Часа через три - за полночь - всех разбудил: прочел по телефону потрясающий стих, которым съездил тому по физии, сведя на нет собственные дифирамбы. Один из немногих у тебя в последнее время поэтических прорывов. Так подзавел тебя, поганец. А потом прибыли послы из отечества белых головок и уговаривали повременить с публикацией. Когда не удалось, умолили снять посвящение. Ты даже хотел всю книгу, которой суждено было стать последней и которая вышла после твоей смерти, озаглавить по этому стихотворению, но один доброхот из твоей свиты - точнее Семьи, то есть мафии, - упросил тебя не делать этого: мол, слишком большой семантический вес придашь ты тогда этому стиху и тем самым уничтожишь его адресата. А какая гениальная вышла бы перекличка сквозь четверть века, какое мощное эхо, в твоем духе - одна книга отозвалась в другой, и круг замкнулся на пороге смерти:
"Остановка в пустыне" - "Письмо в оазис".
Литературный генерал, ты был окружен в последние годы не только приживалами и подхвостниками, но и идиотами. Во главе с питерцами, которые примеряли тайком твою мантию и крошили твой триумф, как рыбий корм в аквариуме. Как они спешили сделать тебя своим крестным отцом, загнать в могилу (чтобы ты не взял свои слова назад!) и усыпать ее цветуечками. Вот я и говорю, что слюнявчик в отчаянии - что ты не умер прежде, чем дезавуировал стихом дежурные комплименты, которые он у тебя выклянчил.
Ты сам окружил себя идиотами, когда у тебя притупилась художественная бдительность, атрофировался инстинкт интеллектуального самосохранения. Уж лучше твоя злость, даже злоба, чем умиленно-расслабленное состояние, которым не пользовался только ленивый. Вот почему мы так обрадовались тогда этому стиху, надеялись, что не рецидив, а возврат.
Ни то, ни другое: ты написал еще два таких злых стиха. Один - антилюбовный и несправедливый, но сильный - своей femme fatale. Другой - за пару месяцев до смерти - православным прозелитам, тем самым жертвам обреза, что целуют образа. Фактически, памятник собственному пенису, борозда от которого длинней, чем вечная жизнь с кадилом в ней.
- Ты ему должен быть благодарен, - сказала я. - Послужил тебе музой.
- То есть антимузой? Подзарядил севшие батареи? Ты это хочешь сказать? Нестыдный стишок, да? Это называется отрицательным вдохновением. В смысле: от паршивой овцы хоть шерсти клок.
Что со стишками полный завал и муза забыла к нему дорогу, скулил постоянно.
- Она тебе давала клятву верности?
- Верность, ревность - от перемены слагаемых и прочее, - и меланхолично, без никакого любопытства спрашивал: - С кем она сейчас?
- А если ни с кем? Если она поменяла профессию?
- Стала б*****? Так эта девка всегда слаба на передок. Знаешь, Ахматова, когда узнала про мои любовные нелады понятно с кем, выговаривала мне, что пора бы уже отличать музу от б****. Она и Натали считала б***** - зря Пушкин с ней связался. Одно отдохновение - Александрина, свояченица… - Сделал паузу, а потом ответил на никем не заданный вопрос: - Да, в том числе. Ах, мне бы свояченицу! А я с тех пор разницы не вижу. Что муза, что б****…
О своем любовном поражении распространялся налево и направо в мельчайших деталях, хотя вроде бы не мазохист. Ставя в неловкое положение слушателей. Любовь - высокая болезнь, и, как больной, ни о чем другом говорить ты не мог, только о своей болезни, пока не перескочил на метафизику. Метафизика - как способ самолечения и преодоления самого себя.
- Тогда представь, она - я о музе, а не о твоей арктической красавице - с другим. Да, да - с тем самым. Ты так его тогда расхвалил, что и музу убедил. Вот она и переметнулась от исписавшегося пиита к фавориту. С твоей подсказки. Теперь он ее ублажает ежедневной порцией рифмованных строчек. У него стихи как вода из крана.
- Забытого закрыть. И не ублажает, а насилует, крошка. И терзает. Бедняжка! А надо наоборот.
- Невпродёр.
- Не поэт музу, а муза насилует поэта. Господи, какое это блаженство - быть изнасилованным музой!
- А может, дядюшка, ты все-таки мазохист? Коли ждешь насильницу. А представь, твоя муза пошла покакать.
- Так долго? У нее что - запор? Раньше полсотни стихов в год - норма, а сейчас дюжину с трудом наскребаю.
- А ты не дожидаясь вдохновенья.
- То есть без эрекции?
- Фу! Ты запутался в метафорах, - говорю на его манер.
Треп трепом, но иногда мне казалось, что музу, путая, ты отождествляешь вовсе не с блядью, а с мамашей всей этой великолепной девятки: Мнемозиной. Как говаривал поэт, с которым тебя сравнивают твои фаны: "Усладить его страданья Мнемозина притекла". А к тебе она перестала притекать, забыла адрес. Тем более ты его сменил: одну державу на другую. Вот твоя память и стала давать сбои. Не в буквальном, конечно, смысле. Все, что тебе оставалось теперь - следить, как вымирают в ней все лучшие воспоминанья. В памяти, а не в душе! Может, потому тебе и Тютчев не по ноздре? Как реалист романтику? Тогда вот тебе твой любимчик: "Дар опыта, мертвящий душу хлад". И не есть ли тот твой антилюбовный эпилог к любовному циклу, который ты писал всю жизнь, а тут решил опровергнуть, результат душевной амнезии? Она же - атрофия. Проще говоря - энтропия, с которой ты начинал борьбу, как только продирал глаза. Я ничего не путаю? Атропос, мойра, неотвратимая. Сиречь смерть.
Ты умер до того, как ты умер.
Поясняю: ты умер прежде, чем умерло твое тело. Привет Одену.
Стихотворение - точно труп, оставленный душой. Привет Гоголю.
А сколько таких трупов оставил ты?
Нобелевский синдром: злосчастной этой премией прихлопывают писателя как могильной плитой. Привет тебе.
Так говорил ты, дожидаясь Нобельки: хоть бы кто после нее сочинил что-нибудь стоящее! Ты - не исключение.
- Так что же, после Нобельки казнить? - поинтересовалась я.
Нобелька и есть казнь. Жертвоприношение писателя на алтарь поп-попсы.
Сиречь масскультуры.
А как, кстати, величать эту переметчицу - с заглавной или со строчной? муза или Муза? Одна из или единственная? Нисходящая метафора: муза - б****. Восходящая метафора: Муза - старшая жена в гареме поэта; не альтернатива любовницы, а ее предтеча, метафизический прообраз всех физических возлюбленных.
Ты писал Музу с большой буквы. Наперекор тебе я буду писать музу с маленькой. Понял почему?
- Ты пользуешься тем, что я не могу тебе ответить, - слышу замогильный голос.
Да. Пользуюсь. Ты забивал всех словами, обрывал на полуслове, слушал только себя, каждую вторую фразу начинал с "нет" - даже когда в конце фразы приходил к тому же, что утверждал собеседник. Собеседник! Тебе был нужен слушатель, а не собеседник. Ушная раковина - чем больше, тем лучше. В идеале, как у Диониса в сиракузских каменоломнях.
Ты привык к многолюдному одиночеству. Как говорил Довлатов, толпа из одного человека. Лучшие годы жизни ты прожил в стране, где у стен уши - даже когда один в своей питерской берлоге, у тебя был слушатель. Это твой идеал: слушатель, у которого нет голоса. И вот теперь безголосые берут реванш у монологиста за свое вынужденное немотство.
В том числе - я.
Выходит, главный предатель - это я, решившись на эту книгу незнамо для кого. Для тебя? За тебя? Написать то, на что сам ты так и не решился? Приходил в ужас от одной такой возможности - кто-нибудь обнаглеет настолько, что сочинит за тебя твое био. Присвоил себе эту прерогативу: о себе только я сам, биография поэта в его стихах. Отрицал биографов как вуайеристов.
А разве писатель не вуайерист по определению - за другими или за собой, без разницы? А вместе с ним - и читатель. Литература есть подглядывание за жизнью: сопереживание, возбуждение, катарсис. Театральная сцена, где отсутствует четвертая стена - наглядный пример массового вуайеризма. Или скрытая камера, как в Застеколье, когда миллионы телезрителей держат под колпаком как бы самих себя - таких же, как они, банальных человечков. Антитеза Зазеркалью: там все наоборот, шиворот-навыворот, а в Застеколье - все как есть. Пусть тавтология, а сама жизнь? Каждый день просыпаться и каждую ночь засыпать - не трюизм? Ты видел лето, осень, зиму и весну - больше ничего тебе не покажут, да? А разве весна равна весне? Ты даже секс находил монотонным - и ритм, и позы. Так и есть, коли без божества, без вдохновенья. А застекольщики - кто? Те, кто на экране, или те, кто перед экраном? Разве писатель не той же породы - мониторит в замочную скважину, хоть и устарелое понятие.
С кем спорю? Перед кем оправдываюсь? Почему не выложила все тебе при жизни?
Стихи - не единственное био поэта, даже такого в молодости настырно автобиографического, как ты. Поэзия - род реванша; твоя - особенно. Биография вперемешку с лжебиографией, плюс-минус - вот что такое твоя поэзия. Био в жанре фэнтези. Поэзия есть поэзия есть поэзия есть поэзия. То есть антиавтобиография. В зеркале мы выглядим иначе, чем в жизни: перед зеркалом мы неестественны. Не существование поэта в стихах, а сосуществование со стихами. Маскарад, маскировка, камуфляж, макияж. Ты примериваешь в стихах маски - какая самым правдоподобным образом скроет твое лицо. Лицо - и лик. Лица - лики - личи. Ты балансируешь на самом краю: сказать в стихах всю правду - сорваться в пропасть. Поэзия и неправда. Поэзия и вымысел. Вымысел как миф. Правдивая ложь. Лживая правда.
- Без мифа нет поэта, - утверждал ты. - Поэт - герой собственного мифа. Творчество есть мифотворчество. Чем мы хуже богов, которые творят о себе мифы? Поэт - не от мира сего. То есть демиург. Не спорь, детка. Творчество того же корня, что Творец. Само собой, с большой буквы.
Знаю, презираешь меня из могилы за подглядывание, за вуайерство, за замочную скважину, за ковыряние в чужом носу, за предательство, за эту книгу-сплетню, которую пишу. А ты за мной сейчас не подглядываешь из-за гроба? Кто из нас соглядатай? Кто вуайерист?
Слышу твой шепот прямо мне в ухо:
- От кого, от кого, а от тебя, солнышко, не ожидал такой подлянки. Что ты там про меня накопала - и накропала, и наклепала? Сиречь наплела.
- Но ты же сам назначил меня Босуэллом, - хнычу я, стыдясь своей затеи.
- Вот именно - Босуэллом. Без права на собственное мнение. Тем более - на подгляд. Все вы одинаковы! Оден биографов за версту не выносил - боялся больше женщин. А Фрост решил перехитрить судьбу и нанял Томпсона, чтобы тот сочинил ему прижизненное био. Круто ошибся! Тот ему и вдарил по первое число: что был самодовольный эгоист, тасовал премии и награды, в глаза пел аллилуйю, за глаза говорил гадости и вообще отъявленный негодяй. А ты, знаешь, кто?
- Вуайеристка.
- Хуже, воробышек.
- Папарацци.
- Стукачка. Стучишь на меня читателям, вбивая гвозди в мой гроб своими домыслами. Пользуясь тем, что я лишен права голоса отсюда.
- У тебя была возможность. Наплел про себя в три короба. Теперь моя очередь.
Да, я - вуайеристка. Да, стукачка. А что мне остается? Я одна знаю о тебе то, что ты тщательно скрывал от всех. Как сказал не ты: сокрытый двигатель. Никто не просек даже, что ты имел в виду вовсе не пространство, а время, когда написал, что человек никогда не вернется туда, где был унижен.
Ты уже никогда не вернешься. Ни туда, где был унижен, ни туда, где был возвышен.
Время бесповоротно и безжалостно.
Ты хочешь житие святого, а не биографию смертного. Hagiography but biography. А то, что я пишу, даже не био, а портрет. Разницу сечешь? Можно написать био, а портрета не схватить, зато для портрета биография не так уж и обязательна, только фрагменты - не биографии, а судьбы. То, что задумала, - портрет Дориана Грея, но наоборот. Живя год за три, ты прожил за свою жизнь несколько жизней, сжигая сам себя интенсивностью проживания. Физически ты одряхлел, состарился прежде времени, выглядел много старше, чем был, а был много моложе, чем был. Что есть старость? Это несоответствие самому себе. Ты бы узнал себя, повстречай тридцать лет назад мгновенного старика? А если бы узнал, не пришел бы в ужас?
Ужас, ужас, ужас.
Сослагательные вопросы, из области ненаучной фантастики. А вот реальные - на затравку.
Признал бы мгновенный старик самого себя в том городском сумасшедшем, влюбчивом, отчаянном, гениальном, каким ты был тридцать лет назад в трижды поименованном городе? Беспризорный гений - опять ссылка на Довлатова - вот кем ты был, а кем стал? Ты уже не понимал собственных чувств, которые тогда тобой - то есть не тобой, а им - двигали. Заматерел, зачерствел, усох. Отсюда твой антилюбовный мадригал, постскриптум к любовному циклу, лебединая песнь песней, могильная плита, которой ты прихлопнул молодость и любовь. Но ведь к тебе самому можно обратить твои же слова, изменив гендерный адрес: где еще, кроме разве что в фотографии, ты пребудешь всегда без морщин, молод, весел и глумлив? Да, время бессильно перед памятью, а поэзия - вот где вы круто ошиблись, сэр! - есть слепок именно памяти, а не времени.
Нет, одной метафизикой, боюсь, не обойтись. Физикой - тем более. Я пишу двойной портрет: физический и метафизический, молодой и дряхлый, гениальный и бессильный. Чтобы они скрестились в тебе одном, как солнечные лучи в увеличительном стекле. Ладно, пусть будет лупа. Хотя старомодно плюс непристойная рифма. Вот именно.
Вопрос не в жанре, а по сути: как быть с табу? Идеальный биограф, считал ты, должен быть как переводчик: конгениален оригиналу. То есть призывал других к тавтологии, которой сам же боялся. А портретист?
- У портретиста, детка, - грассируешь ты из сан-микельской могилы на еврейско-французский манер, - и вовсе нет выбора. Что ему противопоказано, так это буквализм. - И цитируя анонимно уже самого себя: - Шаг в сторону от собственного тела - вот что есть автопортрет. Кто изобразил Ван Гога лучше самого Ван Гога? Искусству портрета следует учиться у автопортретистов.
- Как же, многому у тебя научишься! Чей это синий зрачок полощет свой хрусталик слезой, доводя его до сверкания в "Римских элегиях"?
- Синий зрачок - мой. Уж не знаю, какой он там у меня на самом деле - синий, серый!
- Зато я знаю, сероглазый король! А ты и в рисунках изображал себя синеглазкой! Таково твое представление о себе самом, но у меня-то о тебе представление другое. И серое от синего я отличить в состоянии. В отличие от тебя. Да и не такой уж ты огненно-рыжий, как в собственной мифологеме, а скорее рыжевато-русый. Или, как истый романтик, цветовые контрасты ты предпочитаешь полутонам, а нюансы и вовсе не воспринимаешь? Ты, дядюшка, слеповат и глуховат, сам знаешь.
- Ты еще скриблографией займись, детка! Полный вперед!
- А что! У тебя рисунков на полях не меньше, чем у Пушкина. Автопортреты включая. В лавровом венке, в римской тоге, с синим глазом. Вот только не знаю, подсознательные это рисунки или вполне сознательные.
- Знаешь, сразу же после смерти Пушкина его друзья спорили, какого цвета у него глаза.
- А твои питерские друзья уже не помнят, где ты там жил - на Рылеева или на Пестеля. Ты хочешь превратить прижизненный миф в посмертный?
- Помнишь кривого владыку, которому никак было не угодить: одного художника казнил за правду - что нарисовал его без глаза, другого за лесть - что с двумя глазами, зато одарил милостями того, кто изобразил его в профиль. Сказка - ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок. Федериго да Монтефельтро помнишь? Который в Уффици? Вот и пиши меня, как того - Пьеро делла Франческа. Если не хочешь быть казненной. В профиль, детка!
- Который из?
- Хороший вопрос. У меня теперь есть время подумать. Конец связи.
Или ее начало?
- Гальюн! - гогочешь ты, как помешанный.
Какой у меня выбор? Выполнить твою волю и оставить современников и потомков в тумане невежества о самой яркой литературной фигуре нашего времени? Или продолжать говорить правду, нарушив волю самого близкого мне человека, а ты доверял мне, как никому? Лояльность мертвецу или ответственность перед истиной? Платон мне друг иль истина дороже?
А как бы ты поступил на моем месте? Нет, не на своем, а именно на моем: сокрыть истину согласно волеизъявлению покойника или наперекор - сказать все как есть?
Эта книга как первое соитие: наперекор стыду и страху.
Нам легче дитя в колыбели убить, чем несытую похоть утишить.
Вильям, но не Шекспир.
Комплекс графа Монте-Кристо
Со стороны могло казаться, что ты добился чего хотел и должен быть если не счастлив (на свете счастья нет и проч.), то хотя бы доволен. Вышло наоборот. Именно осуществление большинства твоих желаний и привело тебя к беспричинной, казалось бы, тоске, а молодая жена еще больше усугубила преследующее тебя всю жизнь чувство неудачи: тебе снова пришлось доказывать себя без никакой надежды доказать.
- Я пережил свои желанья, я разлюбил свои мечты, - напел ты мне как-то на ухо словно по секрету.
Сделала большие глаза.
- Всю жизнь я чего-то ждал: каникул, женщины, публикаций, переводов, заграницы, профессуры, гонораров, Нобельки, наконец. Я прожил в неосуществимых, фантастических, диких мечтах-прожектах и все, представь, осуществил.
- Так в чем же дело?
- Удачи не так радуют, как огорчают неудачи.
- Какие у тебя неудачи, если ты всего добился? Вроде бы ты из самореализовавшихся, нет? Если жизнь - экспансия, то тебе дальше некуда.
- Вот именно! Если Бог хочет наказать человека, Он исполняет все его желания. Признание есть прижизненная смерть.
- Верни Нобельку, - предложила я.
- Знаешь, что говорил самый знаменитый венецианец?
- Марко Поло?
- Да нет! Куда ему до Джакомо Казановы, которому твой Шемяка мастерит памятник в Венеции. Человек может добиться чего угодно, писал этот старый враль и трахаль, стать папой Римским или свергнуть короля, стоит только захотеть по-настоящему, и только возраст ставит естественную преграду всемогуществу желаний. Ибо человеку уже ничего не достичь, коли он в возрасте, презренном для Фортуны, а без ее помощи надеяться не на что. Цитирую близко к тексту. Бог от меня отвернулся. Мой бог. Личный. Я потерял своего бога. Живу теперь один. Что говорил Бэкон о надежде?
- Надежда умирает последней, - брякнула я.
- Надежда умирает предпоследней. Последним умирает человек, который надеется. Мы день за днем шепчем "завтра, завтра", а у меня завтра уже нету. Старость - это девичьи грезы без никакой надежды на их осуществление. Надежда - хороший завтрак, но плохой ужин, как говорил Бэкон. Фрэнсис, а не Роджер. Не путай, птенчик. Как и братьев Шлегелей, Гримм, Гонкуров, Стругацких, Вайнеров и даже Тур, хоть те вовсе и не братья. Жисть удалась, да? У меня все уже позади, ждать больше нечего, источники радости иссякли, воспоминания угасли, пропал интерес к жизни, я в ней уже все сделал. Достиг предела. То есть конечного пункта. Гёте в "Поэзии и неправде" знаешь, что написал? Отвращение к жизни может иметь причину физическую и нравственную. Так вот, у меня - обе. Немчура этот рассказывает, как один англичанин удавился для того, чтобы не иметь больше необходимости всякий раз переодеваться.
- Слава богу, ты у нас не англичанин.
- Намек понял. А все равно… От собственного голоса устал. Не удовлетворение, а пресыщение. Знаешь про меня хрестоматийный стишок? Все, что мог, он уже совершил, создал песню, подобную стону, и духовно навеки почил. Не слабо, да?