Откуда мы знаем, что она говорила с нами на своем собственном языке? Мы это понимали, потому что видели, как плавно движется ее голова, ее руки, как ступают ее ноги, как движется вся она. Мы могли сказать одно: она отдавала воздуху то, что мы жаждали услышать, и теперь мы это слышали, и это вызывало у нас необычайный восторг, а я… я сидел неподвижно, лишившись дара речи".
Весной 1909 года Айседора Дункан встретила миллионера Париса Зингера. Она стала жить на его роскошной яхте, перестала носить короткие туники и перешла на роскошные туалеты.
10 мая 1910 года она родила Парису Зингеру сына, однако по-прежнему отказывалась выйти за него замуж. Менее чем через три года в жизни Айседоры Дункан произошла страшная трагедия - в результате автомобильной аварии ее дети погибли - машина упала в Сену и дети утонули.
Последствия трагедии были для Айседоры ужасны. Как свидетельствует ее приятельница Мэйбл Додж, "она стала все дальше и дальше отходить от реальности - или от того, что большинство людей считают реальностью. В своей книге она называет это судьбой - черной судьбой, но судьба это была или нет, ее разум сдвинулся… Это была пытка, что бы она ни делала - спала ли, или что-нибудь еще, - лучшими часами ее жизни остались часы работы, танца, хотя она изо всех сил старалась быть счастливой. Любовники - любовники и вино - ничто не могло утолить эту жажду, этот голод".
Но Дункан и не скрывает своего отношения к любовным удовольствиям:
"Я особенно отвергаю мнение многих женщин, что после сорока достойная жизнь исключает занятия любовью. Какая это ошибка!"
В другом месте своих воспоминаний она еще более откровенна:
"Какая глупость вечно петь только о любви, связанной с весной. Краски осени гораздо богаче, разнообразнее, и радость, приносимая осенью, в тысячу раз мощнее, ужаснее, прекраснее… Когда-то я была застенчивой девушкой, потом агрессивной вакханкой, а теперь я обволакиваю своего любовника, как море накрывает смелого пловца, поглощает, затягивает в водоворот, окутывает волнами облака и огня".
Незадолго до конца своей жизни Айседора уже довольно спокойно констатировала:
"Часто, когда люди спрашивают меня о моей морали, я отвечаю, что считаю себя исключительно моральной личностью, потому что во всех моих отношениях с мужчинами я делала только такие движения, которые мне казались прекрасными…
Люди спрашивают меня, считаю ли я занятия любовью искусством, и я отвечаю, что не только к любви, но и ко всякой стороне жизни нужно относиться как к искусству. Мы уже вышли из примитивного дикарства, и все проявления нашей жизни должны формироваться через культуру и перевоплощение интуиции и инстинкта в искусство".
Вот с таким эмоциональным и физическим багажом летом 1921 года Айседора Дункан приехала в Москву.
Любопытно, что встреча Дункан с Есениным произошла 3 октября 1921 года - в день рождения Сергея Есенина. Считать их встречу подарком судьбы - не нам судить. Ему в тот день исполнилось 26 лет, Айседоре Дункан было уже 42 года. Разница в 16 лет - не так уж мало. Выше уже говорилось о том, что Есенина большей частью влекло к женщинам старше его, но такого возрастного разрыва еще не было.
Импресарио Дункан Илья Шнейдер вспоминал, как ему на одной из московских улиц встретился художник Жорж Якулов и сказал, что сегодня у него в студии небольшая вечеринка, и предложил приехать и привезти Дункан. "Было бы любопытно ввести ее в круг московских художников и поэтов", - сказал Якулов. Айседора, когда Шнейдер рассказал ей об этом приглашении, сразу же согласилась. Чувствовала ли она, что идет навстречу своей судьбе?
Мастерская Жоржа Якулова помещалась на самом верхнем этаже дома № 10 по Большой Садовой. В этом тоже можно было бы усмотреть происки судьбы - ведь это был тот самый дом, в котором впоследствии жил Михаил Афанасьевич Булгаков и который он изобразил в романе "Мастер и Маргарита", разместив там "нехорошую квартиру" с обитающей в ней нечистой силой.
Но во времена Якулова это была студия свободного художника: картины, афиши, фигурки восточных божков, на полу - персидский ковер, окно от пола до потолка и мебель, состоящая из нескольких стульев, мольберта и табуреток с красками. Вычурной формы узкий стол с крышкой из фанеры, изготовленный по эскизу самого Якулова. Над столом длинное зеркало в светлой резной раме по его же эскизу. Справа занавес, арка, за ней небольшая комната, в ней секретер, диван, два мягких кресла и шкаф с рулонами бумаги.
Появление Дункан в студии Якулова вызвало минутную паузу изумления, а потом начался невообразимый шум. Явственно слышались только возгласы "Дункан!"
Якулов сиял. Он пригласил всех к столу, но Айседора от ужина отказалась и устроилась в маленькой комнате. Окруженная поклонниками, она возлежала на кушетке и принимала их восхищение как должное.
Илья Шнейдер вспоминает, как его чуть не сбил с ног какой-то человек в светло-сером костюме.
Есенин ворвался в студию с криком:
- Где Дункан? Где Дункан?
Перед ним полулежала рослая, статная женщина с отличной, как в то время говорили, "сладострастной" фигурой, с очень красивым, классическим лицом. На ней был красный, мягкими складками льющийся халат. Красные волосы блестели медью, большое тело двигалось легко и мягко. На Есенина смотрели глаза, похожие на блюдца из синего фарфора, маленький нежный рот улыбался.
Есенин едва не одним прыжком пересек большую студию и ворвался в ту комнату, где находилась Дункан. Он упал на колени около кушетки и принялся целовать Айседоре руки. А она погрузила пальцы в его шелковые волосы и начала ерошить их, приговаривая при этом:
- Золотая голова!
Этим она повергла всех собравшихся в полное изумление, так как было известно, что Дункан не знает ни единого слова по-русски. Потом она крепко поцеловала Есенина в губы.
Мариенгоф вспоминал: "И вторично ее рот, маленький и красный, как ранка от пули, приятно изломал русские буквы:
- Ангел!
Поцеловала еще раз и сказала:
- Черт!"
Последние слова особенно загадочны. То, что Дункан назвала Есенина ангелом, понять еще можно - в его лице, несмотря на некоторые следы, оставленные беспорядочной жизнью и пьянством, было что-то ангельское. Но откуда "Черт"? Или чуткое восприятие Айседоры ощутило ауру зла, затаившуюся в Есенине?
Что же произошло в эти минуты между этими двумя людьми, между мужчиной и женщиной? Понять душевное состояние Дункан нетрудно - она ехала в Россию в надежде встретить там нового любовника и, увидев златокудрого молодого красавца, тут же влюбилась в него.
Есенин? Конечно, он уже загодя был в восхищении от Дункан, если можно так выразиться, он был влюблен в ее славу, но когда он увидел воочию античную богиню, в нем вспыхнула страсть. Да, да, не любовь, а именно страсть - "половодье чувств".
Для всех было загадкой, как они умудряются понимать друг друга - Айседора не говорила по-русски, а Есенин не знал ни одного европейского языка. И тем не менее между ними установилось полное взаимопонимание.
Позднее в тот вечер Дункан сказала сопровождавшему ее Илье Шнейдеру:
- Он читал мне свои стихи, я ничего не поняла, но я слышу, что это музыка и что стихи эти писал гений.
За полночь участники вечеринки начали расходиться. Шнейдер спросил Айседору, не собирается ли она домой. Дункан с видимой неохотой поднялась. Есенин неотступно следовал за ней. Когда они вышли на Садовую, было уже совсем светло. Им повезло - мимо проезжала свободная пролетка. Айседора поднялась в нее, будто в экипаж, запряженный шестерней цугом. Есенин сел рядом с ней. Шнейдеру не оставалось ничего другого, как примоститься на облучке, спиной к извозчику.
Так они поехали по Садовой, уже освещой лучами солнца. За Смоленским бульваром извозчик свернул и выехал на Пречистенку. Лошадка неторопливо перебирала копытами, но Дункан и Есенину это было совершенно безразлично. Они держали друг друга за руки и казались вполне счастливыми. Они даже не обращались к Шнейдеру с просьбой что-то переводить им.
Извозчик дремал, а его лошаденка уже в который раз объезжала вокруг церкви, попавшейся им на пути.
Первым очнулся Шнейдер и тронул извозчика за плечо.
- Эй, отец! Ты что, венчаешь нас, что-ли? Вокруг церкви, как вокруг аналоя, третий раз едешь…
Есенин встрепенулся и, узнавав чем дело, радостно рассмеялся.
- Повенчал! - раскачивался он от хохота, ударяя себя по колену и поглядывая искрящимися глазами на Айседору.
Она пожелала узнать, что произошло, и когда Шнейдер объяснил ей, она со счастливой улыбкой протянула:
- Свадьба.
Пролетка остановилась у особняка с колоннами. Есенин и Дункан молча посмотрели друг на друга, держась за руки, поднялись по ступенькам и вошли в дверь.
С этой ночи Есенин поселился в особняке, который советское правительство предоставило Дункан и ее школе на Пречистенке.
Уже на следующий вечер они вместе принимали гостей. Это были главным образом приятели Есенина.
Анатолий Мариенгоф описывал этот вечер:
"На другой вечер мы были у Дункан.
Она танцевала нам танго "Апаш".
Апашом был Изадора Дункан, а женщиной - шарф.
Страшный и прекрасный танец.
Узкое и розовое тело шарфа извивалось в ее руках. Она ломала ему хребет судорожными пальцами. Беспощадно и трагически свисала круглая шелковая голова ткани.
Дункан кончала танец, распластав на ковре судорожно вытянувшийся труп своего призрачного партнера".
Воспоминания о доме Дункан оставил и Иван Старцев:
"В квартире Дункан всегда царил полумрак, создаваемый драпировками. Поражало отсутствие женщин. Дункан всегда оставалась единственной женщиной среди окружавшей ее богемы. При всей солидности своего возраста она сумела сохранить внешнее обаяние".
Стиль отношений Есенина и Айседоры Дункан установился сразу же после того, как они сошлись. Она - стареющая женщина, до безумия влюбленная в своего молодого, красивого и талантливого любовника. Все это довольно точно подметил Мариенгоф, который писал: "Есенин был ее повелителем, ее господином. Она, как собака, целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых чаще чем любовь, горела ненависть к ней".
Она не только не стеснялась своей любви к Есенину, но всячески ее выставляла напоказ. Иван Старцев вспоминал: "Одетая в полупрозрачную шелковую тунику, она ласково бросала каждому, кто, сопровождая Есенина, приезжал к ней в гости, обе руки и, смущаясь незнанием русского языка, с трудом говорила:
- Есенин ты друг? Ты тоже друг? Изадора любит Есенина!"
Что же касается самого Есенина, то его ария в этой любовной драме была гораздо многосложнее.
Страсть не любовь, она быстро проходит. И когда Мариенгоф писал о его глазах, "в которых чаще, чем любовь, горела ненависть к ней", то есть известные основания подозревать, что ненависть к Изадоре служила только отражением его глубокого отвращения к самому себе - положение, в котором он оказался, не украшало его в собственных глазах. Можно предположить, что он возненавидел себя за то, что продал свое право первородства за чечевичную похлебку. Несомненно, в его связи с Айседорой Дункан присутствовал налет меркантилизма. Его завораживали намеки на капиталы Дункан в Европе и Америке, на роскошные дома и виллы, которыми она якобы там владела. Манила его и перспектива поехать вместе с ней за границу, "Мир посмотреть и себя показать".
Мариенгоф, который недолюбливал Дункан, как, впрочем, и всех женщин, с которыми у Есенина возникали любовные отношения - он ревновал к ним своего друга, - написал довольно жестко, но, надо полагать, правдиво о Есенине в этой ситуации:
"Есенин влюбился не в Изадору Дункан, а в ее славу, в ее всемирную славу. И он женился на ее славе, а не на ней - не на этой стареющей, отяжелевшей, но все еще прекрасной женщине с крашеными волосами. Он испытывал удовольствие, гуляя под руку с этой всемирной знаменитостью по московским улицам, появляясь с нею в "Кафе поэтов", на концертах, на театральных премьерах, слыша позади себя многоголосый шепот: "Дункан-Есенин, Есенин-Дункан".
Словом, связь Есенина с Дункан была не совсем обычной и далеко не однозначной. Конечно, еще теплились угольки страсти, осталась привязанность, временами вспыхивала нежность. Эту двойственность в его поведении по отношению к Айседоре замечали и окружающие.
Уже цитировавшийся выше Иван Старцев в своих воспоминаниях "Мои встречи с Есениным" отмечал: "Есенин свои чувства к Изадоре выражал различно: то казался донельзя влюбленным, не оставляя ее ни на минуту при людях, то наедине он подчас обращался с ней тиранически грубо, вплоть до побоев и обзывания самыми площадными словами. В такие моменты Изадора бывала особенно терпелива и нежна с ним, стараясь всяческими способами его успокоить".
Любопытный и характерный эпизод приводит Георгий Иванов в своих прелестных, хотя и не вполне достоверных мемуарах:
"На банкете в ее честь Изадора поцеловала Есенина в губы. Поэт, который был к этому моменту уже пьян, оттолкнул ее, а когда она снова поцеловала его, ударил ее по лицу. Изадора начала всхлипывать, Есенин принялся утешать ее, кончилось это тем, что она нацарапала бриллиантом в своем кольце на оконном стекле: "Есенин хулиган, Есенин ангел!".
Ирма, приемная дочь Айседоры и ее верная помощница, видела в Есенине скорее дьявола, нежели ангела. Сам Есенин, видимо, поддерживал в ней это убеждение, поддразнивая ее. Он, например, подарил ей московское издание своей драматической поэмы "Пугачев" с дарственной надписью: "Ирме от дьявола. С. Есенин".
Сама Айседора Дункан писала в одном из писем: "Каждый раз, когда ко мне приходит новая любовь в виде демона, или ангела, или просто мужчины, я верю, что он тот единственный, кого я ждала всю жизнь, и что эта любовь будет последней в моей жизни".
Здесь следует подчеркнуть - и это очень существенно, - что к чисто женской любви Дункан к Есенину примешивалось материнское чувство. Есенин чем-то напоминал ей утонувшего сына Патрика. Позднее она скажет своей приятельнице Мари Дести: "Я не перенесу, если упадет хоть один золотой волосок с его головы. Неужели ты не видишь совпадения? Он так похож на маленького Патрика. Если бы Патрику было суждено вырасти, он выглядел бы точно так же. Неужели я позволю, чтобы его кто-нибудь обидел?"
Любопытную жанровую сценку, очень точно характеризующую быт и отношения Есенина и Дункан в тот период, оставил нам в своих воспоминаниях искусствовед Бабенчиков, сблизившийся тогда с Есениным и бывавший в особняке на Пречистенке:
"Поднявшись по широкой мраморной лестнице и отворив массивную дверь, я очутился в просторном холодном вестибюле. Есенин вышел ко мне, кутаясь в какой-то пестрый халат. Меня поразило его болезненно-испитое лицо, припухшие веки глаз, хриплый голос, которым он меня спросил:
- Чудно? - И тут же прибавил: - Пойдем, я тебя еще не так удивлю.
Сказав это, Есенин ввел меня в комнату, огромную, как зал. Посредине ее стоял письменный стол, а на нем среди книг, рукописей и портретов Дункан высилась деревянная голова самого Есенина работы Коненкова. Рядом со столом помещалась покрытая ковром тахта. Все это было в полном беспорядке, точно после какого-то разгрома.
Есенин, видя мое невольное замешательство, еще больше возликовал:
- Садись, видишь, как я живу - по-царски! А там, - он указал на дверь, - Дункан. Прихорашивается. Скоро выйдет.
…Вошла Дункан. Я ее видел раньше очень давно и только издали, на эстраде, во время ее гастролей в Петербурге. Сейчас передо мной стояла довольно уже пожилая женщина, пытавшаяся - увы, без особенного успеха - все еще выглядеть молодой. Одета она была во что-то прозрачное, переливающееся, как и халат Есенина, всеми цветами радуги и при малейшем движении обнажавшее ее вялое и от возраста дряблое тело, почему-то напомнившее мне мясистость склизкой медузы. Глаза Айседоры, круглые, как у куклы, были сильно подведены, а лицо ярко раскрашено, и вся она выглядела такой же искусственной и нелепой, как нелепа была и крикливо обставлена комната, скорее походившая на номер гостиницы, чем на жилище поэта.
…Дункан говорила вяло, лениво цедя слова, о совершенно различных вещах. О том, что какой это ужас, что она пятнадцать минут не целовала Есенина, что ей нравится Москва, но она не любит снега и еще что-то, все в том же кокетливо-наивном тоне стареющей актрисы. Говоря, она полулежала на широкой тахте, усталая, разморенная заботами прошедшего дня и, как мне показалось, чем-то расстроенная.
Есенин тоже был не в духе. Он сидел в кресле, медленно тянул вино из высокого бокала и упорно молчал, не то с усмешкой, не то с раздражением слушая болтовню Айседоры".
В воспоминаниях Бабенчикова явственно проступает замеченная и другими тема двойственности отношения Есенина к Дункан:
"Вообще с Дункан, как я имел возможность не раз убедиться, он бывал резок. Говорил о ней в раздраженном тоне, зло, колюче: "Пристала. Липнет, как патока". И вдруг тут же неожиданно, наперекор сказанному вставлял: "А знаешь, она баба добрая. Чудная только какая-то. Не пойму ее".
А Айседора, когда он отталкивал ее, в восторге восклицала: "Это Россия… это настоящая Россия… Есенин крепкий, очень крепкий!", а его грубые выходки по отношению к ней объясняла лаконично: "Русская любовь!"
Айседора старалась выучить некоторые русские фразы, чтобы произносить их Есенину. В своем блокноте она выводила: "Моя последняя любовь", "Я обожаю землю, по которой ты ходишь". А Есенин учил ничего не подозревающую утонченную танцовщицу русским площадным ругательствам, похабщине.
Мариенгоф замечает: "Платон проводил четкое различие между личностью любящей и личностью любимой. Одна из толстовских персонажей говорит: "Я поцеловала его, и он подставил мне щеку". Изадора была личностью любящей. Есенин подставлял ей щеку, и она целовала его".
О двойственности отношения Есенина к Дункан говорили и другие их знакомые. Иван Старцев, например, отмечает, что Есенин и Айседора были связаны узами "взаимной нежности и привязанности", и тут же добавляет, что Есенин порой вел себя "как тиран", даже бил ее и обзывал грубыми до неприличия именами.
В том же ключе оценивал отношения Есенина и Дункан поэт Сергей Городецкий. Он ссылался на "глубокую взаимную любовь", но далее утверждал: "Конечно, Есенин был отчасти влюблен в Изадору, а отчасти в ее славу, он любил Изадору, насколько он вообще был способен любить. В общем, можно сказать, что эта сфера жизни значила для него очень мало. Женщины не играли в его жизни такой роли, как, скажем, в жизни Блока".
В одном вопросе Дункан оказывала на Есенина дурное влияние: он и так был не прочь выпить и по поводу, и без повода, а она способствовала этому. Она любила шампанское, коньяк и водку. Ее антрепренер Сол Юрок отмечал, что меры она не знала, как, впрочем, во всем. За завтраком она пила портвейн, обедала с виски и шампанским.