Глебка понял хитрость деда, но и виду не показал, что понял. Хоть и очень ему хотелось взять с собой Буяна, но на крайний случай он решил уйти один, что по его расчётам, можно было сделать, воспользовавшись имевшимся в дедовой избёнке чёрным ходом.
Так он и сделал. Дождавшись, когда дед затих на лавке, Глебка осторожно поднялся с своего сенничка, бесшумно оделся, снял со стены отцовское охотничье ружьё и повесил на плечо холстинную торбу, в которую он с вечера потихоньку уложил коробок спичек, складной нож и завёрнутые в чистую тряпицу краюшку хлеба и луковицу.
Затаив дыхание и с опаской поглядывая в сторону посапывающего на лавке деда, Глебка прокрался к двери чёрного хода. Но тут Глебка наткнулся на совершенно непредвиденное препятствие. На двери чёрного хода, ведущей наружу, висел большой замок. Это было для Глебки полной неожиданностью, так как чёрный ход никогда не запирался. Видно дед повесил вечером этот замок. Но хитрость деда не остановила Глебки. Он решил уйти и он уйдёт, как бы там ни хитрил дед. Глебка знал, что рама в узком окошке рядом с дверью давно расшатана и держится на двух ржавых гвоздях. Стараясь не шуметь, Глебка отогнул гвозди, вынул раму и вылез наружу.
Самое трудное было, таким образом, проделано вполне удачно. Теперь оставалось добыть лыжи. С вечера Глебка спрятал их под крыльцо чёрного хода и достать их было делом одной минуты. Глебка не надел, однако, лыжи сразу на ноги, так как скрип снега мог разбудить Буяна.
Правда, пса дед запер в передних сенцах, но тем не менее следовало действовать осторожно. Поэтому Глебка сунул лыжи подмышку и прошёл метров триста по рыхлому снегу пешком.
Только тогда Глебка решился стать на лыжи. Теперь уже недалеко было до Увалов. Увалами звали цепь оврагов, начинавшуюся в полукилометре от сторожки. Идти на Ворониху через Увалы было трудней, чем по тракту, но зато путь этот был короче, и Глебка выбрал именно его.
Дойдя до первого оврага, Глебка остановился и прежде чем спуститься вниз, оглянулся, ища глазами родную сторожку. В ясном морозном небе стояла яркая луна, залившая искристым серебром дремлющий лес. Несмотря на яркий свет луны, сторожки не было видно. Собственно говоря, так оно и должно было быть. Глебка знал, что от Увалов сторожку не разглядеть. И всё-таки он оглянулся. Ему вдруг очень захотелось, чтобы мелькнула вдалеке крыша сторожки, покрытая пухлой снеговой подушкой, в которую словно воткнута чёрная закоптелая труба. Вровень с трубой поднимается вершина молодой сосенки - тонкой и прямой, как свечечка. А чуть левей её - хибарка деда Назара… Всё это издавна знакомо. Всё это, казалось, накрепко приросло к самому сердцу… И вот ничего этого уже нет - ни сторожки, ни трубы, ни сосенки, ни дедовой хибарки. Всё это остается позади. А впереди - дальний и неведомый путь.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. КРАСНЫЕ ПРИОЗЁРЦЫ
Отряд "Красные приозёрцы" двигался лесами на юг. Командир отряда ознакомил личный состав с задачей. Задача ставилась такая: первое - решительно двигаться вперёд до полного соединения с Красной Армией и красными партизанами, прорываясь через фронт на Шелексу; второе - доставить в штаб Шелексовского отряда красных партизан нужный пакет; третье - беспощадно драться с камманами и белогадами.
Ознакомив отряд с задачей, командир строго оглядел его и спросил внушительно:
- Понятное дело?
"Отряд" помолчал, потом вытер рукавицей нос и спросил:
- А как же мы драться будем, когда их тыщи, может, а нас того и всего что двое?
Глебка сказал сурово:
- Это ничего не значит. По силе возможности будем.
- Коли по силе, тогда, конечное дело, можно, - согласился Степалок и, подумав, спросил:
- А сколько у тебя патронов?
- Патронов хватит, - сказал Глебка. - Пошли, давай.
Он явно избегал дальнейших объяснений по этому поводу, так как у него имелся всего один заряд. Глебка нашёл его в стоявшей на подоконнике помятой жестянке из-под чаю, среди негодных пыжей, пистонов и прочих мелочей охотничьего хозяйства. Дня три тому назад, возвратясь с охоты и разрядив свою старую берданку, дед Назар сунул патрон в эту жестянку. Здесь и обнаружил его Глебка, совавшийся перед побегом по всем углам в поисках боевого снаряжения. Но как Глебка ни старался, больше ничего найти ему не удалось, так как и порох и дробь, ценившиеся на вес золота, дед запирал в сундучок, который держал под лавкой в углу, возле своего изголовья.
Перед Степанком Глебка не хотел обнаруживать слабости своего вооружения. Вот почему, ответив на вопрос Степанка, Глебка тотчас замял разговор и двинул отряд "Красных приозёрцев" на Шелексу.
Где находится Шелекса, точно Глебка не знал. Со слов деда Назара, сказанных мимоходом, он только уяснил себе, что она где-то далеко. Никакими более точными сведениями Глебка не располагал. Всё можно было бы выяснить в ближайшей деревне. Но, во-первых, в этих краях до ближайшей деревни можно было иной раз брести и тридцать и сорок вёрст, а, во-вторых, деревня могла оказаться занятой интервентами или белыми и приставать с расспросами о дороге на фронт было бы крайне неосторожно и опасно.
Поэтому до поры до времени командир "Красных приозёрцев" принял решение не искать деревень, а пока двигаться лесом на юг в сторону фронта. Направление держать было нетрудно. Древесные стволы с северной стороны обрастают мхом. Сторона же, обращённая к югу, чиста. И эту и многие другие лесные приметы Глебка знал с детства и потому двигался уверенно.
Во вторую половину ночи начался снегопад и продолжался до самого утра. И без того трудный путь по заваленному снегами лесу стал ещё трудней. Глебка на отцовских лыжах, широких, подбитых нерпой, ещё кое-как держался, но у Степанка были на ногах самоделки, да ещё не свои, а младшего братишки, так как свои лыжи Степанок сломал в самом начале зимы, катаясь на крутых Увалах. Не по росту короткие лыжи проваливались задками в глубокий рыхлый снег. От этого носки задирались кверху, и Степанок опрокидывался на спину. Иногда, наоборот, Степанок завязал в снегу носками лыж и нырял носом в снег.
Эти непривычные упражнения так измочалили Степанка, что, спустя два часа после выхода из Воронихи, ткнувшись в который уже раз головой в снег, он заявил, что дальше идти не может.
Тогда командир отряда объявил привал и, сев на снег, стал поднимать моральный дух своего отряда. Он сказал, что они здорово шли и что это ничего, что Степанок кувыркается. Всё-таки он молодцовски на лыжах ходит, только у него лыжи коротки, оттого ему и туго пришлось. Но дальше по пути места выше пойдут, болот нет, он знает, и снегу на них лежит меньше. Опять же снежит, то значит к оттепели, снег поплотней ляжет, покроется настом, а по насту куда как славно лыжи идут. Выходило, что в дальнейшем путь ожидается нетрудный, и дело пойдёт самоходом.
Степанок мрачно молчал. Он сидел насупясь и, сняв рукавицу, вытирал вспотевший лоб, затылок, мокрые волосы. Степанок был малосилен и хил. Детство у него было голодное и холодное, и в свои двенадцать лет он выглядел десятилетним. Он постоянно хотел есть, но редко когда удавалось ему наесться досыта.
В играх с деревенскими ребятами Степанку всегда доставалась самая трудная и хлопотливая роль. Играя в палочку-выручалочку, он постоянно водил, в горелках - вечно оставался без пары, в сражениях, разгоравшихся между ребятами, - неизменно оказывался в лагере битых, терпящих поражение.
Но в одном Степанок превосходил всех деревенских ребят - он умел удивительно складно и увлекательно рассказывать длинные волшебные сказки. Это уменье перенял он от недавно умершего деда - отца матери. Рассказывая сказки, Степанок преображался. Его тонкий слабый голосок становился сильным и гибким, движения приобретали уверенность и властную силу. Ребята, которые на улице цыкали на него и награждали подзатыльниками, позже, сгрудившись где-нибудь в углу тёмного овина или на повети, смотрели ему в рот и ловили каждое его слово.
Эта необъяснимая способность перевоплощаться и уводить вслед за собой в таинственный и цветистый мир сказки и привлекала Глебку к Степанку и сделала его другом и защитником маленького сказочника. Так как Глебка был не по годам крепок и силён, то с некоторых пор Степанка обижать уже побаивались. Благодарный Степанок в свою очередь привязался к Глебке и, в конце концов, друзья стали неразлучны. Особенно сблизили их в последние дни схожие судьбы отцов. Вот почему Глебка, собираясь в поход на Шелексу, открылся Степанку и подбил его идти вместе. О слабости Степанка он как-то не думал. Теперь она стала первым препятствием на трудном пути. Глебке и самому трудны были эти первые часы пути, но он не подавал и виду, что устал. Он сидел рядом со Степанком на снегу и всё продолжал говорить о том, что дальше будет легче и что Степанок молодец.
В конце концов отдохнувший Степанок и сам стал думать, что он молодец, что дальше всё пойдёт лучше, и поднялся с привала довольно бодро.
Хватило его, однако, ненадолго. Через час Степанок снова стал отставать и хныкать. Глебка строго на него прикрикнул, и эта строгость возымела более сильное действие, чем уговоры. Степанок замолк и перестал хныкать и жаловаться. Решив, что всё в порядке, Глебка теперь уверенней двигался вперёд. Он шёл передовым, прокладывая по целине дорогу для Степанка. Он старался, чтобы лыжня выходила прямой и плотной, для чего сильно нажимал на лыжи. Это поглотило, всё его внимание, и он на время забыл о своём спутнике. Когда он, наконец, оглянулся, Степанок был далеко позади и еле виднелся между деревьев.
Глебка остановился и подождал. Степанок не приближался. Глебка разглядел, наконец, что он не двигается с места, и окликнул его. Степанок стоял на месте. Тогда Глебка с досадой повернул назад и подошёл к Степанку.
- Ты чего же это? - спросил Глебка с возмущением. - Ты что ногами двигать забыл?
Степанок стоял и молчал. По лицу его катились медленные слезы и тут же подмерзали. Он не жаловался, не отказывался двигаться вперёд. Он просто стоял и молча плакал. Он плакал от усталости, от досады, от сознания обидного своего бессилия, от того, что не может двигаться вперёд.
И Глебка понял, что Степанок не может идти. Он перестал ругаться и смущённо замолк. Потом, будто не замечая слез Степанка, наклонился над лыжными ремнями и, отстёгивая их, сказал деловито:
- Ладно. Ну-ко, поедим, давай. Это будет лучше.
Глебка снял лыжи, примял снег под большой елью, составил лыжи рядком и вместе со Степанком уселся на них. Потом вытащил из холстинной торбы краюшку хлеба и луковицу. Степакок вынул из кармана две плоские шанежки из мякины с овсом и три картофелины. Глебка осмотрел запасы и распорядился съесть сейчас по половине шанежки и по картофелине, а остальное оставить на ужин.
После еды и отдыха стало легче и сил как будто прибавилось. Чтобы ещё более подбодрить Степанка, Глебка стянул с головы свою заячью ушанку и сказал:
- Потеплело, кажись. Снег не так провалистый будет.
Он решительно поднялся:
- Пошли, давай.
Они пошли дальше, пробивая по глубокому снегу рваную, осыпающуюся лыжню. Опять начались бесконечные падения и барахтанье в снегу. К этому скоро прибавилась ещё одна беда: старый валенок Степанка не выдержал и протёрся в том месте, где на него давил лыжный ремень. Степанок натёр ногу в кровь и стал прихрамывать. С каждым часом он всё больше и больше слабел. Он всё чаще падал и после каждого падения всё медленней поднимался. Глебка снова стал покрикивать на него, а когда и это не помогало, поднимал его на ноги силой. К вечеру Степанок окончательно выбился из сил и, повалившись на снег, решительно отказался встать. Глебка и уговаривал, и кричал, и тормошил лежащего - ничто не помогало. Степанок, казалось, даже не понимал, чего от него требуют.
Тогда Глебка объявил, что "Красные приозёрцы" останавливаются на ночёвку, и тут же принялся оборудовать стоянку. Он часто ходил с отцом или с дедом Назаром на охоту и научился от них всему, что необходимо для лесных скитаний. Перенял он от деда Назара и искусство ставить двускатные шалаши. Сейчас это уменье как нельзя более пригодилось. Глебка вооружился захваченным из дому ножом, вырезал жердину, укрепил её наклонно на сошках, перевил в нескольких местах тонкими ольховыми прутьями и отправился нарезать еловый лапник для крыши. Отлежавшийся и немного отдохнувший Степанок стал помогать ему. Глебка за работой приговаривал, подражая, видимо, деду Назару:
- Вот оно как. Вот оно и ладно.
Он работал споро и весело, чего никак нельзя было сказать про Степанка. Степанок был вял и, работая, пугливо оглядывался по сторонам. Подступала ночь, на небе проглядывали первые робкие звёзды. Лес к ночи нахмурился, насупился, почернел. В дремучей, непролазной глубине его, полной ветра и черноты, всё время что-то шуршало, потрескивало, словно бормотало. Степанок вздрагивал и жался к Глебке.
Глебка нарезал и натаскал вороха елового лапника и начал с помощью Степанка мастерить двускатную крышу, густо в несколько рядов устилая её лохматыми пахучими ветвями. Когда крыша была готова, Глебка, работая, как лопатой, своей широкой лыжей засыпал шалаш снегом. Он старался навалить снегу побольше, чтобы шалаш держал тепло. Так как Глебка не решался разжечь костёр, то тепло следовало хранить особенно заботливо. Покончив с крышей, Глебка натаскал целую гору лапника ко входу в шалаш, чтобы и с этой стороны преградить доступ холоду.
Наконец, шалаш был готов. Правда, был он тесноват на двоих, но в тесноте было теплей. В общем, Глебка остался доволен делом рук своих. Степанок, как только шалаш был окончен, юркнул в него, Глебка же долго ещё похаживал вокруг, подправляя топорщившийся во все стороны лапник и снежные навалы над крышей. Покончив с этим, он воткнул в снег перед входом лыжи и только тогда влез на четвереньках внутрь шалаша.
- Здорово получилось, - сказал он, примостившись возле Степанка. - Хоть зимовать можно.
Но Степанок думал совсем о другом.
- Поесть бы, - жалобно вытянул он, зябко поёживаясь.
- Давай, - согласился Глебка. - Это можно. Сейчас мы лучину запалим.
Он вытащил из-за пазухи несколько тонких сухих сучков. Сучки эти он подобрал в куче бурелома, которую приметил и разворошил, нарезая лапник. Глебка чиркнул спичкой, зажёг один сучок и дал держать его Степанку. При колеблющемся неровном свете Глебка достал из торбы завёрнутую в полотняную тряпочку снедь. Как ни мало её было, но Глебка решил часть еды оставить на утро. Вместе со Степанком они съели только половину луковицы, картофелину и горбушку хлеба. Вторую половину луковицы и шанежку Глебка, спрятал в торбу и положил её на широкую еловую лапу возле самого входа.
Степанок, поглядев на торбу, невольно облизнулся и предложил:
- Съедим, давай, всё. Чего ещё там беречь.
- Завтра, - коротко отрезал Глебка и, нахмурясь, повернулся к Степанку. - Гляди, коли раньше завтрашнего тронешь, голову снесу напрочь.
Степанок сжался в комочек и замолчал. Потом спросил робко:
- А чего же это? Мы завтра целый день пол-луковицы да шанежку есть будем? А больше ничего?
- Дурачина, - сказал Глебка снисходительно. - Это ж только утром заправиться. А днём-то мы зайца подстрелим или куропатку. А нет, так и в деревне хлеба достанем.
Глебка знал, что с его единственным зарядом надежда подстрелить зайца или куропатку плоха, да и не станет он на это тратить последний заряд. Насчёт деревни тоже ничего неизвестно. Трудно даже сказать, есть ли деревни на избранном пути. Тем не менее Глебка говорил о завтрашней добыче с уверенностью, которую изо всех сил старался внушить и Степанку.
Степанок поверил ему и успокоился; поверил не столько убедительности Глебкиных доводов, сколько потому, что очень уж хотелось верить в хорошее робкому его сердцу, полному страхов, тревоги и нарастающей тоски по своей избе, по жарко топящейся печи, по мамке…
Всё это с каждой минутой становилось приманчивей. За стенами шалаша по-разбойничьи посвистывал ветер, гудел и шуршал лесной мрак. Степанок, вздрагивая и передёргивая плечами, прислушивался к лесному гулу. Сердце его тоскливо заныло. Он придвинулся вплотную к Глебке, словно ища у него защиты от наваливающейся на хрупкую душу тоски, от лесных страхов, от холода. Но вместо сочувственных и ободряющих слов Глебка вдруг сказал сурово и решительно:
- Надо в черёд на карауле стоять.
- Зачем же это на карауле? - откликнулся Степанок, испугавшись того, что придётся выйти на холод, в темноту и стоять там одному.
- Мало ли что бывает, - сказал Глебка с прежней суровостью. - Военные завсегда караул ставят.
Он помолчал и прибавил:
- Я первый стану. А ты после.
- Во-во, - подхватил Степанок, обрадованный тем, что не надо сейчас выходить из шалаша. - Ты вали. А я после.
- Ладно.
Глебка нашарил положенное у стены на лапник ружьё и вылез из шалаша.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ЧТО ОТНЯЛА НОЧЬ И ЧТО ПОДАРИЛО УТРО
Перекинув через плечо ружьё, Глебка стал у входа в шалаш и огляделся. Было холодно и ветрено. Кругом чёрной громадой высился вековой бор. Он стоял насупленный, глухой, угрюмый.
Чернота эта не была однотонной. В глубине её всё время происходили какие-то перемены, возникало движение, рождались звуки. Покрякивали на морозе сосны, кивая маленькими кудрявыми головами. Шуршали мохнатыми лапами сумрачные древние ели. Словно костями, стучал замёрзшими сучьями полузанесённый снегом бурелом. Тонко высвистывая, летела по ветру мелкая пороша, обнимая подножия стволов прозрачным серебристым туманцем. Хрипло, однотонно скрипела, раскачивая свой сухой голый скелет, обожжённая молнией берёза. Издалека донёсся высокий, за душу хватающий волчий вой. Где-то совсем близко в дупле завозилась неусидчивая белка-ходок. В отдалении гукнул филин. Потом пронзительно, как человек, вскрикнул схваченный лисицей заяц. Потом вдруг басовито загудел, словно задул в медную трубу, ударивший густой струёй ветер. Лес жил тысячью жизней и перекликался тысячью голосов. И все тысячи голосов сливались в один могучий голос леса. Он не пугал Глебку, не пугал потому, что был привычен. Голос леса был для Глебки и языком леса. С колыбели учился он понимать и толковать этот тайный лесной язык. Сегодня лес был сердит и зол. Но злость была уже на исходе.