- Только каждый сам за себя отвечает!
- Точно я позволю другому отвечать за меня! - был мой невеселый ответ.
При этом, однако, подумалось:
"Выходит, все же признаешь в душе свою ответственность - и прячешься от нее?"
Но этого я ждала наперед".
Примечателен и такой эпизод, который описывает Надежда Вольпин. Время действия - двадцать первый год, лето, жарища. Место действия - кафе имажинистов "Стойло Пегаса". Наденька сидит в комнате за кухней и проверяет, хорошо ли она помнит свои новые стихи, которые собирается читать сегодня с эстрады. Здесь ее и обнаруживает Есенин. Говорит со смехом:
- Оказывается, наши виолончелист и таперша - муж и жена! Смешно, правда? Музыкант женат на музыкантше! И, словно прикинув что-то в уме, добавляет: - Поэт женат на поэтессе. Смешно!
- Разве? Впрочем, Гумилева раздражало, что его Аннушка "тоже пишет стихи". На том они с Ахматовой и разошлись.
Наденька поражена этим открытием: неужели Есенин примеривается к мысли жениться на ней?
Чушь! Она считала, что для брака у нее слишком неуживчивый характер.
"Это было, - вспоминает Надежда Вольпин, - в полосу нашего очередного разрыва: очередной и неожиданный шаг к примирению.
А через несколько дней здесь же, за кухней, Сергей вдруг сказал мне - без всякой связи с темой разговора:
- Вам нужно, чтобы я вас через всю жизнь пронес - как Лауру!
Бог ты мой, как Лауру! Я, кажется, согласилась бы на самое короткое, но полное счастье - без всякого нарочитого мучительства. И с обиды, что ли, не спешу ухватиться за этот его своеобразный подступ к примирению в нашей изрядно затянувшейся размолвке.
Так оно шло у нас всегда: повод к ссоре выискиваю я, первый шаг к примирению делает Сергей (ему проще, знает: сколько бы я ни ерепенилась, я люблю неизбывно)".
Оба эти разговора - о двух музыкантах и о Лауре - вспомнятся Наденьке Вольпин при другой их беседе, месяца через два, в комнате Есенина и Мариенгофа в Богословском переулке.
- Никогда мне не лжешь? - спрашивает Есенин. - Нет, лжешь! Говоришь, что я тебе дороже всего на свете, что любишь меня больше жизни? Нет, больше всего на свете ты любишь свои стихи! Ведь ты ради меня не откажешься от поэзии?
Ей стало смешно. Разве она когда-либо говорила, что "любит больше жизни"? Это он сам себе говорит - знает сам, без ее уверений.
Она взвесила в уме и ответила:
- Люблю тебя больше всего на свете, больше жизни и даже больше своих стихов. Но стихи люблю больше, чем счастье с тобой. Вот так!
Есенин вздохнул:
- Что ж, это, пожалуй, правда…
Весьма любопытно то, как отзывается Надежда Вольпин о своей сопернице Гале Бениславской.
Галя, как пишет Вольпин, с некоторых пор приходит в "Стойло Пегаса" не одна, а с какой-нибудь подругой. К ним часто подсаживается Есенин, болтает с ними. Однако Есенин ни разу не пошел провожать Галю. Надо думать, что Наденька непременно заметила бы, что ее кумир всерьез ухаживает за другой. И все же Есенин, как всегда, непостоянен.
Осенью имажинисты затеяли у себя в кафе нечто вроде костюмированного бала.
Вольпин отметила про себя, что Есенин почти весь вечер просидел за столиком с Галей Бениславской и ее подругами. На Гале было некое подобие кокошника. Она казалась необыкновенно хорошенькой и вся светилась счастьем. Даже глаза - как и у Наденьки зеленые, но в более густых ресницах - как будто посветлели, стали совсем изумрудными и были точно прикованы к Есенину. "Сейчас здесь празднуется желанная победа, - сказала себе Надя Вольпин. - Ею, не им!"
Прошло около полугода, Надя Вольпин и Есенин сидели на антресолях в книжной лавке и в разговоре коснулись Бениславской.
- Да что вы, - удивился Есенин. - К Гале ревнуете? Между нами ничего нет, только дружба! Было, все было, но в прошлом, а теперь только дружба!
- Вот потому и ревную! - парировала Надя. Она прекрасно знала, когда это произошло: карнавал, изумрудные, сияющие счастьем глаза.
- Понимаете, - продолжал Есенин, - мне нравится разлагать ее веру. Марксистскую. Она ведь ух какая большевичка!.. Упорная! Заядлая! Она там работает! В ЧК.
В действительности Бениславская работала уже в газете "Беднота", но, по-видимому, ее связи с всемогущей ЧК не оборвались. Во всяком случае, она старается убедить Есенина в том, что в ее силах защитить его от милиции.
Если Есенин пытался "разлагать ее веру", то Бениславская стремилась обратить его в свою, привить ему большевистские убеждения.
Надо сказать, что и Есенин ревновал Надю. Не как женщину - она ему таких поводов не давала. Его самолюбие болезненно ранило то внимание, которое поэты старшего поколения оказывали молодой поэтессе Надежде Вольпин.
Она вспоминает осень двадцать первого года. Она сидит с Мандельштамом в "Кафе поэтов". Входит Есенин и садится за соседний столик. Мандельштам увлеченно рассказывает Наде то ли про Петрарку, то ли про Данте (она не запомнила). Надя жадно его слушает. Еще бы, он и повидал, и знает много такого, чего она не знает и не видывала. А сонеты Петрарки он переводил с подлинника.
Есенину эта ситуация явно не нравится, он подходит к их столику и бросает Мандельштаму в лицо:
- А вы, Осип Эмильевич, пишете пла-а-а-хие стихи!
Мандельштам распетушился, хотел было вскочить, но переборол себя и усидел на месте.
Не прошло и недели с этого эпизода, как Есенин в разговоре с Надей Вольпин сказал ей:
- Если судить по большому счету, чьи стихи действительно прекрасны, так это стихи Мандельштама.
Скорее всего, он к тому времени уже забыл о своей выходке, но это лишь подчеркивает отношение Есенина к женщинам: стоит кому-либо обратить внимание на "его даму", и он выходит из себя.
На всю жизнь запомнился Наде Вольпин вечер со скульптором Коненковым. Она вышла из-за стола немного освежиться, умыть лицо ледяной водой. Есенин перехватил ее на кухне, тянется приласкать. И вдруг у него вырвалось:
- Мы так редко вместе. В этом только твоя вина… Да и боюсь я тебя, Надя! Я могу раскачаться к тебе большою страстью.
Надя потом много раз думала: почему он боится? И чего? Боится стать рабом своей страсти? Нет, она была бы взаимной, счастливой. Вот счастья-то он и боялся! "Глупого счастья с белыми окнами в сад".
Надя Вольпин делает открытие, которое в некоторой степени проливает свет на метания Есенина между женщинами, действительно любившими его. Есенин строит свою жизнь по поэтическим канонам. "Глупое счастье" заранее отвергнуто, изгоняется из поэзии - и из жизни. Он не позволит себе "раскачаться большою (да еще счастливой!) страстью.
А на самом деле на Есенина надвигался шквал, который сильно изменит всю его жизнь.
Глава VII
"БУЙСТВО ГЛАЗ И ПОЛОВОДЬЕ ЧУВСТВ"
В 1921 году Москву взбудоражила новость: приезжает Айседора Дункан.
Новость повторяли на все лады, о Дункан писали газеты, ее называли "великой", "непревзойденной", о ней говорили и хорошее, и плохое, но все сходились на одном: она - королева танца.
Она действительно покорила своим искусством Европу и Америку. Она была богата - по слухам, даже сказочно богата, ведь не зря она побывала замужем за самим Зингером - владельцем фабрик швейных машинок. Вспоминали и другого мужа Дункан - знаменитого в те времена режиссера, который ставил "Гамлета" на сцене Художественного театра. При этом горестно покачивали головами - от Крэга у Дункан было двое детей, но они погибли в автокатастрофе.
Одни говорили, что она красива, другие - что ослепительна. Некоторые разногласия порождал ее возраст, но даже по самым благожелательным подсчетам ей было уже под сорок. И все равно она танцевала божественно - без традиционных балетных аксессуаров, в одном белом хитоне и босиком.
Все задавали себе один и тот же вопрос: зачем ее несет из богатой Америки и сытой Европы в Россию, в грязь, в дикость?
Ничего загадочного в решении Дункан приехать в Советскую Россию не было. Просто она оказалась одной из той довольно многочисленной плеяды западных интеллектуалов, писателей, художников, деятелей театра, которым опостылел сытый американский и европейский бездуховный образ жизни и которые увидели в русской революции - или только хотели увидеть - освежающую бурю, поверили в то, что на диких просторах России возникает новое светлое будущее.
В этом плане очень о многом говорят слова Айседоры Дункан в ее книге воспоминаний:
"По пути в Россию я чувствовала то, что должна испытывать душа, уходящая после смерти в другой мир, я думала, что навсегда расстаюсь с европейским укладом жизни. Я видела, что идеальное государство, каким оно представлялось Платону, Карлу Марксу и Ленину, чудом осуществилось на земле. Со всем жаром существа, разочаровавшегося в попытках претворить в жизнь в Европе свои художественные видения, я готовилась вступить в идеальное государство коммунизма".
В свое время в Европе Айседора Дункан не раз пыталась создать школу танца для детей. Это была ее мечта, ее видение счастливого развития человека. Еще в 1906 году она писала: "Со временем я намерена создать театр, открыть школу, в которой 100 маленьких девочек изучали бы мое искусство и впоследствии самостоятельно совершенствовались".
Обратите внимание на "мое искусство". Ее превозносили на все лады, и она окончательно утвердилась в своей исключительности.
Однако на Западе она так и не нашла богатых людей, которые заинтересовались бы ее идеями и вложили бы в нее деньги. Тогда ее мысли обратились к России. Она не раз, начиная с 1904 года, бывала в России, и эта страна нравилась ей своим гостеприимством, умением русской публики чутко воспринимать ее искусство танца, откликаться на ее творческие идеи.
Достаточно вспомнить слова великого Станиславского: "После первого вечера я не пропускал уже ни одного концерта Дункан. Потребность видеть ее часто диктовалась изнутри артистическим чувством, близко родственным ее искусству".
Русскую революцию Дункан встретила восторженно. "Тот день, когда пришла весть о революции в России, - писала она в книге "Моя жизнь", - наполнил всех любителей свободы надеждой и радостью… В ночь русской революции я танцевала с дикой, неистовой радостью. Сердце мое рвалось в груди за тех, кто сейчас дождался освобождения, а раньше подвергался страданиям и пыткам и умирал за дело человечества".
И вот теперь она обратила свои надежды к Москве. Весной 1921 года она получила телеграмму от наркома просвещения Луначарского: "Русское правительство единственное, которое может понять вас. Приезжайте к нам. Мы создадим вашу школу".
Дункан ответила Луначарскому письмом: "Я никогда не искала денег за мою работу. Я хочу получить студию, дом для меня и моих учениц, простую еду, простые туники и возможность сделать мою работу как можно лучше. Я устала от буржуазного коммерческого искусства. Очень грустно, что я никогда не могла отдать свое творчество людям, для которых оно существует. А я вместо этого вынуждена была продавать свое творчество по пять долларов за место… Я хочу танцевать для масс, для рабочих людей, которые нуждаются в моем искусстве и у которых никогда не было денег, чтобы прийти и увидеть меня. Я хочу танцевать для них бесплатно… Если вы принимаете меня на этих условиях, я приеду и буду работать для будущего Русской Революции и для ее детей".
Получив такой ответ, Луначарский телеграфировал Дункан в Париж: "Приезжайте в Москву. Мы дадим вам школу и тысячу детей. Вы сможете осуществить ваши идеи в большом масштабе".
Друзья пытались отговорить Айседору от поездки в "эту варварскую страну", но она заявила журналистам: "Я намерена провести ближайшие десять лет в России".
В искренности Дункан сомневаться не приходится, но здоровый скепсис нашептывает, что не все так просто, что, скорее всего, ее благородный жест был продиктован определенными сомнениями - она знала, что ее успех в Америке и Европе продлится недолго. В последнее время сборы с ее концертов заметно снизились, и это не могло не беспокоить практичную Айседору.
Так или иначе, но летом 1921 года Айседора Дункан появилась в Москве. Здесь ей предстояло встретить свою судьбу, свою последнюю любовь и свою беду - русского поэта Сергея Есенина.
Слышал ли что-нибудь об Айседоре Дункан Сергей Есенин? Конечно, слышал. Не мог не слышать. Слишком громкое это было имя. Но никогда раньше он ее не видел, а потому не мог знать, насколько она красива, насколько по-женски привлекательна.
Важно было другое - ореол славы, магия известности, которая всегда зачаровывала Есенина.
Мариенгоф оставил яркое и точное описание преддверия встречи Есенина с Айседорой Дункан. Они с Есениным сидели в саду "Эрмитаж", когда к ним подошел их друг художник Жорж Якулов. Он вообще был близок к имажинистам и даже подписывал их манифесты. Мариенгоф пишет: "На нем был фиолетовый френч из старых занавесок. Он бьет по желтым крагам тоненькой тросточкой. Шикарный мужчина. С этой же тросточкой, в белых перчатках он водил свою роту в атаку на немцев. А потом на оранжевых ленточках звенел георгиевскими крестами".
Якулов загадочно посмотрел на них, прищурив глаз, похожий на маслину:
- А хотите с Изадорой Дункан познакомлю?
Есенин даже привскочил со скамьи:
- Где она? Где?
- Здесь… кхе-кхе… замечательная женщина.
Есенин, ухватил Якулова за рукав:
- Веди!
И они понеслись от Зеркального театра к Зимнему, от Зимнего в Летний, от Летнего к оперетте, от оперетты обратно в парк, шаркая глазами по скамейкам.
Изадоры Дункан не было.
- Черт дери… кхе-кхе… нет… ушла… черт дери.
- Она здесь, Жорж, здесь.
И снова от Зеркального к Зимнему, от Зимнего к оперетте в Летний сад.
Мариенгоф сказал:
- Ты бы, Сережа, ноздрей след понюхал.
- И понюхаю!
Дункан нигде не было. Есенин молчал и досадовал.
И дальше Мариенгоф по прошествии многих лет пишет очень точные слова:
"Теперь чудится что-то роковое в той необъяснимой и огромной жажде встречи с женщиной, которую он никогда не видел в лицо и которой суждено было сыграть в его жизни столь крупную, столь печальную и, скажем более, губительную роль".
Айседора Дункан, конечно, и слыхом не слыхивала о русском поэте Сергее Есенине, не могла и гадать, что встретит в Москве златокудрого синеглазого красавца, который окажется ее судьбой.
Некоторые исследователи высказывали предположение, что стремление Дункан ехать в Москву было вызвано не только желанием открыть там грандиозную балетную школу. Может быть.
Биограф Есенина Маквей утверждает, что помимо артистических причин у Дункан были и другие подспудные надежды - она надеялась найти в большевистской России любовника, который скрасит осень ее жизни. Ее взгляды на замужество были не менее революционными, чем ее художнические и политические убеждения.
Айседора происходила из семьи, в крови которой смешались шотландские и ирландские корни. Впрочем, семьей это можно назвать только с некоторой натяжкой: отец покинул мать-ирландку, и она вместе с детьми постоянно кочевала из одного дома в другой. Впоследствии Айседора утверждала, что на танцы, которые она создала, ее вдохновило бурное, свободное от всяких ограничений детство, "Главным в моем детстве, - вспоминала она, - был постоянный дух бунтарства против убожества той жизни, которой мы жили… Моя мать совершенно не беспокоилась о материальных благах и приучила нас с презрением относиться к владению домами, мебелью, любой собственностью".
Развод родителей оставил своеобразный отпечаток на юной Изадоре - она стала ярой противницей брака. "Я решила тогда, что всю свою жизнь буду сражаться против брака и за эмансипацию женщин, за право каждой женщины иметь ребенка, как ей захочется, за ее достоинство".
Весной 1902 года в Будапеште она влюбилась в Ошкара Береги, актера, игравшего роль Ромео. Всю свою жизнь Айседора хранила память о молодом венгре с божественным лицом и фигурой, который "…превратил непорочную нимфу, какой я была, в разнузданную и ничего не боящуюся вакханку… Мои груди, до той поры еле заметные, разбухли и поражали меня очаровательным ощущением. Мои бедра, которые напоминали мальчишеские, начали иначе двигаться, и всем своим существом я ощущала страшное желание, потребность… Ах, юность, весна, Будапешт и Ромео!"
Потом в Бейруте Айседора вновь влюбилась и почувствовала, что ее душа "… похожа на поле битвы, где Аполлон, Дионис, Христос, Ницше и Рихард Вагнер оспаривают власть… Я уехала из Бейрута, но я увезла в своей крови мощный яд. Я слышала зов сирен".
В декабре 1904 года в Берлине Айседора встретила знаменитого театрального режиссера англичанина Гордона Крэга, которого она считала гением театра. Ее письма к Крэгу, написанные в период 1904–1907 годов, когда они были любовниками, раскрывают ее характер - характер женщины, готовой учиться, трудиться изо всех сил, честной и преданной. Крэг, напротив, предстает личностью противоречивой, надменной, предельно эгоцентричной и зачастую несправедливой.
Тем не менее Гордон Крэг был человеком неординарным - Айседора более десяти лет оставалась под обаянием его личности. В 1906 году она родила от него дочь.
О том, чтобы создать семью, не могло быть и речи. Крэг не ощущал себя в ответе за судьбу своей дочери. А Айседора по-прежнему отрицала брачные узы. "Я была против брака всем моим существом. Я верила тогда и верю сейчас, - писала она в книге мемуаров "Моя жизнь", - это глупый и порабощающий обычай, - ведущий - особенно в среде художников - к разводам, к абсурдным и вульгарным судебным разбирательствам".
О Крэге и Дункан можно было бы сказать, что они созданы друг для друга, и тем не менее их любовь приводила к жестоким ссорам и долгим разлукам. Айседора без устали металась по Европе, зарабатывая, но и тратя напропалую деньги, а Крэг был поглощен своей идеей создать новый театр.
Они дарили друг другу вдохновение, муки и бесконечную любовь, они действительно не могли жить вместе, но и не могли жить порознь.
Крэг, выдающийся режиссер, подлинный художник, оставил впечатляющую запись о танце Айседоры Дункан:
"Я никогда не забуду, когда я в первый раз увидел, как она выходит на пустую сцену, чтобы танцевать. Это было в 1904 году.
Она вышла из-за кулис, которые были не выше, чем она сама, прошла к пианисту, сидевшему за огромным роялем спиной к залу. Он только что закончил играть короткую прелюдию Шопена. Она остановилась у рояля, прислушиваясь к последним звукам. Она стояла неподвижно. Можно было сосчитать до пяти, даже до восьми, потом снова зазвучал Шопен, вторая прелюдия или этюд, звуки лились негромко, а она все стояла. Потом она сделала шаг назад и в сторону, опять зазвучала музыка, и она начала двигаться. Просто двигаться - без пируэтов или каких-то других фигур, которые мы ожидали увидеть и без которых не обошлись бы Тальони или Фанни Эйслер. Она разговаривала с нами на своем собственном языке - понимаете? На своем собственном языке - вы уловили? - не повторяя ни одного из мастеров балета. Она двигалась так, как никто другой до нее не двигался. Танец кончился, и она опять замерла. Она не кланялась, не улыбалась - ничего похожего!