- Постараюсь к завтрему назад, но, впрочем, как выйдет. Может и замешкаюсь. Ты сбегай на станцию к Рузаеву Ване, телеграфисту. Он тебе мой паёк выправит. Он всё знает.
- Батя, - сказал Глебка просительно. - Я с тобой тоже. А? Я б тебе разгрузиться подмог.
- Нельзя, - сказал отец строго. - Такие дела, что никак тебе со мной нельзя.
Отец потрепал Глебку по плечу и прыгнул в телегу.
- Смотри не озоруй. Да не скучай. Скоро свидимся. Жди.
- Ладно. Буду ждать, - отозвался Глебка, насупясь.
Отец хлестнул меринка по боку верёвочной вожжой, и тот, неторопливо затрусил по схваченной утренником дороге.
Глебка стоял и смотрел ему вслед. На душе его было неспокойно. Буян стоял рядом с ним и, навострив уши, тоже смотрел вслед удаляющейся телеге. Вот всё глуше цокот копыт и трескучий грохоток колёс. Вот всё меньше становится и меринок, и телега, и отец. Вот скрылась подвода за поворотом… А Глебка всё стоял и смотрел на то место, где ещё минуту тому назад был отец, махнувший на прощанье рукой.
ГЛАВА ПЯТАЯ. СТОЯТЬ НАСМЕРТЬ!
Расставаясь с сыном, Шергин рассчитывал следующим утром вернуться на Приозерскую. Но события назревали с угрожающей быстротой и опрокинули все расчёты.
Шергин, как и все местные коммунисты, не знал в эти дни ни минуты покоя, ни часу отдыха. Едва приехал он в волость с винтовками и патронами, как стало известно о критическом положении в районе станции Приозерской.
Оставив оружие волисполкомовцам, Шергин поехал в уком, а потом с поручениями укома, членом которого состоял, помчался в объезд двух соседних волостей для организации помощи Красной Армии.
В Шелексе к нему явился единственный на всё село коммунист Дьяконов и рассказал, что по собственному почину решил созвать митинг молодёжи, чтобы организовать партизанский отряд. Дьяконов просил Шергина, как члена уездного комитета, выступить на митинге по текущему моменту.
- Ладно, - хрипло сказал Шергин, оглядывая покрасневшими воспалёнными глазами избу, в которой остановился. - Только одно условие. Дай мне поспать один час.
Вслед за тем, не дожидаясь ответа Дьяконова, Шергин снял свою заношенную солдатскую шинель, кинул её на лавку, растянулся на ней и мгновенно заснул. Последние трое суток он почти не спал и был беспрерывно на ногах: казалось, что теперь ему в три дня не отоспаться, а уж в течение ближайших полусуток и пушками не поднимешь. Однако когда Дьяконов спустя час с небольшим вошёл в избу и коснулся плеча спящего, Шергин мгновенно пробудился и спросил быстро и хрипло:
- Ну что? Как? Народ собрал?
Народ был уже в сборе. Несмотря на то, что Дьяконов созывал на митинг только молодёжь, явилось всё население Шелексы. Шергин шёл к месту митинга, ещё не будучи в силах раскрыть как следует глаза и покачиваясь от усталости. Но едва поднялся он на крыльцо избы, служившее трибуной, как сонливость и усталость мгновенно исчезли.