ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Плюс твоя повесть "Призрак, кусающий себе локти". Здорово тебя за нее обложили - что ты под Сашей Баламутом Довлатова протащил. Признайся, ты лукавил в двух этих ответных статьях - "В защиту Сергея Довлатова" и "В защиту Владимира Соловьева", - когда пытался откреститься от прототипов, хотя твои образы прозрачны и сквозь них просвечивают реальные люди. Тот же Довлатов.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А что мне оставалось, когда на меня ополчилась вся окололитературная сволочь нашей эмиграции! Обе эти статьи стоит тиснуть в этой книге. Читателю на суд. Это важно еще и для того, чтобы воспроизвести ту атмосферу, в которой мы работали. Сам Довлатов называл свой литературный метод псевдодокументализмом. Человек не равен самому себе - привет графу Льву Николаевичу. Тем более литературный герой - своему прототипу.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ты иногда путаешь жанры: документальную прозу с беллетристикой. Да и "Роман с эпиграфами", который печатается теперь под названием "Три еврея", - никакой не роман, а в чистом виде документ, пусть в художественной форме, ценный как раз эвристически - что ты написал его в России, по свежим следам, а не спустя многие годы, перевирая сознательно или по беспамятству. И для Сережи твои "Три еврея" - это документ. Отсюда его вывод: "К сожалению, всё правда".
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Неизвестно, где проходит эта невидимая граница. Где кончается документ и начинается художество? Тынянов: "Не верьте, дойдите до границы документа, продырявьте его. Там, где кончается документ, там я начинаю".
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это же историческая проза.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Довлатов и Бродский - тоже история. Уже история. Сережа был прав: "После смерти начинается история". Я пишу историческую прозу о современности. Это касается и вспоминательного жанра. По сути, любые мемуары - антимемуары, а не только у Андре Мальро. "Три еврея" - это роман, пусть и с реальными персонажами. В отличие от "Воспоминаний" Надежды Мандельштам, с которыми сравнивал его Бродский. Не согласен ни с Бродским, ни с Довлатовым, ни с тобой. Это ты посоветовала снять вымышленные имена и поставить реальные: не ИБ, а Бродский, не Саша Рабинович, как было у меня, а Саша Кушнер. Как на самом деле. И прочее. Жалею, что послушался. Выпрямление и прямоговорение. Аутентичность в урон художеству. Вместо дали свободного романа замкнутая перспектива документа. А так бы отгадывали, кто есть кто в "Трех евреях".
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Секрет Полишинеля! Да и кому теперь время заниматься раскрытием псевдонимов твоих героев? Не те времена. А так - под своими именами, с открытым забралом - твои "Три еврея" уже четверть века будоражат читателей - сначала в русской диаспоре, а теперь, наконец, и в метрополии, где одно за другим выходят издания этого твоего антиромана. Под таким шикарным названием у "Захарова" - "Три еврея".
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Спасибо Игорю Захарову и Ирине Богат. Название они придумали. Мое - "Роман с эпиграфами" - ушло в подзаголовок.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Где ему и положено быть - это жанровое определение.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А как же "Роман без вранья" или "Роман с кокаином"? Или "Шестеро персонажей в поисках автора"? Подзаголовки, вынесенные в названия, - жанровая инверсия. Что такое "Портрет художника в молодости"? Название или подзаголовок? А другой мой роман черново назывался "Портрет художника на пороге смерти", но потом я переименовал: "Post mortem. Запретная книга о Бродском". Не о самом Бродском, а о человеке, похожем на Бродского. Единственная возможность сказать о нем правду. Очистить образ Бродского от патины, то есть от скверны, - задача была из крупных, под стать объекту. Какая-то московская публикация о романе так и называлась: "Вровень с Бродским". А в другой было сказано, что "Post mortem" то ли закрывает, то ли отменяет бродсковедение. Ввиду такого успеха - в том числе коммерческого - издательство спарило "Трех евреев" с "Post mortem" и выпустило под одной обложкой.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Под хулиганским названием "Два шедевра о Бродском".
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Почему хулиганским? Так и есть. Это мое самое-самое. Не только в моем контексте, но и в море разливанном бродско… бродскоедения, а еще точнее, бродсконакипи мои романы лучшее, что о нем написано. Как говорил маркиз де Кюстин, я скромен, когда говорю о себе, но горд, когда себя сравниваю. "Я еще не читал книги, в которой Бродский был бы показан с такой любовью и беспощадностью", - писал Павел Басинский, который ухитрился напечатать две разные рецензии в разных изданиях на "Post mortem".
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Наша задача теперь - очистить от наслоения мифов образ Довлатова.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Моя мама и Сережа умерли с разницей в три месяца - и оба раза мы были в отъезде: когда мама - в России, а когда Сережа - в Мэне.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ты так и назвал первую киноновеллу в фильме о Довлатове - "Я пропустил его смерть".
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Отсутствие суть присутствие. То есть так: если бы я в обоих случаях не уезжал из Нью-Йорка, не было бы такой мучительной реакции. Мгновение чужой смерти растянулось для меня в вечность. Единственное спасение - литература. Ну да, некрофильский импульс. Смерть - как вдохновение, потеря - как творческий импульс. А эту нашу книгу рассматриваю как наш долг покойнику.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. И позабудем про его эпистолярные характеристики.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Тебе что! Тебе, наоборот, неплохо бы выучить их наизусть. Ты одна из немногих, о ком он отзывается без скопившейся у него на весь мир, себя включая, желчи: "Лена Клепикова, миловидная, таинственная, с богатой внутренней жизнью". Тебе вообще везет - ты, кажется, единственная из нашей эмиграции, кого Солженицын упоминает по имени!
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Чтобы потом обрушиться на меня с высоты своего авторитета.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Негативное паблисити теперь в большей цене, чем любая хвала.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Тогда тебе есть чем гордиться. Что бы ты ни писал, сразу скандал.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. "Хвалу и клевету приемли равнодушно…" Не обо мне речь. Среди Сережиных эпистолярных отзывов твоя характеристика - ложка меда в бочке дегтя. А каково мне! "Этот поганец хапнул аванс больше $100 000 (ста тысяч, об этом писали в "Паблишерс уикли") за книгу об Андропове". Самое смешное, что аванс мы хапнули вдвоем, это наша совместная книжка, но ты - миловидная, таинственная, с богатой внутренней жизнью. И он еще сравнивает тебя со своей редакторшей в "Нью-Йоркере", которую "будь я в Союзе, то подумал бы, что надо трахнуть". Вот поганец - он, а не я! Ишь, чего захотел!
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Надеюсь, хоть к Сереже ты не ревнуешь! И никого он особенно не хотел, а просто считал своей мужской обязанностью, потому и пишет "надо". То есть надо из карьерных либо из джентльменских соображений - мол, дамы от него этого ожидают. Ну да, ждут не дождутся!
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. А на радио "Свобода", где у них, по словам Сережи, был "перекрестный секс", дамы отзывались о нем пренебрежительно: "Ничего особенного".
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Так ты у Сережи стибрил это выражение, назвав один из своих рассказов "Перекрестный секс"?
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Почему нет? А он у меня позаимствовал "у моей жены комплекс моей неполноценности". Это я про тебя.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Нет у меня такого комплекса! Тебе главное - поиграть словами.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. На то я и писатель, черт побери! Ладно, я не об этом. Зато моему лютому завистнику Ефимову - а Довлатов поддразнивал его нашим шестизначным авансом - прощаю всю его кретинскую квазимемуарную клевету на меня только за то, что называет тебя очаровательной.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. А ты забыл, как он обрушился на меня, когда я написала о прямых заимствованиях в "Белом отеле" Дональда Томаса из "Бабьего Яра" Анатолия Кузнецова. Общеизвестный, хрестоматийный случай плагиата. Никак не умаляющий прочих достоинств романа. Мало того что твой Игорек напечатал свой поклеп в газете, так еще послал кляузу, а по сути донос на радио "Свобода".
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Ну, тогда, помнишь, какая аховая борьба шла за нештатную работу на радио. Ефимова отвергли за профнепригодность, зато его жена, как фрилансер, была на подхвате и делала для них репортажи, над которыми корпел Петя Вайль, бедняга, переписывая наново каждую фразу. Сам видел. Только что не плевался. Я посочувствовал ему, а он мне: "Что мне остается - Ефимов в своем "Эрмитаже" издает наши с Сашкой книжки". Ефимов, как паук, ткал свою паутину и держал в зависимости от себя многих своих авторов. Не только Вайля с Генисом, в основном женщин-эмигре, которые во что бы то ни стало хотели напечататься, пусть из своего кармана: Вику Беломлинскую, Беллу Езерскую, Лилю Панн, Люду Штерн и прочих литературных и окололитературных дам. Эти проплаченные авторами книжки и превращали ефимовский "Эрмитаж" в selfpublishing vanity press, самиздат тщеславия. Знал бы Сережа, что Ефимов не только зарабатывал как издатель на тщеславии авторов сверх таланта, но и создавал литературную мафию, в которой сам был боссом, доном, крестным отцом. В эту мафию входили и питерские мужи, которых Ефимов опутал узами американского гостеприимства, - типа будущего довлатовского биографа-завистника Валеры Попова или Яши Гордина, которого даже мы, его приятели, называли Скалозубом за солдафонство по жизни и в литературе, а Сережа Довлатов припечатал в письменном виде "заурядным человеком", выражая, впрочем, общее о нем мнение. Нет, я не любитель конспирологических теорий, но сама посуди - все эти заединщики между собой знакомы, тесно связаны через Ефимова и от него зависимы. А он, главный злопыхатель и зложелатель, запросто мог стать застрельщиком всей этой антидовлатовской вакханалии. И уж точно вся эта мафиозная сеть пригодилась Ефимову, когда он контрабандой выпустил свою переписку с Довлатовым, несмотря на протесты вдовы и правообладательницы, и организовал антидовлатовскую пиаркампанию в свою пользу. Заговор против мертвеца. Извиняюсь, конечно, за мысли, как любил говорить Сережа.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ты в этом уверен? А не так, что их просто объединила зависть к Довлатову, пусть Игорь и возглавил этот крестовый поход против покойника? Лена Довлатова, например, считает, что заговор - слишком для них роскошно звучит. Хотя, конечно, кто в совершенстве освоил доносительный жанр, так это Ефимов. Сам об этом пишет в своих псевдомемуарах. По самой своей натуре сутяга и стукач - был и остался. Стучал на тебя, настучал на меня, но главный его стук на Довлатова - вот кому он завидовал черной завистью! Вредный стук, как говорил Сережа. И публикация переписки с Сережей - это месть покойнику, настоящая вендетта, а не только желание примазаться к его славе, хотя, конечно, он из тех, кто паразитирует на знаменитостях, живет в отраженных лучах чужой славы, будучи сам литературным неудачником, пусть и плодовитым, как кролик.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Ну, Довлатов и Бродский - кормушка для всех, кто их знал. Пусть даже шапочно. А то и вовсе рядом не стояли, но post mortem примазались. У Довлатова трупоедов больше. Включая тех еще, с кем Довлатов вусмерть разругался, как с Игорем Ефимовым. А тот, представляешь, напрямую жалился Лене Довлатовой, что кто только мог уже словил свой гешефт от знакомства с Довлатовым, а он, Ефимов, все еще не допущен к этой кормушке, пришел к шапочному разбору, опоздал к разделу довлатовского поминного пирога.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ефимов опубликовал это письмо?
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Держи карман шире! Конечно нет. Как публикатор довлатовско-ефимовской переписки он сплошь и рядом мухлюет, я сравнивал изданную им книгу с реальными письмами в довлатовском архиве. Одни опускает, другие купирует. Это и текстологически и семантически видно невооруженным глазом - сплошной спотыкач! Я потому и решил заглянуть в Сережин архив, у Лены Довлатовой вся эта переписка аккуратно разложена хронологически. Мы сидели с ней и сравнивали оригиналы с изданными письмами. Фальшак притворяется документом. К сожалению. Зато Ефимов своего добился - благодаря этой переписке прославился, о чем мечтал всю жизнь. Если кто вспомнит его, то только как корреспондента Довлатова.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Смешная у тебя получилась пародия на шестидесятника-неудачника.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. "Некролог себе заживо"? Ну, не один к одному…
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Да брось, секрет на весь свет! Ты вообще не очень горазд на выдумки. Ефимов списан с натуры и узнаваем от начала до конца. А какой ты ему шикарный псевдоним придумал? Игорь Питерец - взамен его настоящего псевдонима Андрей Московит.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Игра эквивалентами.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. А те Сережины эпистолярные тебе характеристики надо воспринимать в контексте. Письма адресованы твоему лучшему врагу и заклятому другу. Ефимов попрекает Сережу знакомством с тобой устно и письменно. А Сережа то подыгрывает ему, то оправдывается, завися как от издателя. Он даже пытается тебя защитить: "Соловьев не так ужасен. Ужасен, конечно, но менее, чем Парамоха", про которого Сережа говорил, что антисемитизм - только часть его говнистости.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Сказано классно, хотя Парамонов в эту формулу все-таки не укладывается. У Сережи был зуб на него. Он рвался набить ему морду на "Свободе", еле удержали. Я тоже чуть не разбил о его голову бутылку - было дело. Согласен с Сережей: говнистости в Парамохе - через край.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Проехали. Ты написал про Парамонова повесть "Еврей-алиби" - забудь про него.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Скорее Парамоха послужил прообразом моего героя. Я добавил ему аргументов, сделал умнее и глубже, чем он есть на самом деле. У Бори сын, а у Стаса, моего героя, дочь. Да и вообще это собирательный образ. Не единственный же он антисемит среди нас.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Бог с ним! А Сережа, помимо прочего, отстаивал свое право как главреда "Нового американца" нас с тобой печатать, тогда как Ефимов с его совковой психикой, будь его воля, перекрыл бы все кислородные пути. А Сереже скажи спасибо - ты далеко не худший в его эпистолярном паноптикуме. А кто самый худший, знаешь? В его собственном ощущении - он сам. Его мизантропство - "всех ненавижу" - от недовольства своей жизнью и отвращения к себе.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Все говно поднялось со дна души - его собственное выражение. Это, однако, не было доминантой его характера, а находило на него приступами. Чего не скажешь в сердцах!
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это частная переписка - не для печати. Сереже нужно было время, чтобы сориентироваться и понять, кто есть кто. Встал же он печатно на твою защиту, когда на тебя набросилась свора за еще не напечатанных "Трех евреев". Это было в период добрососедских отношений - еще до дружбы, когда вы с ним встречались каждый божий день.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Уточняю: каждый божий вечер. А та статья - лучшая его публицистика!
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это не просто статья, а поступок. Поступок, который требовал мужества. Как и разрыв с Ефимовым, на которого он в Ленинграде смотрел снизу вверх, как на мэтра, а в последние годы при одном упоминании Ефимова делал стойку, ни о ком не говорил с таким отвращением. Ладно, оставим его в покое. А как с нашей главной парой: "Довлатов - Бродский"? В фильме у тебя про них отдельная новелла.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. С известной натяжкой. И то потому, что это фильм о Довлатове. В фильме о Бродском - если дойдут руки - новеллы "Бродский - Довлатов" не будет. Как и в следующей, юбилейной книге нашей мемуарно-аналитической линейки "Быть Бродским. Апофеоз одиночества".
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Ты анонсируешь книгу о Бродском заранее? Смотри, не сглазь. А разве Сережа не был одинок по жизни, несмотря на ее бурление округ него?
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Мы о разном. Одиночество было источником вдохновения Бродского, чего никак не скажешь про Довлатова. Помню, мы с ним пошли на вечер Бродского в Куинс-колледже.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Это когда у нас моя мама гостила? Где-то ранней весной 1988-го. Потому я и не смогла пойти. А жаль.
ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ. Не много потеряла. На сцену вышел старый лысый еврей, лет 65, хотя ему тогда не было и 48. Какое отношение имеет этот человек к тому Бродскому, которого мы с тобой любили? Тень тени. Как встреча с любимой женщиной спустя полвека. Но тут всего пара лет, как видел его последний раз, не участвуя в борьбе за "доступ к телу" и сохранив благодаря этому его питерский образ. Что с ним время сделало! Читал, однако, с прежней мощью, особенно "Winter" по-английски и "Вороненый зрачок конвоя" по-русски. Часто сбивался, но это ничего. По-английски страшно заикался и эти бесконечные "Э… э… э…". Даже картавость по-английски как-то заметнее. Очень тогда переживал за него. Английская неадекватность его русскому. В самом деле, как перевести ту же "жидопись"? Курил непрерывно, прикуривая у самого себя. Выкурив положенную ему на день или на этот вечер норму, стал стрелять в зале. А после вечера около него толпился люд, еле пробился к нему. Обнял, что-то мелькнуло в нем прежнее, близкое, родное, но встреча была как будто уже за чертой горизонта, на том свете. Довлатов, волнуясь, сказал ему: "Я должен вас поблагодарить, Иосиф". - "За что?" - "Для вас это не важно, но важно для меня. Я вам еще позвоню". Довлатов льстил с достоинством - Бродскому это нравилось. И вообще, такой большой, а льстит, заискивает, зависит. А что Сереже оставалось? Он действительно зависел от рекомендаций Бродского - в "Нью-Йоркер", в издательства, на литконференции и гранты.
ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА. Литературный пахан.