* * *
Заря и вода. Вечерняя заря спустилась в воду и кто был на берегу и глядел туда, видел, как она там, в глубине, гасла и засыпала. Утром заря встала и с неба спрашивала воду, и вода отвечала заре: что спросит заря, о том и ответит вода.
Дух спрашивает – материя отвечает, и все вместе, вопрос и ответ, составляет движение человеческого сознания.
Так и все в мире: листик зеленый, свободно покачиваясь на тонкой веточке, спрашивает, корни впиваются и земля отвечает. И ребенок, хватаясь за грудь матери, спрашивает, – и ему отвечает мать. И отец всей нашей жизни – солнце лучами своими спрашивает, – и земля раскрывается.
О том же – к новой повести. Отношения Васи к Зине списать с моих к подруге моей. Близнецы. Разобрать нас самих в образе этих детей. Васе казалось иногда, когда Зина молча глядела на него своими глубокими глазами, что в глубине себя Зина все знает и только потому не может открыть, что он сам это не может понять.
А то почему бы это было, что когда он сам чего-нибудь не может понять, и станет говорить это Зине, и смотрит на нее, то вдруг и сам догадается. Прямо чудно! Кажется, ни за что не догадаешься, а как посмотришь на Зину, вдруг все ясно…
И так у них было, что Зина молчит, а Вася догадывается, о чем думает Зина, и говорит, говорит…
Надо понять человека, чтобы суметь ему подарить. Пониманием любовь начинается и подарком разрешается: он дарит ей, она это дарит всем.
Книга рождается тоже так от личного к общему, и в поэтических явлениях в деле их рождения женщина участвует так же, как и в физическом рождении.
* * *
Начало ненаписанного романа.
Не раз видел я в лесах и на лугах птицу с надломленным крылом: в каком страхе, то останавливаясь и прислушиваясь, то разбегаясь и цепляясь больным крылом за былинку, она мышкой бежала. Раз так она зацепилась за травку, а я накрыл ее ладонью, как билось у нее сердечко, как сверкала она черно-огненными глазками, с какой силой острым клювом била в мой мозолистый палец…
При первых встречах ты походила на чудесную птицу, вроде ласточки с надломленным крылом.
Мы с ней как две птицы, летая, измучились и сели на крест отдохнуть: одна птица села по правую сторону, другая – по левую.
В жизни так можно намучиться, что и крест покажется отдыхом.
Человеку свойственно бежать от креста, как бежит от смерти все живое. И ты, мой друг, тоже, конечно, улепетывай, удирай от смерти, пока есть куда драть, и, отбежав, отдохни, и порадуйся, даже попляши или песенку спой. Итак, нечего тебе лезть на рожон, пока души твоей не коснется любовь.
Вот этого, правда, надо ждать, и надо искать, и бороться за это – за любовь.
И когда придет любовь настоящая, то с ней и крест придет легкий и радостный.
* * *
– Почему ты не садишься писать большой роман, как мы задумали? – спросила она.
– Потому что людям, современным, это не нужно, а будущим – я не знаю, будет ли им интересно мое писание.
– А другу своему?
– Друг со мной, я с ним живу, для чего мне писать?
– Но ведь мы с самого начала уговорились, что мы не для себя любим друг друга: мы хотели для всех достигать любви, преодолевающей страдание.
Поэзия не есть простое воспроизведение действительности, а суд над нею. Вот почему требуется время, чтобы переживание, или впечатление, или так называемая "действительность" стали предметом поэзии: нужно время поэту – судье, чтобы во всем разобраться, одно осудить, другое оправдать, все рассудить и создать достоверность.
Глава 25
ВЫХОД
Как будто отчалили и уже издали смотрим на прежние берега.
Как назвать то радостное чувство, когда кажется, будто изменяется речка, выплывая в океан, – свобода? любовь? Хочется весь мир обнять, и если не все хороши, то глаза встречаются только с теми, кто хорош, и оттого кажется, что все хороши. Редко у кого не бывало такой радости в жизни, но редко кто справился с этим богатством: один промотал его, другой не поверил, а чаще всего быстро нахватал из этого великого богатства, набил себе карманы и потом сел на всю жизнь стеречь свои сокровища, стал их собственником или рабом.
Пескари сначала охотно идут на червяка, но скоро в чистой воде начинают видеть крючок, таящийся внутри червяка Вот как только они перестают клевать, мы разуваемся, мутим воду ногами, и в этой мутной воде рыбки опять начинают клевать Так и любовь наша, начинаясь в чистой воде, часто продолжается в мутной крючок в обыкновенном потоке любви – это, конечно, собственность, возникающая вслед за тем, как он говорит "Ты моя!" и она отвечает "Ты мой!" Глотнув это сладчайшее блюдо, оба влюбленные вскоре выхватываются из свободной стихии и бьются на сухом берегу
Вот и все А мы будем писать о таком свободном и чистом потоке, где любящий, забывая себя, говорит одно только "Ты"
* * *
Любовь, как большая вода приходит к ней жаждущий, напьется или ведром зачерпнет и унесет в свою меру А вода бежит дальше
Нет другой такой силы, закрывающей нам глаза на добро человеческих достижений, как сила привычки Вот отчего и радуются путешественники в походе привычки отпадают, как листья от мороза, и голая веточка нашей души образует новую почку впрок до весны Эта почка и радует нас, как будто жизнь опять начинается
В борьбе за себя каждый из нас, как шелковичный червяк, опутывается паутинкой, и такие коконы у людей называются привычками Дело поэта разорвать свой кокон и, вылетев бабочкой, возгласить сидящим в привычках, что время пришло, пора всем вылетать
Мне подарили зимой превосходный непромокаемый плащ серого цвета Весна пришла солнечная, а потом стало жарко, и плащом я ни разу не воспользовался Лето было жаркое, осень сухая Так в первый год плащ мой провисел в гардеробе, и каждый раз, перебирая вешалки и встречая плащ, я в копилку своей домашней души складывал приятное чувство обладания хорошей вещью, очень полезной при общении с природой
Потом в следующий год было опять сухо, и, когда вышел и третий год сухим, заговорили о том, что климат меняется в связи с особым расположением солнечных пятен
Только в четвертом году вышла сырая весна, и в конце апреля, когда прилетают вальдшнепы, лил дождь Тогда я из своей копилки домашнего благополучия достал непромокаемый плащ и, надев его, отправился на охоту. И тогда оказалось, я напрасно стерег домашний уют, где три года хранился непромокаемый плащ: при встрече с первым дождем мой плащ промок.
А сколько всего такого мы храним недостойного среди сокровищ нашей души!
* * *
Один человек жизнь и счастье свое отдает в борьбе за правило или метод, а другой в поисках счастья борется со всякими правилами, как с врагами.
Долго, долго тут стояли деревья, перестоялись, растрескались от мороза, закорыши источили кору, дятлы расклевали.
Так и мы, люди, тоже застоимся на месте и чувствуем уже не душу свою, не соки жизни, а тоже, как эти деревья, свою древесину. И уже источили ее закорыши, уже дятлы расклевали, а мы все стоим за свою древесину и воображаем, что за жизнь стоим.
У каждого из нас есть свое место, и в нем-то каждому из нас надо определиться. Если найдешь его и станешь на него, то и самому будет хорошо, и людям будет так, будто для того ты и стоишь на этом месте и только для них-то все и делаешь.
Есть такое место, где стоит мастер и кует людям железные кольца на ноги, цепи на руки так, что люди радостно их надевают и называют свои кандалы привычками – заменой счастья.
И есть еще одно место, где мастер затем и стоит, чтобы разбивать у людей их привычки-цепи и создавать настоящее счастье.
* * *
Нигде не слышно о художниках любви, все равно как художниках слова, звука… Не в том ли сущность деятельности художника, что он схватывает случайное явление или, скажем, мгновение, как белка на лету своем с дерева на дерево схватывает орех? И вот, как белка орех разгрызает, добывая зерно, так и художник останавливает мгновение и случай превращает в закон.
А разве не то ли самое делает художник любви, вскрывающий любовь в существе человеческом, закрытом, как в орехе зерно, скорлупой?
Новое в этом понимании любви только одно, что связь, как понималась она раньше романтиками за падение, становится средством сближения двух в единомысленное существо. Художник любви является ее производителем, безгранично свободным и щедрым, а не потребителем любви, собственником ее.
– Михаил, будь счастлив тем, что твой ландыш простоял за каким-то листком и вся толпа прошла мимо него. И только под самый конец только одна женщина за тем листиком открыла тебя и не сорвала, а сама наклонилась к тебе.
* * *
Вчера вечером мы решили так, чтобы она из моих записок делала книгу нашей любви. Во время длинного разговора об этом я чувствовал на себе лучи ее добра и через это был в чем-то большом уверен, и прямо знал добро жизни, как оно есть.
До встречи с ней в глубине души не верилось мне вообще в объективное добро, и любовь, как движущая сила жизни, была мне непонятна. Но я хотел этого, я об этом писал, я это создавал, и моя уверенность в существовании всего этого, о чем я пишу, подтверждалась только друзьями-читателями.
Стоило кому-нибудь написать обо мне дурно, как я начинал во всем колебаться. Все это мое хорошее желанное добро в красоте определилось впервые как реальность, как необходимая сущность, мною осязаемая, лишь когда она – этот "друг-читатель" пришла ко мне. Она же все это знала и до меня…
По прямому лучу. Весеннее солнце пришло, и понятней становится вся ликующая радость земли. Вспомнишь какую-нибудь мелочь, острие первой зеленой травинки, выходящее на поверхность воды, или роскошное семя осины, упавшее в виде гусеницы на сухую былинку, – все такое великое в мельчайших подробностях, – все это узнаешь, и прямо находишь в душе своей, и собираешь, и собираешь…
И вот из всего соберется там на небе солнце, а в себе внутри та, которую ждал всю жизнь. И тут, вот бы какой-нибудь маленький мост от солнышка к ней, но этого мостика нет… нет! И в этой беде – весь человек!
Но бывает, и это было со мной: вдруг в душе загорелось, как все загорается жизнью от солнца, все зацвело, и я сказал своей подруге: "Идем!" И она мне ответила: "Идем!" Я взял ее руку, и мы с нею пошли прямо на солнце, не думая ни о каких мостках.
– Брось весеннюю тревогу, ты можешь успокоиться: ты своего достиг, свою весну ты догнал.
Нет, мой друг, истинная человеческая тревога только тогда и начинается, когда ты догнал весну и достиг своего. Ведь пока ты один, с тебя и спросу нет: ты один, что с тебя взять?
Налог на холостяков… нет, налог должен быть прежде всего на тех двух счастливых, что живут для себя и нет у них третьего, для кого они живут…
Бывает так, ты пишешь что-нибудь, представляя, что это пишется к другу. И пусть он, этот друг, приходит к вам. Вы, конечно, не пишете: друг здесь, вы ему все говорите, – больше! Вы сговорились, вы и друг ваш – одно. И что же? Тут бы и кончаться творчеству, а оно не кончается, напротив, соединенные в одно существо, вы вдвоем, как единый человек, опять одинокий, опять ищете другого…
Есть люди, у кого много детей было, и они все хотят их рожать, и еще и еще… Так мы хотим друга, такого большого, чтобы он обнял собою всю природу, всю жизнь.
Она сказала, что совершенно одна.
– Я тоже, – сказал я.
– Нет, – у тебя читатели.
– Хорошо, – ответил я, – если меня не будет, я завещаю тебе моих читателей, и ты не будешь одна. На этом мы и согласились..
Очень много сейчас встречается любящих пар, но это никого не трогает: это любовь для себя. Значит, мы чем-то встревожены большим, чем любовь друг к другу в семье. Что же это большее, и сказал ли о нем кто-нибудь? Я бы ответил:
– Это "что-то" делается, но о нем еще никто не сказал, и мы это "что-то" смутно чувствуем, делая жизнь…
Вчера вечером проводил ее и остался один. Знаю, она скоро вернется, и мы опять будем вместе. Сказать, чтобы мне без нее стало скучно – нет! Но в разлуке все наше пережитое встает передо мной в своем истинном значении.
Нет, что же, одиночества я не страшусь: я люблю – не для себя, и весь путь мой был из одиночества в люди.
Музыка обещает не оставлять нас по пути к вечности, но когда мы туда соберемся, то ее не слушаем. Да и она сама только проводит нас и вернется.
Только друг настоящий, согласный, несущий на своих руках все, что мы оставляем, может оставаться у нас на глазах до последнего укола.
Зрелость. Только теперь стал видеть себя. Я думаю об этом так, что, пожалуй, нужно очень долго расти вверх, чтобы получить способность видеть себя не в себе, а отдельно на стороне, как будто человек созрел и вышел из себя.
Глава 26
Прекрасное мгновение
Мир всегда одинаков и стоит, отвернувшись от нас. Наше счастье – заглянуть миру в лицо.
В детстве, до моей памяти об этом, я постоянно жил в удивлении и созерцании вещей мира, какими они в действительности существуют, а не как меня потом сбили с этого и представили не так, как оно есть.
Последняя правда, что мир существует таким прекрасным, каким видели его детьми и влюбленными. Все остальное делают болезни и бедность.
Когда навстречу прекрасному в природе душа моя расширяется, я верю, что это прекрасное существует в мире само по себе, и я лишь просто его принимаю в себя.
Когда мне становится худо и на глаза попадается все некрасивое и недоброе, то виновником этого состояния я считаю себя: это я такой и этими глазами смотрю на мир.
В этом заключаются все правила моей гигиены, и только благодаря этому я в творчестве своем движусь вперед.
Человек иногда из своей лично мучительной жизни, как в окошко, выглянет в жизнь вокруг себя с травой-муравой, с букашками и таракашками, с ребятами и девчатами на качелях, на салазках, и сколько всего он увидит в тихом радостном свете под золотыми лучами! Это значит, что дух освобожденный увидел действительность, как она есть и должна быть для человека. Даже это просто и после болезни бывает, но как хочется, чтобы было это без мук и болезней!
* * *
С какой-то точки зрения, если смотреть на жизнь, то кажется все так чудесно, так прекрасно и даже между людьми так хорошо, что искать лучшего и не хочется. И тот, кто в жизни ищет чего-то, хватаясь за все, он ищет не больше, как этой самой точки зрения.
Есть вещи, положенные на вашу долю, лежат, вас дожидаются, пылятся и портятся, а вы по сторонам ищете, хватаетесь и чужое за свое выдаете.
Мудрость человека состоит в искусстве пользоваться одной маленькой паузой жизни, на какое-то мгновенье надо уметь представить себе, что и без тебя идет та же самая жизнь.
После того, взглянув в такую-то жизнь без себя, надо вернуться к себе и, затаив паузу, делать свое обычное дело в обществе.
– Где же ты был? – спрашивают мудреца. А он чуть-чуть улыбается и ничего не говорит. Он был там, где жизнь течет без его участия сама по себе.
Да, забыться на мгновение и опять встретить жизнь, какой она была без тебя.
Вечерняя заря разгоралась, солнце освещало уже только верхушки деревьев, внизу быстро темнело, и готовая, полная, еще бледная луна приготовилась сменить солнечный свет.
Вот и погас на самом высоком пальчике самого высокого дерева солнечный луч.
Художник положил кисть.
– Чуть-чуть не кончил, – сказал он.
– Что же вы теперь будете делать? – спросили мы.
– Ничего, – ответил он, – придется ждать солнечного вечера: нужно одно только мгновенье.
– Но такое мгновенье в природе не повторяется: пришло и ушло.
– Конечно, не повторяется, но приходит подобное, я вспомню неповторимое и его удержу.
– Разве так можно?
– А как же! На что же бы тогда человеку и быть человеком, если бы у него не было памяти о неповторимом мгновении.
Чем краше день, тем настойчивее вызывает и дразнит нас природа: день-то хорош, а ты какой! И все отзываются – кто как. Счастливей всех в этом художники.
Хорошо бывает забыться в лесу, в поле, на улице и вдруг вернуться к действительности.
Тогда в первый момент кажется, будто застал мир, как он живет без себя.
Но можно думать – это не жизнь врасплох застаешь, а самого себя узнаешь, каков ты есть, когда смотришь на мир своим собственным первым глазом, как первый человек, вступивший на новую землю.
Вот эта способность заставать мир без себя, или чувствовать иногда себя первым на новой земле, вероятно, и есть все, чем обогащает художник культуру.
Среди людей на улице идешь и сосредоточенно думаешь о своем, о себе. И вдруг что-то случится, и увидишь их. Тоже и в лесу: вдруг застанешь жизнь без себя, елки – березки сами; и вот это-то "сами" и надо считать высшим моментом творческого созидания.
Спор с Фаустом. Снег валил видимо-невидимо, но у нас на земле было +1, и снег, даже такой густой и тяжелый, прикоснувшись, мгновенно превращался в воду. Я думал о том, что, в сущности, каждый из нас тоже снежинка, но мы в этот короткий миг жизни ведем себя (держим себя), как бессмертные. Обессмерчение мгновения – вот наша жизнь, на этом и все искусство построено: не остановись мгновение, как в Фаусте, а продлись навсегда.
Как зарождается в туче кристаллик снежинки, как он соединяется с другим и как растет, тяжелеет и падает и, коснувшись теплой земли, обращается в воду…
Снежинка живет меньше человека, но, может быть, она больше его переживает
…Так что вот оно и мое "поведение" художника в том, чтобы, как дети, жить бессмертной снежинкой и немощи свои поправлять искусством.
Тихо падающие белые снежинки, это бесшумное движение белых мыслей вдоль неподвижного. Какие собраны сюда блаженства! Я думаю о жизни, затраченной на борьбу с наследием своей природы, и приходит в голову: что же останется человеку – грех и труд? Так стоит ли жить?
Но нет, так устроена природа человека, как у охотника: тянутся дни в подстерегании, а приходит минута и отвечает за все.
Дело в том, что жизнь не конторская книга и построена не на расчете, а на щедрости.