Когда, после расстрела, гепеусты приехали на грузовом автомобиле конфисковывать его имущество, то и эти чрезвычайные грабители были смущены - все имущество крупного специалиста, "продавшегося иностранному капиталу", состояло из коротенького диванчика, на котором он умудрялся спать, простого стола и стульев.
К большой моей радости, я застал В. К. Толстого дома. Оказалось, что Институт рыбного хозяйства перешел с "непрерывки" на "прерывку", и этот именно день оказался свободным. Я стал сейчас же с нетерпением расспрашивать его о том, что предпринимается в Москве для освобождения Щербакова и Кротова.
- Милый мой, - говорил Толстой, - мы как будто все сделали, что можно, но разве их поймешь? Фрумкин, хоть и большой коммунист, переведен за "оппортунизм" с должности зам. наркомфина СССР в председатели "Союзрыбы", то есть с понижением. Он сам всего боится. Крышева (старший директор рыбной промышленности) ты знаешь, он из дворян, в партии с 1927 года, положение его нетвердое, и он панически боится ГПУ. Они будто говорили с Микояном, - этот в ГПУ свой человек; им будто обещали, что Щербакова и Кротова освободят. Между тем всюду идут аресты. Говорят, К. К. Терещенко (известный специалист рыбного дела и ученый-ихтиолог) арестован в Баку. Много арестовано на Дальнем Востоке, идут аресты в Астрахани. В Москве, в "Союзрыбе" арестован Б. Патрикеев, может быть потому, что он бывший военный. Фрумкин только что вернулся с Дальнего Востока и нашел, что там все благополучно. А теперь там идут аресты, и он не вмешивается в это, будто это его, непосредственного начальника этих лиц, не касается. Творится что-то совершенно непонятное. А что будет в конце года: во всех районах, как и у вас, сломали пятилетку, утвержденную в 1928 году, и дали совершенно невыполнимое задание. На Дальнем Востоке, например, включили в программу постройку 200 траулеров, когда там есть только один, который только что пришел из Германии. Там неизвестно ни одной рыбной банки, никто не знает, где и какую рыбу будут ловить, неизвестно даже, в каком море: в Японском, Охотском или Беринговом. Их положение много хуже вашего. Там ни японцы, ни американцы, никто еще никогда траулерами не промышлял, а мы уже строим 200 траулеров. Ни людей для них нет, ни пристаней, ни базы, а приказано строить во что бы то ни стало.
- Но что же делать, как помочь Щербакову и Кротову? - настаивал я.
- Попытайся поговорить сам с Крышевым.
- Он же подлец, ты сам знаешь.
Я рассказал ему подробно об арестах, обысках, допросах в Мурманске, о роли, которую, по-видимому, играет в этом Месяцев, директор Океанографического института.
В. К. Толстой впадал во все более мрачное состояние. Мы были искренне рады друг другу и должны были говорить о таких ужасных вещах.
- Как же промысел? - спросил он меня с отчаянием.
- Плохо. Отсутствие руководителей дает о себе знать. И знаешь, что Гашев, зампред, придумал для успешности выполнения задания? Треску солить с головами: это увеличивает выход товара на 25 процентов, и таким образом трест может выполнить план, а что потребителю придется выбрасывать голову, на которую пойдет и соль, и тара, - это все равно.
- Обязательно расскажи об этом Крышеву и Фрумкину! - вдохновился Толстой.
- И не подумаю. Фрумкина я не знаю, но воображаю, что это за гусь, а Крышева знаю достаточно: он мне поддакнет, а при случае сам изобразит меня в ГПУ вредителем. Чем меньше иметь дело с этими господами, тем лучше.
- Если коммунисты здесь ждут моего доклада, то тем более очевидно, что делать его не надо. Сказано и написано уже столько, что самый крепколобый большевик должен понять, что ни 500, ни 300 траулеров строить нельзя. Поверь, что и Крышев, который знает дело, и Фрумкин, который, говорят, неглуп, понимают не хуже нас с тобой, что это задание невыполнимо, что оно может погубить все траловое дело. Убеждать их нечего. Им нужно про запас, чтобы спецы возражали против плана и обосновывали его невыполнимость. Если их станут обвинять в оппортунизме, неверии в пятилетку и прочем, они воспользуются нашими словами, чтобы сказать, что это спецы ввели в заблуждение, и мы поплатимся за это Соловками, если же Политбюро опомнится и решит играть назад, что рано или поздно будет, так как план этот с треском провалится, они этот материал выдадут за свой. Для этого им и мой доклад нужен. Последи за ними, когда ты приводишь доводы о невыполнимости плана, они сочувственно тебе улыбаются, с интересом слушают, но сами молчат. У меня нет никакой уверенности в том, что после этого они, на всякий случай, не сообщают в ГПУ.
Толстой спорил, огорчался, считал, что я несправедливо отношусь к людям только потому, что они коммунисты.
- Я знаю, - говорил он, - что ты не любишь Крышева и не веришь ему, но ты увидишь Фрумкина, в нем чувствуется большой ум и административный талант. Он прекрасно разбирается в деле и в людях. Начал он в "Союзрыбе" с явным предубеждением против нас, а теперь этого совершенно нет: он несколько раз говорил при нас Крышеву, что с таким прекрасным аппаратом знающих и искренно преданных делу специалистов ему еще не приходилось работать. Меня он до сих пор вызывает к себе из Института рыбного хозяйства, а с Н. А. Ергомышевым, после поездки с ним вместе на Дальний Восток, прямо подружился.
Бедный Толстой. Месяца через два-три Фрумкин выдал на расстрел его, Ергомышева и всех других и, разъезжая по митингам, утверждал, что убежден в их "вредительстве".
На другой день я вместе с Толстым направился к Крышеву в "Союзрыбу". Кончался второй год пятилетки, но план развития северной промышленности все еще пересоставлялся ввиду постоянно вносимых изменений. Составление этого плана в назначенный срок было явно невыполнимо. Однако по невероятной глупости так называемого "Кости" Сметанина, коммуниста, директора Института рыбного хозяйства, этот институт взялся за дело, не имея при этом сколько-нибудь подготовленного аппарата. "Союзрыба", центральное административное учреждение, подозревала, что институт с работой не справится, и решила выйти из затруднения, назначив меня председателем комиссии по составлению этого плана. Я отказался наотрез.
- Кто же может руководить этой работой? - настаивал Крышев. - Лучше вас никто не знает тралового дела и рыболовства Севера.
- Вы сами превосходно знаете, - отвечал я, пристально глядя на него, - что с этой работой мог бы справиться один С. В. Щербаков. Извлеките его из тюрьмы и это дело будет исполнено самым сведущим и добросовестным человеком.
- К сожалению, этот вопрос отпадает, - сказал он недоброжелательно.
В. К. Толстой не выдержал и вмешался:
- Вы видите, кто же может работать в таких условиях, когда таких работников, как Щербаков, обвиняют во вредительстве и держат в тюрьме.
- Я уверен, что Щербакова скоро освободят, вам же совершенно нечего опасаться ареста, - стал любезно убеждать Крышев, изменив тон, так как ему необходимо было мое согласие.
- Подумайте, каждый день кого-нибудь сажают, - продолжал Толстой, - работа становится совершенно невозможной.
Крышев стал уверять, что Щербакова должны освободить, что с Кротовым, хотя и хуже, так как он бывший рыбопромышленник, но "дела" и против него никакого нет, и вообще арестов больше не будет, об этом не стоит и думать; можно работать совершенно спокойно.
Несмотря на его любезности и заверения, я твердо отказался от предложенного мне назначения и согласился только остаться в Москве для консультации. Это меня устраивало, так как я не хотел возвращаться в Мурманск.
Через несколько дней мне пришлось говорить с Фрумкиным, и я мог вполне оценить его двуличное отношение к делу.
Он просил меня помочь составить сложный расчет квалифицированной рабочей силы, необходимой для тралового промысла на севере. Причем предложил мне исходить из числа 125 траулеров к концу пятилетки.
- Разве задание в 300 траулеров отменено? - не скрыл я от него своего удивления.
- Нет, но мне нужен, на всякий случай, вариант, - ответил он с видимым неудовольствием.
Очевидно, наряду с официальным он стряпал второй - неофициальный план "на всякий случай", так как был уверен в провале правительственного задания. Спрашивается, если зам. наркома, ярый коммунист, руководитель всей рыбной промышленности, не смеет честно заявить, что задание невыполнимо, а потихоньку, из-под полы припасает свой планчик не меньше, в то время как сам ведет огромнейшие расходы по официальному "большому" плану, какой может быть толк от такого планирования и каких результатов можно ждать от такого руководства промышленностью?
В этой трусости Фрумкина было настоящее вредительство. Тут ГПУ могло бы получить действительные факты бессмысленных трат огромных сумм заведомо напрасно. Но Фрумкин, готовивший из-под полы план на 125 траулеров, остался цел, Толстой же, открыто выступавший с этим, расстрелян.
Справку я составил, но с заголовком, что этот вариант составлен по распоряжению начальства "Союзрыбы", чтобы он не мог воспользоваться им против меня в ГПУ.
16. Перед процессами
Лето 1930 года было тревожное. Неудачный эксперимент пятилетки резко сказывался. Продуктов становилось все меньше, даже в Москве, снабжавшейся вне всякой очереди. Из продажи исчезали все необходимые для жизни предметы: сегодня галоши, завтра мыло, папиросы; совершенно исчезла бумага. В булочных не было хлеба, но разукрашенные торты, по очень высокой цене, красовались во всех витринах кондитерских. Купить белье и обувь было немыслимо, но можно было приобрести шелковый галстук и шляпу. В гастрономических магазинах были только икра, шампанское и дорогие вина. Голодный обыватель все злей смеялся над результатами "плана"; рабочие же обнаруживали недовольство иногда резко и открыто. Нужны были срочные объяснения.
Казенное толкование голода и все растущей нищеты было такое: недостаток продовольствия и предметов широкого потребления - результат роста платежеспособности и спроса широких масс трудящихся; повышение культурного уровня рабочих и бедняцко-середняцких масс крестьянства. Это на все лады повторялось казенной печатью и разъяснялось рабочим. Называлось это - "трудности роста".
Вопреки очевидности большевики упорно твердили, что выполнение пятилетки идет блестяще, гораздо быстрее, чем предполагалось; полагалось, что количество вырабатываемых товаров сказочно быстро растет во всех областях промышленности, и именно этим необыкновенным успехом объясняются эти "трудности роста". Но объяснения эти могли казаться убедительными только заезжим иностранцам или заграничным читателям большевистских газет.
Так, официально сообщалось, что хлопка, сахарной свеклы и других культур выработано в 1930 году вдвое больше, чем в довоенное время, между тем в продаже не было хлопчатобумажных тканей, а сахар был величайшей редкостью и драгоценностью. Особенно щедро обещалось увеличение производства всех жизненных благ в 1930–1931 годах.
В тех же газетах наряду с победными хвастливыми статьями печатались, однако, самые мрачные сообщения о "прорывах" на всех фронтах: угольном, металлургическом, лесном, резиновом, химическом, обувном и т. д. Объяснялись прорывы злой волей-вредительством отдельных специалистов, кознями чуждых элементов, бюрократизмом старорежимных чиновников.
Больным местом стали очереди, которые выстраивались всюду, где еще что-нибудь продавалось, и растягивались на целые кварталы. В поисках козлов отпущения ГПУ распустило слух, подхваченный всеми газетами, о грандиозных злоупотреблениях с заборными книжками, то есть карточками, по которым производится выдача продуктов. Масса управдомов Москвы и Петербурга были арестованы в августе 1930 года, но продуктов от этого больше не стало, беспорядок в управлении домами сделался удручающим, и - редчайшее явление в практике ГПУ - большинство управдомов было выпущено.
Острый недостаток мяса объяснялся "невыполнением директив XVI партсъезда", вредительством ветеринаров, якобы делавших свиньям отравленные прививки, и пр.
О недостатке овощей ежедневно печатались статьи и заметки с кричащими заголовками: "Овощные безобразия", "Овощи гибнут по вине заготовителей", "Кто тормозит снабжение овощами?", "К ответственности за антисанитарное хранение овощей и заготовку пищепродуктов" и т. д. Действительно, овощей не хватало в августе, когда, казалось бы, все огороды должны были быть полны ими. Но газеты не упоминали, что весной этого года все более или менее значительные огороды были отобраны у "частников"; кооперативные же артели и прочие новые организации, сформированные по приказу и принуждению, с делом справиться не могли.
В рыбной промышленности положение было катастрофическое. Не было ни людей, ни орудий лова, ни судов, ни материалов. И вопреки всему этому, партийные и правительственные органы резко увеличивали планы лова, чем окончательно срывали возможность сколько-нибудь удовлетворительного выполнения задания.
Рецепты, которыми предлагалось исправлять положение, были поистине большевистские.
7 августа 1930 года было опубликовано постановление Совнаркома СССР о мерах по усилению добычи рыбы.
Пункт первый: обязать вести всю работу в ударных темпах и недолов весны покрыть осенью.
Далее шло 17 пунктов в этом же роде. Изумителен был последний, 17-й пункт.
"В два месяца разработать меры для глубокого лова и улучшения переработки рыбы; принять меры к мелиорации и рыборазведению".
Подпись - Рыков.
Для выполнения плана строительства "Известия", от 11 августа, рекомендовали: усилить самокритику, соцсоревнование и ударничество, оживить партийную и профессиональную работу. В это время не хватало буквально всех строительных материалов, а гвоздей, стекол, леса, цемента и железа не могли достать крупнейшие организации.
Во всех передовицах всех газет рекомендуется при всех обстоятельствах принимать следующие главные меры: "драться за всемерное развертывание встречного промфинплана", "развивать соцсоревнование и ударничество", а также "сквозные бригады", "оперативно-плановые" "группы", "рационализаторские бригады", "налеты легкой кавалерии" и проч., до бесконечности.
Под этими мерами, предлагаемыми правительством и бойкими газетчиками, скрывалось, в сущности, следующее.
"Ударничество", то есть сверхурочные работы голодных, истощенных людей.
"Встречный план", то есть безответственное увеличение заданий, и без того невыполнимых из-за недостатка рабочей силы и отсутствия необходимых материалов для лова и обработки рыбы.
"Бригады", "кавалерии" и проч. - такое же безответственное вмешательство вдело абсолютно невежественных, но крайне самоуверенных комсомольцев, которые сами не работают, но занимаются "самокритикой", падающей на тех, кто бьется в самых тяжких затруднениях.
Кроме этих фраз принимались и другие меры, которые вели к еще большему развалу промышленности. Это были аресты специалистов всех рангов и категорий, во всех отраслях промышленности, на "местах", в провинции и в центре. Аресты велись такими темпами, что казалось несомненным, что ГПУ решило выполнить свою пятилетку тоже ударными темпами, в два года, и что кто-то там выдвигал свой встречный план, который осуществляется без задержек, насколько хватало тюрем.
Газеты об арестах извещали редко, но все знали, что за заголовками "Кто тормозит снабжение овощами?", "Что дремлет прокуратура?" и проч. скрываются аресты десятков и сотен людей.
Арестованы были все сколько-нибудь значительные электрики, химики, историки, специалисты по резине, агрономии, почвоведению и проч. В августе был арестован почти весь Госплан во главе с первым заместителем председателя проф. Осадчим, который в шахтинском процессе выступал в качестве общественного обвинителя.
Таким образом, к осени 1930 года, то есть к концу второго года пятилетки, страна была доведена до такого недостатка всех предметов потребления, людской силы и всего необходимого, что не только нельзя было развивать строительство, но и вообще сколько-нибудь нормально жить и работать. Всем было очевидно, что взятые темпы невыполнимы и губительны. Между тем правительство, вместо того чтобы, осознав это, остановиться и искать разумного выхода из положения, стремилось с истеричным надрывом и упрямством еще ускорить взятые темпы, прикрываясь заведомо ложными цифрами фиктивных "достижений" и "побед". Злобу, накопившуюся от сознания собственного бессилия и провала, оно направляло на крестьянство и ту часть специалистов, которая работала наиболее активно. Все они были объявлены виновниками голода и вообще всех неудач, и власть пыталась натравить на них рабочих, недовольства которых она боялась больше всего. Рабочие остались к этому равнодушны. Крестьянство было разгромлено. Специалисты убиты или сосланы на каторгу. Страна под победные клики "выполнения" и "перевыполнения" доведена до полной нищеты и катастрофического голода.
17. Аресты в Москве
Во всем чувствовалась подготовка к каким-то событиям.
Коммунисты и спецы, близкие к коммунистам, занимавшие видные посты в рыбной промышленности, бежали из Москвы. Еще весной В. И. Мейснер, бывший начальник "Главрыбы", человек, близкий к большевикам, больше коммунист, чем сами коммунисты, "по собственному желанию" оставил место директора Научного института рыбного хозяйства в Москве и уехал в экспедицию на Каспийское море.
Член правления "Союзрыбы", коммунист М. Непряхин, неожиданно ушел из "Союзрыбы".
Крышев, коммунист, бывший старшим директором рыбной промышленности с самого начала революции, также уехал из Москвы.
Заместитель директора Института рыбного хозяйства, так называемый "Костя" Сметанин, спешно устроил себе командировку за границу.
Что-то чуяли эти люди или, вернее, что-то знали о готовящейся гибели их товарищей, и чья-то заботливая рука отводила их от места, предназначенного к обстрелу.
Перед уходом Крышев успел напечатать в "Известиях" 2 августа 1930 года интервью, явно предназначенное для ГПУ, в котором, не называя, но достаточно прозрачно намекая, доносил на М. А. Казакова, обвиняя его в потворстве частновладельческому промыслу и в том, что, проводя охранительные мероприятия по лову рыбы, он злостно препятствовал развитию рыбной промышленности. Крышев знал, что в советских условиях ответить на такую клевету невозможно и что она может быть очень опасной. Действительно, обе эти вины были представлены ГПУ как факты "вредительства", и М. А. Казаков был расстрелян. Возможно, что этот донос был своего рода взяткой, которую Крышев давал ГПУ, чтобы ему самому дали возможность вовремя отстраниться от дела, которое он возглавлял столько лет и за которое, казалось бы, первый должен нести ответственность.