ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ДОРОГА ОТЦОВ
Длинный рассказ вконец утомил и отнял последние силы. Голова Шергина медленно сползла с подушки. Глебка приподнял её дрожащими, неловкими руками. Голова была горяча, словно налита жаром. Вошёл дед Назар с деревянной тарелкой в руках. На тарелке лежал кусок варёной зайчатины. Дед сел к изголовью Шергина и сказал ласково:
- Вот давай-ко, Никола, поешь, и сил прибавится. Зайчатинка самолучшая. Ну-ко. Трудов тут тебе немного. Только рот отворяй.
Но губы Шергина оставались сомкнутыми. Он едва ли и понял, что говорил ему дед Назар. Начался бред. Весь следующий день Шергин метался на своём сеннике и громко бредил: звал Глебку, подавал громкие команды партизанам, подрывал бронепоезд, слал донесения в Кремль. Изредка приходил он в себя, но всего на несколько минут и снова впадал в беспамятство. Глебка не отходил от него ни на шаг и, не отрываясь, глядел в неузнаваемо исхудавшее отцовское лицо. Лицо пылало жаром. Губы покрыла белая корка. Время от времени дед Назар смачивал губы водой и вливал несколько ложек воды в пересохший рот. Снова и снова принимался было дед кормить Шергина, но все попытки были напрасны.
- Душа не принимает, - говорил дед Назар, сокрушённо мотая понурой седенькой головой.
Он видел и понимал, что жить раненому осталось считанные часы. Глебка этого не понимал. Ему всё думалось, что уж коли батя вернулся, то теперь всё будет ладно. Может он и поболеет, раз уж так случилось, но скоро выздоровеет и встанет на ноги - крепкий, как прежде, высокий, могучий. Дед Назар уж вылечит его - он всякие травки знает, во всей округе этим славится. Глебка дергал деда за рукав и все спрашивал, как будет с батей, скоро ли он вылечится.
Дед бормотал в ответ что-то невнятное и отводил глаза. К концу второй ночи Шергин перестал бредить и затих. Глебка, не смыкавший глаз более суток, заснул, сидя возле отцовского изголовья. Но сон был беспокоен и недолог. Под утро Глебка проснулся и увидел, что отец смотрит на него широко раскрытыми глазами. Глебка обрадовался этим раскрытым глазам. Они по-прежнему лихорадочно блестели, но взгляд их был осмыслен.
- Батя, - торопливо заговорил Глебка. - Слышь, тебе, может, чего надо?
Отец молчал, не сводя с Глебки лихорадочно блестевших глаз. Потом сказал с неожиданной твёрдостью, хотя и очень тихо:
- Иди к своим. Слышь. Иди в Шелексу. В штаб наш партизанский. Придёшь, говори: "Батька послал". И всё…
Шергин приостановился, чтобы перевести дух, и на минуту закрыл глаза. Потом, собравшись с силами, сказал отрывисто:
- Нет.
Он помолчал и продолжал, болезненно морщась и стараясь выговаривать слова внятней и разборчивей:
- Нет. Не всё. Дай карандаш… И бумаги сыщи… Я напишу…
- Во-во, напиши, - заторопился Глебка, обрадованный тем, что отец заговорил с ним.
Он вскочил с места, посовался по углам, нашёл старую школьную тетрадку, вырвал из неё листок и вместе с огрызком карандаша подал отцу. Шергин взял карандаш, но тотчас же выронил его. Глебка поднял и вложил карандаш в отцовскую руку. Наконец, Шергину удалось справиться с дрожащими и непослушными пальцами, но для того, чтобы писать, сил не доставало. Шергин опустил руку с карандашом, решив передохнуть. Он лежал и глядел какими-то отсутствующими глазами, точно решая про себя трудную задачу, наконец, с натугой выговорил:
- Ты… к деду поди… Конверт принеси… У него есть… Поди…
- Ага. Я часом, батя, - схватился Глебка.
Он вскочил с места и побежал к деду Назару, недавно ушедшему к себе вздремнуть хоть часок после бессонных ночей. Глебка, как и отец его, знал, что дед хранит некоторые семена в конвертах с надписями, и надеялся выпросить один из них.
Дед лежал на лавке, подложив под голову охотничью суму. Разбуженный скрипом дверей, он вскочил на ноги и уставился на Глебку испуганными глазами.
- Ты что? Чего там случилось?
- Ничего не случилось. Мне конверт надо. Батя просит.
Дед дал Глебке конверт, высыпав из него на подоконник рыженькие семена с острыми носиками. Глебка схватил конверт и побежал назад в сторожку. Следом за ним приплёлся дед Назар.
Шергин лежал держа в руках сложенный вдвое листок. Карандаш лежал на полу. Увидев деда, Шергин подозвал его к себе и сказал совсем тихо:
- Вот положи в конверт.
Дед торопливо затолкал листок в конверт.
- Заклей, - выговорил Шергин, с трудом разлепляя запёкшиеся губы. - Заклей.
Дед заклеил конверт. Шергин показал глазами на свою грудь. Дед понял и положил конверт поверх солдатской шинели, которой был накрыт Шергин. Тот лежал неподвижный и молчаливый, точно отдыхая после утомительной работы. Потом обратил измученные и уже потухающие глаза к Глебке.
- Вот. Самое важное тут… Возьмёшь, когда я… Передашь комиссару…
Он говорил всё тише и невнятней. Глебка перестал его слышать. Тогда он встал на колени у отцовского изголовья и наклонился к самым его губам. Сперва он ничего не слышал, кроме жаркого, прерывистого, свистящего дыхания. Потом различил у самого уха шёпот:
- Теперь всё.
Шергин ещё раз повторил шёпотом: "Теперь всё", - и затих. Глебка подождал, не скажет ли отец ещё что-нибудь, но так и не дождался. Отец лежал неподвижный, безмолвный, видимо, исчерпав остатки сил на то, чтобы дать сыну последнее своё поручение. Глебка испугался этой неподвижности, этого молчания и даже обрадовался, когда отец снова что-то забормотал в бреду.
Бред, впрочем, скоро прекратился. Отец только чуть шевелил губами, но уже не в силах был произнести ни слова. Потом он и губами шевелить перестал и так остался лежать - вытянувшийся и словно окостеневший. Дед Назар и Глебка тоже застыли, и в сторожке наступила давящая, глухая, мёртвая тишина. Долго ли она длилась, Глебка не смог бы сказать, вероятно, очень долго. Наконец, дед Назар, стоявший в ногах, перекрестился и сказал совсем необычным для него, слабым, всхлипывающим голосом:
- Эх, Никола, Никола. Рано ты с души снялся. Так и не дотянул до добрых годков.
Из голубых, словно выцветших глаз его побежали на спутанную бородку частые мелкие слезы. Глебка поглядел на эти слезы, поглядел на отца, в неподвижности которого было что-то новое и пугающее.
- Батя, - позвал он тихо, и губы его задрожали.
Он беспомощно оглянулся на плачущего деда и вдруг понял, что отец не ответит на его зов, никогда уже не ответит, ни на чей зов.
Дед Назар вытер глаза ладошкой и покосился на Глебку.
- Шёл бы ты отсюда, - сказал он сурово. - Я уж один тут пока…
Глебка покорно повернулся и пошёл к двери, оставив деда управляться с покойником. Не чувствуя под собой ног, точно они были деревянными, Глебка вышел на крыльцо. Над лесом занималась утренняя заря. Серая мгла редела. Сквозь неё уже чётко проступали черные стволы деревьев. Глебка машинально оглядел знакомый перелесок, бегущую мимо наезженную дорогу, толстый пень у обочины. И вдруг глаза его остановились на багровом пятне возле крыльца. Глебка вздрогнул всем телом, только теперь поняв, что этот багрянец на холодном мертвенно белом снегу - это батина кровь. И дальше - эта красная стёжка, тянущаяся по снегу к лесу - это тоже батина кровь. Она на всём пути его… Она тянется через всю жизнь, через всю землю - это кровь отцов. И это и есть дорога отцов… И снова чудится ему прерывистый голос, говорящий: "Той дорогой иди… Мы ведь только начали…"
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. В ПОХОД
Весь этот день Глебка был точно в забытьи. Он видел, но как бы не понимал того, что вокруг него происходило. Он видел, как опустили отца в могилу, вырытую тайком на краю кладбища в Воронихе, но разве то, что опускают в могилу и есть его батя - могучий, весёлый батя? Нет, этого понять он не мог. Он слушал слова утешения, которые говорили ему Ульяна Квашнина и воронихинские старики, пришедшие тайком на кладбище похоронить красного партизана, но смысл этих слов не доходил до сознания.
После похорон Ульяна, вытирая распухшие от слез глаза, ласково сказала:
- Пойдём-ко, Глебушко, к нам. Чего тебе одному-то.
Степанок дёрнул Глебку за рукав и позвал робко:
- Пойдём, давай.
Но Глебка не пошёл в Ворониху. Он вернулся к себе вместе с дедом Назаром и понуро плетущимся позади них Буяном. Возвратясь в свою хибарку, дед Назар затопил печь я захлопотал по хозяйству. Глебка сел у окна и стал глядеть на заснежённый, словно заколдованный лес. Буян жался к его ногам и время от времени жалобно поскуливал.
Так просидел Глебка до самого вечера. А вечером поднялся с лавки и сказал:
- Я теперь пойду, деда.
- Куда это ты пойдёшь? - забеспокоился дед Назар.
- В Шелексу.
- В Шелексу? - переспросил дед, насупясь. - Чего это тебе вдруг Шелекса задалась, когда она за фронтом?
- Мне батя велел, - сказал Глебка тихо.
Дед похмыкал, повздыхал и в нерешительности поскрёб под бородой.
- Что-то негожо, парень, ты удумал.
- Как же так негожо, когда я тот пакет от бати понесу. Может там донесение какое. Батя ж сказал, самое там важное…
Дед насупился и медленно покачал головой.
- Больно уж торопко у тебя всё получается. Раз-раз и пошёл махать.
- А чего ещё тут, - вскинулся Глебка запальчиво. - Год что ли сряжаться. На-ко.
- На-ко, - передразнил сердито дед и строго уставил на Глебку блёклые глаза. - Беда с тобой. Такой нетерпелой. Всё ему на часу вынь да положь. А то невдомёк - что скоро, то неспоро. То ведь тебе не блох имать. В твоём деле торопиться вовсе неспособно, а то как раз на глупу стать всё и оборотится. Смотри-ко.
Дед всё умножал и умножал свои доводы, но на Глебку они мало действовали. Он и слушал их плохо, весь горя нетерпением. Он продолжал было настаивать на своём, утверждая, что должен идти сейчас же. Дед Назар выказал, однако, непреклонную твёрдость, и Глебка остался. Наутро он снова заговорил с дедом Назаром о том же, но на этот раз подробно рассказал, как с ним говорил батя о Шелексе.
Дед Назар слушал, не перебивая, пощипывая свою реденькую бородку и покачивая седой маленькой головой. Потом начал настойчиво выспрашивать.
- Значит на Шелексу ладишь?
- На Шелексу, - кивнул Глебка.
- Ну, а как идти туда, тебе известно?
- Нет. Неизвестно.
- Выходит без пути, наобум, брести будешь?
Глебка молчал.
- А сколько до неё, до этой Шелексы вёрст, про то хоть знаешь?
Глебка ничего не мог сказать о том, сколько до Шелексы вёрст и где она, эта Шелекса. А дед не унимался и уже покрикивал не на шутку.
- А какие на пути деревни стоят? Случайно ли в их тебе будет заходить. А люди какие там? Может, в их камманы, а то белогады на постое? А фронт как же развернулся? Где какие войска - американы там или другие? И густо ли их? А укрепленья там какие и как их миновать? Может, у тебя всё уже то на ум сложилось? Может, у тебя уже в тех местах разведка делается и тебе всё враз верные люди донесут? Или как?
Дед Назар занозисто напирал на Глебку и смотрел на него язвительно. Глебка растерянно молчал. Дед поглядел на него осуждающе.
- Молчишь? Ну то хоть хорошо, что молчишь. Сказать тебе всё одно нечего. Дело собрался делать, неумыта душа, а дуром за него берёшься.
- Как же за него браться? - спросил Глебка, хмурясь.
- Ну вот. То иной разговор. С того б и начинать.
Дед усадил Глебку на лавку, сел напротив него и стал высчитывать, что и как нужно делать. Выходило так, что дела очень много. Нужно каких-то людей разыскать, да кой-кого порасспросить, да по соседним деревням шелексовских родичей поискать, особенно близ самого фронта.
Дойдя в своих объяснениях до этого места, дед Назар наклонился к Глебке и зашептал в самое его ухо.
- Люди, слышь, есть такие, что через фронт перейти способствуют. С красными, значит, связь у их. Я такого человека сейчас и доищусь. У меня по всему уезду люди в примете.
Дед наставительно поводил пальцем перед Глебкиным носом и закончил:
- Ну, одним словом, ты пожди, давай, а то знаешь, выйдет торопко, да нехватко и заместо того, чтобы ладом всё сладить, только лоб рассадишь.
Глебка слушал деда с величайшим вниманием и смутной тревогой. Всё, что говорил дед Назар, как будто верно было. И в самом деле, наобум такое дело делать нельзя. Но тогда как же получается? Получается, что в Шелексу не то сегодня, а и через неделю, да, пожалуй, и через месяц не попадёшь. А как же тогда с пакетом батиным?
Глебка был в затруднении и не знал, как из этого затруднения выйти. Он думал об этом неотступно часть ночи, думал и весь следующий день, думал и под вечер, шагая на лыжах к Степанку в Ворониху. Он шёл по тракту, держась обочины.
Не доходя деревни, он повстречал длинный военный обоз. На санях-розвальнях лежали мешки и ящики в разноцветных наклейках с надписями на непонятном языке. Рядом с санями плелись подводчики. Это были крестьяне из окрестных деревень - голодные, измождённые, оборванные. На подводах сидели охранявшие обоз английские солдаты - сытые, неторопливые, одетые в длинные шубы на бараньем меху. Верх у этих шуб был из плотной рыжей материи. На головах солдат торчали высокие ушанки из волчьего меха с верхом защитного цвета. Ноги поверх окованных ботинок обуты были в тупоносые огромные бахилы из белой парусины с парусиновыми же короткими голенищами, которые заматывались длинными лентами-обмотками. Сзади бахил были приделаны медные пряжки для лыжных ремней, звеневшие на ходу как шпоры. Звались бахилы "шекльтонами", по имени изобретшего их для войск интервентов английского полярного путешественника Шекльтона, того самого Шекльтона, который вскоре и сам явился на русский Север с предложением к белогвардейскому правительству Архангельска продать ему "по минимальной цене" не более не менее, как весь Кольский полуостров, едва не равный по величине Англии.
Эти бахилы и прочие принадлежности заморского обмундирования, как и носившие их солдаты, давно уже были не в диковинку Глебке. Почему же он вдруг остановился на дорожной обочине и долго стоял неподвижный, точно примёрзший к месту?
- Чего рот разинул? - крикнул ему ехавший на передней подводе начальник обозного конвоя, не переставая жевать резиновую жвачку, и кинул в лицо Глебке скомканную обёртку от сигарет.
Бумажный комок не долетел однако до цели, а окрика на чужом языке Глебка не понял. Он стоял и смотрел на этого кричащего, жующего и дымящего чужеземца, не отрывая глаз от его красного лица. Было ли оно красно от мороза или это был его природный цвет, Глебка не мог разобрать, но это лицо привлекло Глебкино внимание, заставив остановиться на краю дороги. Глебке вдруг показалось, что перед ним тот самый краснорожий сержант, который выгнал его из родной сторожки. В следующее мгновение он уже убедился в своей ошибке, но не отвёл глаз и не тронулся с места. Нет, это не тот краснорожий, это другой, но мелькнувшее сходство вмиг всколыхнуло в Глебкиной душе всё, что он тогда пережил. Гнев, унижение, ненависть, отвращение - всё это снова поднялось со дна души, но теперь усиленное тем состоянием, в котором находился Глебка, так много переживший в последние месяцы и только вчера похоронивший отца…
Эта короткая встреча на дороге как бы провела невидимую черту, резко отграничившую всё, что было до сих пор, и разом положившую конец мучительным сомнениям. До сих пор Глебка всё раздумывал ждать или нет, пока дед Назар что-то там разузнает да разведает о пути на Шелексу. Теперь, увидев сытых чужеземцев, по-хозяйски развалившихся в санях и понукающих голодных и разутых мужиков, Глебка разом перестал раздумывать и сомневаться.
Не было сказано никаких слов, не было приведено никаких доводов, он только поглядел на обоз, и решение пришло сразу и само собой. С этим готовым решением Глебка и пришёл к Степанку в Ворониху.
Степанок рубил перед избой сучья на топку печи. Тут же гонялись друг за другом вокруг сугроба младшие братишки.
Глебка остановился перед Степанком и сказал негромко:
- Дело есть.
- Ну? - заинтересовался Степанск. - Валяй, говори.
- Отойдём, давай, - сказал Глебка, косясь на братишек Степанка.
Степанок бросил топор, и они отошли шагов на двести к опушке леса. Тут Глебка посвятил друга в свой план похода через фронт. Предлагая Степанку этот общий поход, он как бы предлагал ему общую месть за их отцов. И Степанок тотчас согласился. Побледнев от волнения и заикаясь, Степанок принялся обсуждать с Глебкой подробности похода. Они уговорились, что на рассвете Глебка придёт к избе Степанка и вызовет его стуком в окошко. На том они и расстались.
Вечером Глебка вернулся в хибарку деда Назара, куда он переселился после смерти отца. Предстоял разговор с дедом и разговор не из приятных - это Глебка знал. Но он не побоялся этого разговора и приступил к нему очень решительно.
- Я пойду, деда, сегодня, - сказал он, садясь на лавку перед низеньким оконцем.
- Это куда же ты пойдёшь? - спросил дед деловитой скороговоркой, прикидываясь, что не понимает, о чём идёт речь.
- Я пойду, деда, - повторил Глебка. - Я боле ждать, не могу с пакетом.
- Опять двадцать пять, - сказал дед с досадой, сразу бросив прикидываться непонимающим. - Кто про что, а пьяница про чарку. Уже, кажись, говорено и переговорено всё. Вчерашний день я с двумя зареченскими мужиками толковал. Сладим помаленьку дело.
- Мне помаленьку нельзя, - сказал упрямо Глебка. - Я всё одно уйду.
- То ещё мы поглядим, как ты уйдёшь, - сказал дед Назар, рассердясь не на шутку и угрожающе хмуря седые брови. - То ещё мы поглядим.
Но Глебка не испугался ни нахмуренных бровей деда, ни его грозного предупреждения. Он продолжал настаивать на своём. Дед Назар тоже от своего отступиться не хотел, и оба разошлись спать сердитые - каждый с твёрдым намерением сделать по-своему.
Подозревая, что Глебка сгоряча может в самом деле тайком уйти из дому, дед Назар принял меры к тому, чтобы помешать этому. Самой хитрой из этих мер дед считал то, что на ночь выгнал Буяна в сенцы, а сам лёг на ближнюю к дверям лавку. Он считал, что если Глебка и захочет незаметно уйти из дому, то пёс за ним обязательно увяжется, заворочается, завозится, начнёт подвизгивать в сенцах, когда увидит Глебку, и этим даст знать о беглеце.