Луначарский мог ходатайствовать о людях искусства, о памятниках искусства, мог писать пьесы и говорить "мой театр". "Освобожденный Дон Кихот", "Бархат и лохмотья", "Канцлер и Слесарь" - все это род лирико-философских драм… Мог ездить во главе дипломатической миссии на международные конференции, но политики он не делал и не был ни вождем, ни крупным теоретиком…
У молодежи к нему было чуть-чуть ироническое отношение, совмещенное с глубокой нежностью и уважением. Анатолий Васильевич встречался с молодежью с восторгом. С его литературными вкусами считались. Но, конечно, не Луначарский делал большую политику.
Двадцатые годы нельзя представить себе без "Синей блузы". Искусства советского, нового искусства без "Синей блузы" представить нельзя. "Синяя блуза" была гораздо большим, чем эстрадная форма, малая форма. Новизна ее театральных идей привлекла к себе самых лучших писателей, поэтов, самых интересных молодых режиссеров того времени.
Маяковский, Асеев, Третьяков, Арго, позднее Кирсанов охотно писали для "Синей блузы".
Сергей Юткевич ставил в коллективе "СБ" оратории, скетчи.
Борис Тенин, нынешний известный киноактер, начинал в "Синей блузе"…
Константин Листов начинал как композитор "Синей блузы". Ему принадлежат и знаменитые марши-"антрэ":
Мы синеблузники,
Мы профсоюзники,
Мы не бояны-соловьи,
Мы только гайки
Великой спайки
Одной трудящейся семьи.
"Синяя блуза" - живая газета. Да, "Синяя блуза" была живой газетой. До наших дней дожили агитбригады, культбригады - род художественной самодеятельности, начало которой было положено "Синей блузой".
Пятнадцать - двадцать человек, одетых в синие блузы, разыгрывают перед зрителями сценки, скетчи, оратории.
Выходили они под марш, превращая любую площадку в сцену. "Синяя блуза" служила современности: по-газетному била растратчиков, хапуг и в ораториях - по международной политике, вступала в диспут с Чемберленом.
За серьезным материалом шел развлекательный - фельетон, короткий скетч.
Грима у синеблузников не было, занавеса не было.
Впоследствии введены были "аппликации", накладки, помогающие зрителю разобраться в героях очередной сценки.
Все в темпе, под музыку.
Пока академические театры раскачивались и приглядывались к революции, "Синяя блуза" вышла на авансцену времени, казалась новым явлением быта, новой дорогой искусства.
"Эстрадные группы" - или, как их называли, "коллективы" "Синей блузы" - росли повсеместно. К пятилетней годовщине "Синей блузы" было в СССР 400 коллективов. В "Синей блузе" не было актеров-профессионалов - по первоначальному замыслу. Новый товарищ надевал синюю блузу, прикалывал эмалированный значок и выходил на сцену клуба, на любые подмостки…
Плакатность, апелляция к разуму зрителя больше, чем к чувству, острый отклик на "злобу дня" составили ту особенность "Синей блузы", которая оказалась вечным ее вкладом в искусство, в мировое искусство. Ибо театр Бертольда Брехта, знакомый москвичам, рожден от "Синей блузы" и вдохновлен "Синей блузой". Сам Брехт это подчеркивал неоднократно.
Успех нового искусства был велик. "Синяя блуза" была первым советским театром, выехавшим за границу. Триумфальная поездка по Германии, по Скандинавии. Приглашение в Америку, аншлаги всюду.
Каждый день рождал новые находки. Первые синеблузники относились к делу бережно, благоговейно. Казалось, что, надев синюю блузу, человек изменился и способен только на хорошее.
"Синяя блуза" издавала репертуарные сборники, альманахи которые быстро превратились в журнал "Синяя блуза". Он существовал четыре года. В первых синеблузных выпусках скетчи, оратории, фельетоны не подписывались вовсе - работа синеблузная считалась коллективной, и Маяковский соседствовал с Ивановым или Сидоровым, и льва можно было узнать только по когтям.
Но вскоре этот порядок, несколько напоминавший пуританские нравы основателей Художественного театра, был изменен. Материал стал печататься с подписью автора, и только завзятые энтузиасты-"синеблузники" подписывали свои вещи инициалами.
Новизна "синеблузной" философии была разносторонняя. Один из ее вождей говорил:
- "Синяя блуза" отрицает плагиат. Мы можем взять для пользы все лучшее, что создала литература, поэзия, скомпоновать, монтажировать - и дать новый текст для исполнителя. Актеров в "Синей блузе" не было - были исполнители.
Редактором всех "синеблузных" журналов, основателем, идеологом и вождем "Синей блузы" был Борис Семенович Южанин, молодой журналист, только что пришедший из армии, с гражданской войны.
Его все знали, все любили - за доверчивость, за приветливость, скромность, за наивность и - за принципиальность, за фанатизм.
Выдержать пришлось много боев. Искусство ли "Синяя блуза"? Не занимает ли она больше места в жизни, чем ей положено? И что "Синяя блуза" по сравнению с академическими театрами, которые уже возвращались к активной жизни? Художественный уже поставил "Бронепоезд", а Малый - "Любовь Яровую". Зритель отхлынул от "Синей блузы", а закрепить движение и его находки на большой высоте Южанин не сумел. Это удалось только Бертольду Брехту.
В ответственный момент, когда решалась судьба "Синей блузы" и на горизонте вырисовывались дальнейшие ее рубежи, произошла катастрофа.
Южанин был арестован за попытку перейти границу, приговорен к трехлетнему заключению в лагерь и отправлен на Северный Урал.
Разбитые очки, чуть зажившие мозоли на ладонях, грязное загорелое тело, рваные штаны и "сменка", которые дали Борису Южанину "блатные", раздев его дочиста на этапе - и широко раскрытые, близорукие, крупные южанинские глаза.
- Вы знаете, я ничего не помню, что со мной было. Психоз какой-то. Почему я очутился в Батуме - я не знаю. В тогдашнем лагере манией начальства - знаменитого Берзина - было использовать каждого заключенного по специальности. Это было романтическое начало знаменитой "перековки". В соответствии с традициями Берзина Южанин был назначен организатором лагерной "Синей блузы" и редактором местного журнала. Писал оратории, скетчи.
Через год Южанин вернулся в Москву, жил в Мытищах, в тридцатые годы работал на радио…
Сейчас, в музее, в Доме художественной самодеятельности, под стеклом хранится синяя блуза с эмалированным значком "синеблузника".
В музей приходит и Южанин. Он постарел, поседел. Он был раздавлен лагерем. Никогда не оправился после этой катастрофы. Еще бы - ведь потом был тридцать седьмой год, была война.
Спрос на художественную литературу рос. Создано было новое акционерное общество, огромное издательство "Земля и фабрика". С маркой "ЗИФ" выходили книги русские и переводные. Альманахи. "Недра". Журнал "30 дней", переданный ЗИФу "Гулком", вскоре занял свое особое место среди других журналов, энергично привлекая талантливую молодежь. Именно в "30 днях" начали печататься Ильф и Петров. После большого перерыва начал выступать там с очерками Михаил Булгаков. Лет пять после "Роковых яиц" он жил рассказиками для "Медицинского работника" - профсоюзного "тонкого" журнала. Булгаков, врач по образованию, почти для каждого номера ежемесячника давал очерк или рассказ вроде "Случаев из практики".
Во главе издательства "Земля и фабрика" был поставлен человек очень большого организационного опыта, крупный русский поэт-акмеист Владимир Нарбут. Нарбут был редактором "30 дней", "Всемирного следопыта"…
После Октябрьской революции оказалось, что Нарбут - член партии большевиков. Он воевал всю гражданскую, потерял на войне левую руку.
Чтобы кровь текла, а не стихи -
с Нарбута отрубленной руки.
Это Асеев двадцатых годов…
Кончилась гражданская война, и Нарбут возглавил второе по величине издательство в СССР.
Размах у него был большой, прибыли издательства огромны, замыслы - велики.
Внезапно он был исключен из партии и снят с работы.
Постановление ЦKK по его делу было опубликовано в газетах. Оказывается, будучи захвачен белыми в Ростове и находясь в контрразведке, Нарбут позволил себе дать показания, "порочащие его как члена партии". Более того: когда факты стали известны - продолжал все отрицать. Упорство усугубляет вину.
Нарбут был сослан в Нарым, кажется, и года через два вернулся.
В начале тридцатых годов он занимался вместе с Зенкевичем пропагандой "научной поэзии". Тогда я и познакомился с Нарбутом на каком-то собрании.
Писатель Дмитрий Сверчков, который весьма активно Нарбуту помогал, был тогда членом Верхсуда. В 1937 году сгинули оба: и Нарбут и Сверчков. Нарбут был на Колыме, там, кажется, и умер.
Но имени его не исключить ни из истории русской поэзии, ни из организационных великанских дел двадцатых годов…
Имя Пильняка было самым крупным писательским именем двадцатых годов. "Серапионовы братья" в Ленинграде (Федин, Каверин, Никитин, Зощенко, Всеволод Иванов, Тихонов) приглядывались к революции. Группа распалась после смерти Льва Лунца, и бывшие "Серапионы" еще не определили своего отношения к революции. В Москве же Пильняк уже выступил с "Голым годом", с фейерверком рассказов и повестей. Писал Пильняк много. Книги путевых очерков, романы выходили один за другим. Чуть ли не в каждом номере "Нового мира", например, еще в 1928 году был новый рассказ Пильняка.
Своим учеником Пильняк называл Петра Павленко, подписывал вместе с ним несколько первых (для Павленко) рассказов… Рассказы были очень хороши, по-пильняковски увлекающи, смутны. Но когда Павленко изготовил свой первый самостоятельный роман "Баррикады", с первых страниц было видно, что это совсем не Пильняк. Роман хвалили, но очень сдержанно. Следующий роман "На востоке" был откровенно плох. Учеба у Пильняка не помогла Павленко.
Пильняк был плохой оратор, редко выступал, много писал, ездил.
Когда Андрей Белый умер, некролог в "Известиях" был подписан Пильняком, Пастернаком и… Санниковым.
"Мы считаем себя его учениками". Фраза была понятной в устах Пильняка, Пастернака, но Санников?
Пильняк много ездил. В комнате у него на всю стену был натянут шелковый ковер с изображением дракона. Пильняк привез его из Японии. Была написана книга "Корни японского солнца". Еще раньше - толстый том "О'кэй" о путешествии в Америку.
Недавно где-то я усмотрел статью об Ильфе и Петрове, в которой заявлялось, что путешествие Ильфа и Петрова в Америку было "первым путешествием советских писателей за рубеж".
Но Пильняк и в Европу и в Америку уже ездил, и не один раз.
Маяковский ездил в Америку и Мексику. Эренбург жил за границей постоянно, романы о загранице писал.
Но в путешествии Ильфа и Петрова был особый смысл.
Дело в том, что тогдашняя Америка ошеломляла всех, кто ее видел. Пильняковский "О'кэй" - лучший тому пример. У нас была переведена книга знаменитого немецкого журналиста: "Эгон Эрвин Киш имеет честь представить вам американский рай". Это было вроде "О'кэя", но менее рекламно.
Послали сатириков, чтобы развенчать Америку, но "Одноэтажная Америка" ошеломила и их.
Пильняк, идя от знаменитых ритмов "Петербурга" Белого, искал новых путей для новой прозы…
"Попутчик", - как говорили тогда.
По молодости лет мы часто не знали, кто попутчик, а кто - нет. Например, Всеволод Иванов ходил в брюках гольф, в каких-то узорных шерстяных носках - явный попутчик. Да еще в круглых роговых очках. Читая разносные статьи по поводу "Тайное тайных" и вспоминая брюки гольф, мы понимали, как опасно быть "Серапионом".
О чем он говорил в тот давний вечер в Политехническом?
О трудности писательского пути, о том, что он, Иванов, в юности переписал от руки "Войну и мир" - хотелось понять, ощутить, как пишутся такие строки…
Никогда, ни на одном литературном диспуте не выступал Андрей Соболь. Попутчик?
Соболь был политкаторжанин, прошедший знаменитую Байкальскую "Колесуху" - концлагерь царского времени.
Талантливый человек, русский интеллигент по своим знакомствам и связям, Соболь много печатался, но искал не славу, а что-то другое. Совесть русской интеллигенции, принимающая ответственность за все, что делается вокруг, - вот кем был Соболь.
Нэп Соболь принимал очень болезненно. Поездка за границу мало помогла, не успокоила. Соболь много работал на Капри. "Рассказ о голубом покое" был одной из вещей, написанных тогда. Был написан наконец давно задуманный роман, который Соболь считал главным своим трудом. Соболь, как и Маяковский, не любил черновиков. И вот, когда все было готово, отпечатано, проверено, когда все черновики сожжены, а перепечатанный беловик уложен в аккуратную стопку на письменном столе, - Соболь открыл окно комнаты, где он жил и работал.
Порыв сирокко, итальянского ветра, выдул рукопись в окно, и роман исчез бесследно в мгновение ока.
Соболь сошел с ума. После месяца, проведенного в психиатрической лечебнице, Соболь уехал на родину, подавленный, угнетенный. В Москве его встретили весьма сердечно.
ЗИФ готовил полное собрание сочинений Соболя. Камерный театр поставил его "Рассказ о голубом покое".
Пьесу назвали "Сирокко", она не один сезон шла в Камерном театре.
Но жизнь Соболя уже кончилась. Осенью 1926 года на Тверском бульваре близ Никитских ворот Соболь выстрелил себе в живот из револьвера и умер через несколько часов, не приходя в сознание. Пушкинская рана. Было не поздно сделать операцию, извлечь пулю, зашить кишки, но в 1926 году еще не было пенициллина и сульфамидов. Соболь умер.
Если Есенин и Соболь покидали жизнь из-за конфликта со временем - он был у Есенина мельче, у Соболя глубже, - то смерть Рейснер была вовсе бессмысленна.
Молодая женщина, надежда литературы, красавица, героиня гражданской войны, тридцати лет от роду умерла от брюшного тифа. Бред какой-то. Никто не верил. Но Рейснер умерла. Я видел ее несколько раз в редакциях журналов, на улице. На литературных диспутах она не бывала.
Я был на ее похоронах. Гроб стоял в Доме печати на Никитском бульваре. Двор был весь забит народом - военными, дипломатами, писателями. Вынесли гроб, и последний раз мелькнули каштановые косы, кольцами уложенные вокруг головы.
За гробом вели под руки Карла Радека. Лицо его было почти зеленое, грязное, и неостанавливающиеся слезы проложили дорожку на щеках с рыжими бакенбардами.
Радек был ее вторым мужем. Первым мужем был Федор Раскольников, мичман Раскольников Октябрьских дней, топивший по приказанию Ленина Черноморский флот, командовавший миноносцами на Волге. Рейснер была с ним и на Волге и в Афганистане, где Раскольников был послом.
Через много лет я заговорил о Рейснер с Пастернаком.
- Да, да, да, - загудел Пастернак, - стою раз на вечере каком-то, слышу - чей-то женский голос говорит, да так, что заслушаться можно. Все дело, все в точку. Повернулся - Лариса Рейснер. И тут же был ей представлен. Ее обаяния, я думаю, никто не избег. Когда умерла Лариса Михайловна, Радек попросил меня написать о ней стихотворение. И я его написал.
Бреди же в глубь преданья, героиня.
- Оно не так начинается.
- Я уж не помню, как оно начинается. Но суть в этом четверостишии. Теперь, когда я написал "Доктора Живаго", имя главной героини я дал в память Ларисы Михайловны…
Каждая новая книжка Ларисы Рейснер встречалась с жадным интересом. Еще бы. Это были записи не просто очевидца, а бойца.
Чуть-чуть цветистый слог Рейснер казался нам тогда большим бесспорным достоинством. Мы были молоды и еще не научились ценить простоту. Некоторые строки из "Азиатских повестей" я помню наизусть и сейчас, хотя никогда их не перечитывал, не учил. Последняя вещь Ларисы Михайловны - "Декабристы" - блестящие очерки о людях Сенатской площади. Конечно, очерки эти - поэтическая по преимуществу картина. Вряд ли исторически справедливо изображен Трубецкой - ведь он был на каторге в Нерчинске со всеми своими товарищами, и никто никогда ни на каторге, ни в ссылке не сделал ему никакого упрека. Упрек сделали потомки, а товарищи знали, очевидно, то, чего мы не знаем. Екатерина Трубецкая, его жена, - великий символ русской женщины.
Каховский у Рейснер тоже изображен не очень надежно: "сотня душ", которыми он владел, не такое маленькое состояние, чтобы причислить Каховского чуть ли не к пролетариям. Отношения Каховского с Рылеевым и весь этот "индивидуально-классовый анализ" десятка декабристов выглядят весьма наивно. "Декабристы" - поэма, а не историческая работа.
Смотрите, как из плоского
статьи кастета
к громам душа Полонского
и к молниям воздета.
(Асеев)
Вячеслав Полонский вовсе не был каким-то мальчиком для битья, мишенью для острот Маяковского. Скорее наоборот. Остроумный человек, талантливый оратор, Полонский расправлялся с Маяковским легко. Это ему принадлежит уничтожающий вопрос "Леф или блеф", приводивший Маяковского в состояние крайнего раздражения. Это он широко использовал крокодильскую карикатуру на Маяковского из его обращения к Пушкину:
После смерти
нам
стоять почти что рядом -
Вы на Пе, а я на эМ…
Крокодильская карикатура показывала, что между "М" и "П" есть две буквы, составляющие многозначительное "НО"!
Полонский был автором большой монографии о Бакунине, ряда работ по современной литературе, по искусству вообще.
Диспуты его с Маяковским носили характер игры в "кошки-мышки", где "мышкой" был Маяковский, а "кошкой" - Полонский.
Маяковский оборонялся как умел. И злился здорово. Зажигал папиросу от папиросы.
Иногда оборона приводила к успеху. На диспут "Леф или блеф" в клуб 1-го МГУ Маяковский вместе с Шкловским и кем-то еще пришел пораньше, прошелся по сиене, поднял для чего-то табуретку в воздух, опустил. Вышел на авансцену к залу, еще не полному. Еще шли по проходам, усаживались, двигали стульями.
Маяковский крикнул что-то. Зал затих.
- Ну что же, давайте начинать!
- Давайте, давайте.
- Да как начинать. От Лефа-то явились, а вот от блефа-то нет…
Хохот, аплодисменты.
Двадцатые годы были временем ораторов. И Маяковский был оратором не из последних. Оратором особого склада, непохожим на других. Это был "разговор с публикой" - так это называлось. Фейерверк острот, далеко не всегда удачных. Говорили, что остроты потоньше заготовлены заранее, а те; что погрубее, похамоватее, сочинены на месте.
Я не вижу в этом большого греха, зная, как много значения придавал Маяковский "звуковой" стороне своих выступлений. Отсюда и пресловутые "лесенки", исправляющие недочеты слога. По собственным словам Маяковского, такую строку, как "шкурой ревности медведь лежит когтист", только лесенка и спасает.