"Алекс знал по меньшей мере одну из моих жен, но почему-то упорно продолжает держать меня за гомосексуалиста. На людях. Я никогда особенно не возражаю: после выхода моей книги "Это я - Эдичка" многие в мировом русском коммюнити считают меня гомосексуалистом. Однажды, я был как раз в обществе Алекса в тот вечер, мне пришлось дать по морде наглецу, назвавшему меня грязным педерастом. В русском ресторане в Бруклине. Я сам шучу по поводу моего гомосексуализма направо и налево. Но не Алексу, по секрету рассказавшему мне как-то, как его еще пятнадцатилетним мальчиком совратил отец-настоятель в русском монастыре, меня на эту тему под*****вать".
Вот что я думаю. Адепт "грязного реализма", скандалист и сквернослов, Лимонов не стал бы отмежевываться ни от какой грязи - он достаточно долго прожил в Америке и Франции, чтобы досконально изучить механику негативного паблисити: скандал лучше забвения, подлецу все к лицу, рвотные сцены в его духе. А главное, Лимонов такой бешеный женолюб - не только в подробно описанной им любви к Елене Щаповой, но и в деперсонализированной похоти к нерожалым бабенкам, что представить его за голубым делом лично для меня невозможно - даже в качестве сексуальной двухстволки или единичного эксперимента. Но сюжетно и композиционно - как знак отчаяния любви - эта шокирующая сцена позарез необходима, художественно и эмоционально, как своего рода катарсис. Что же касается ее правдоподобия, здесь все говорит в пользу Лимонова-писателя. Именно: над вымыслом слезами обольюсь…
Вот где вы с ним сходитесь, как параллельные линии за пределами Эвклидова пространства: в горячей точке отвергнутой любви. Потому я и задержалась на Лимошке. Поверх этих внешних различий, на самой глубине, по существу между вами разительное сходство. Я не о вождизме и не о самцовости, которые, если их вывернуть наизнанку, совсем наоборот, но о прямых любовных аналогиях. Оба потерпели сокрушительное поражение в любви и оповестили о том urbi et orbi, всем и каждому.
Можно и так сказать: любовное унижение сформировало вас - одного как поэта, другого как прозаика: раненое ego. Одна и та же механика творческого сублимата: унижение в жизни - выпрямление в литературе. Литература как замещение и реванш. Не знаю, как в жизни - об этом у нас еще будет возможность покалякать в соответствующей главе, - но творчески лучше быть влюбленным, чем любимым. Прошу прощения за меркантилизм, но скольких шедевров мы бы не досчитались, сложись любовь иных художников счастливо. А скольких не досчитались (гипотетически)! Что, если у тебя инстинкт литературного самосохранения притупился, а у Лимонова-Смердякова развит лучше? Вот он, мятежный, и ищет бури и счастия бежит.
Может быть, потому вы и разошлись, не узнав друг в друге товарища по несчастью?
Был у тебя и другой случай неузнавания самого себя, из-за чего мы с тобой разбежались незадолго до твоей смерти. До сих пор гложет. А тебе в той новой среде, где ты обитаешь, всё, наверное, по барабану? Никакого оживляжа.
В отношениях с коллегами тебя заносило то в одну, то в другую сторону.
Больше всего нас поразило, когда ты согласился сделать вступительное слово на вечере гастролера из Питера, которого там терпеть не мог - ни как стихоплета, ни как человека, ни как гражданина тем более. Это про него ты сказал: "Евреем можешь ты не быть, но гражданином быть обязан". Будучи сервилистом и приспособленцем, он припеваючи жил при любом режиме, был поэт на все времена и любые оправдывал. Само собой, ты делал стойку при одном его упоминании. Не говоря о виде. Демонстративно уходил посреди его чтения. Стойкая аллергия голодного на сытого. Не выносил ни литературно, ни человечески, ни физически - все тебя в нем отвращало. У общих знакомых всегда была проблема с днями рождения - кого звать в гости: обоих - испортить вечеринку.
И вот, на волне гласности и перестройки он одним из первых прилетел в Нью-Йорк и с треском провалил экзамен, который ты устраивал вновь прибывшим. И продолжал его проваливать в каждый свой новый наезд.
То есть ты, конечно, любил повторять, что проверка на вшивость тебе не по душе - потому хотя бы, что ее никто не выдерживает.
- Почти никто, - добавлял ты объективности ради.
Тем не менее проверки устраивал своим знакомым постоянно - по разным поводам. Мог, к примеру, поручить приятельнице расспросить прибывшего из Питера в Америку на вечное поселение Бобышева о своем киндере, а после того, как та, честно выполнив поручение и отчитавшись, ждет благодарности, порвать с ней. На ее слезные доводы, что сам же просил, раздраженно ворчал:
- А ты и обрадовалась! Могла бы отказаться. Никто тебя не неволил. А теперь дружишь с моим заклятым. Нарушила клятву верности.
Так вот, когда the Russians are coming, ты всех в обязательном порядке спрашивал, стоит ли тебе ехать на географическую родину, а потом знакомил нас с результатами опроса. Само собой, речь шла не о возвращении - о посещении. Сам ехать не собирался - ни насовсем: "Не могу эмигрировать еще раз, да и не представить, как бы я там теперь жил после моего американского опыта. Что я там забыл?", ни туристом: "Туристом в страну, где вырос и прожил лучшие, хоть и худшие, годы моей жизни? Где похоронено мое сердце? Еще чего! На место преступления - всегда пожалуйста, но не на место любви". Вопросы интервьюеров на тему приезда отводил когда как: уклончиво - подождем, пока выйдет книга стихов, а то и резко - мое личное дело, куда мне ехать, а куда нет. Общественным мнением по данному вопросу живо, однако, интересовался. Кокетство? Розыгрыш? Провокация? Экзамен?
Голоса москвичей разделились. Андрей Сергеев, самый альтруистский друг, отверг идею приезда как гибельную и сказал то, что ты хотел услышать: живым не выпустят, друзья и враги растерзают, как менады Орфея (образ тебе, однолюбу, близкий). Питерцы, которые твою нобелевскую славу рассматривали как коллективный успех и пеклись токмо о справедливом дележе, не просто советовали, но все как один требовали приезда, который должен был превратиться в их общий триумф, надеясь во имя твое выхлопотать гранты под журналы и фонды. Из друга ты превратился для них в дойную корову. Особенно для тех, кто никогда твоим другом не был. Как неназванный мной поэт, который превзошел всех в меркантильстве. У нас здесь говорят user. То есть меркантил - есть такое слово? Почище Наймана. С ножом к горлу, хоть и тихой сапой. Попрошай и шантажер. Вымолил вступительное слово, а потом упросил выдать ему в печатной форме, и ты в качестве почтальона использовал Довлатова, только чтобы самому не встречаться еще раз. Корил тебя Ростроповичем - что тот регулярно наведывается в Россию и меценатствует с купеческим размахом; попрекал Гамлетовой медлительностью, измышлял все новые поводы для приезда, не терпящие отлагательств.
- Одной поездкой тут не обойдешься. Рука дающего не скудеет.
Уже была образована комиссия по торжественной встрече и устройству твоих вечеров, которую он же и должен был возглавить. Прижизненная комиссия по наследству, считай. И даже когда ты совсем уже был плох, всего год тебе остался здесь, на земле, снова затеял с тобой долгий и теперь уже очевидно бессмысленный разговор о поездке, а когда ты сослался на здоровье, ткнул тебя поездками в Европу: "Даже в Финляндии был - до Петербурга рукой подать!"
И вот на этого приблатненного гэбухой литератора ты обрушил каскад похвал, хотя прочел текст скороговоркой, чтобы скорее отвязаться, сам чувствуя фальшь и стыдясь сказанного. И сразу смылся.
Имени не называю - не заслуживает. Кому надо - и так поймет. Прозрачно.
- Ты с ума сошел! - изумилась тогда мама. - Разве не о нем ты говорил, что серый, как вошь? Что любовь к его стихам - стыд, позор и падение русского читателя?
- Я что, спорю? - огрызнулся ты. - Звезд с неба не хватает, да еще трусоват в придачу. Бздун.
- Трусоват - это в лучшем случае, - сказала мама. - Я бы сказала: подловат. Хуже Евтуха с Андрюхой - у тех хоть общественные заслуги, Бабий Яр, то да сё.
- Я что, дегустатор дерьма, чтобы сравнивать их амбре?
- "Сидит в танке и боится, что ему на голову свалится яблоко", - процитировал папа Юнну Мориц.
- "Пьет бессмертие из десертной ложки". - Это я, без ссылки на "Трех евреев".
- Противноватый, - согласился ты. - Слюнявчик. Самая выдающаяся посредственность русской поэзии. Знаешь, я всегда предпочитал плохих поэтов, но настоящих - хорошим, но ненастоящим. По гамбургскому счету, он не поэт вообще, а компилятор. Лучшие стишки у него - пересказ или имитация других. Паразитирует на чужой поэзии и чужих мыслях. Плагиатор. То есть воришка, да? Антология русской поэзии и мировой литературы. Без сносок. Но кому охота гонять по книгам в поисках первоисточника - что и у кого он с**здил? Чтобы быть поэтом, необходима как минимум личность, да? У него она отсутствует начисто. Это с одной стороны, до которой никому нет дела. А с другой - ну как не порадеть родному человечку! Как-никак еврей.
- Непостижимо! - воскликнула мама. - При чем здесь еврей?
- Придворный еврей, - уточнил папа. - Единственный на моей памяти, кому еврейство в помощь. Как что: еврея обижают. Любую критику в свой адрес объявляет антисемитизмом.
- А если критик сам еврей? - спросила я.
- Значит, клеветник и кагэбэшник, - сказал папа. - Как, к примеру, Соловьев.
- На самом деле он много мельче и гаже, чем Соловьев дал в "Трех евреях", - сказал ты, которого раздражало само сопоставление тебя с ним, пусть и в твою пользу, но как бы вровень. - Чему свидетельство как раз его носорожья реакция на "Трех евреев", где весь наш питерский гадюшник разворочен. Если Соловьев кагэбэшник, в чем сам тебе спьяну признался, как ты теперь утверждаешь, то почему, поц моржовый, ты тут же его не разоблачил перед общими знакомыми, а продолжал держать в друзьях как ни в чем не бывало и приглашать на дни рождения и прочие Новые годы? Отстреливаться надо умеючи.
- А вся эта гнусь тебе вдогонку, что ты уехал с заданием! - подбросила добрая мама дров в костер, на котором у твоего мнимого друга уже лопались глаза от жара.
- Ну, на это я, допустим, положил. Тем более прием испытанный, а он небрезглив в средствах. Холера ему в бок!
- Как он приободрился, когда ты укатил за окоем! - Это опять мама. - Vita nuova! Еще бы лучше, если бы ты помер.
- Почему ты не помер? - спросила я.
- Потерпи немножко, детка, недолго осталось.
Твой рефрен в последнее время, который, увы, не выглядел кокетством.
Тут взял слово папа и доложил о поведении слюнявчика в твое отсутствие:
- Тогда гэбуха и стала лепить из него официального поэта, в противовес тебе антибродского. Понятно, с его ведома и согласия. Пример толерантности властей: талант, интеллектуал, еврей, и никто не ставит ему палки в колеса. А твои неприятности - по причине собственной неуживчивости. От чего страдает Гамлет - от эпохи или от себя? Ты - Гамлет, сам виноват в своих несчастьях. И в чужих - тоже. В частности: в его. Он, конечно, на тебе зациклился, ты у него как бельмо в глазу. Каждый виток твоей тамошней славы - его личное несчастье. Твоя Нобелька - наповал, еле очухался. Да тут еще гласность - серпом по яйцам.
- Зато слухи, что тебе здесь не пишется, для него как глоток кислорода. - Это мама. - А однажды - ты тогда лежал в больнице - позвонил нам и сказал, что вроде бы ты умер. По "Голосу" передавали. Тихий ужас.
- Кого преждевременно хоронят, тот долго живет, - выдал папа, не стыдясь, прописную, хоть и не абсолютную истину, но мы его тут же простили, ибо желали тебе того же. - Казнить горевестника не за что, тем более если весть не подтвердилась. Вряд ли он сам ее выдумал.
- Да, на выдумку не горазд, - согласился ты. - Чужое подбирает. Что плохо лежит.
- Или подворовывает, - сказала мама. - Гомункулус гэбухи, гомо советикус, поэт-совок.
Таков был ее окончательный приговор, обжалованию не подлежит.
Из нас единственная, мама была сторонницей смертной казни.
- Он не виноват, что я пережил слух о моей смерти, - вступился ты.
- Вот я и говорю: это ты во всем виноват, дядюшка Гамлет! Тебя не гложет твой еврейский guilt, комплекс вины? Теперь нам понятно, почему ты спел ему осанну.
- Может, я его таким образом унизить хотел, да?
- Унизить? - удивилась мама. - Да ты ему путевку в вечность выдал. Он теперь будет размахивать твоей индульгенцией перед апостолом Петром.
- Не думаю. Атеист до мозга костей. В потустороннюю жизнь не верит.
- Так он здесь, на Земле, свое возьмет, подключив тебя к своей славе. Ты еще будешь ему завидовать.
- Уже́, - сказал ты загадочно, но той же ночью все объяснилось - по телефону.
- А может, у тебя комплекс твоего библейского тезки? - предположила я и мысленно уже назвала эту главу, хотя тогда ее еще в помине не было (как и самой книги), "Иосиф и его братья", имея в виду его коллег по поэтическому цеху - Евтушенко, Вознесенского, Лимонова, Рейна, Кушнера и прочих, но потом переделала - может, зря - на "Иосифа в Египте", то бишь в Америке, в лучах всемирной славы.
Папан-маман на меня воззрились, полный апофигей, а ты, как всегда, с полуслова:
- О чем мечтал Иосиф в Египте? Простить своих предателей, - пояснил слова дочери ее родакам, хотя терпеть не мог пускаться в объяснения. - Пусть так. Что с того? Ноу хард филингс. То есть незлопамятный, камня за пазухой не держу. Я - поэт, а не читатель. Мне настолько не интересны чужие стихи, что уж лучше на всякий случай похвалю. Давным-давно всех обскакал, за мной не дует.
- Крутой лидер. Бродскоцентрист.
Мой подковыр.
- Простить предателя - это поощрить его на новое предательство, - сказала мама с пережимом в назидательность.
Как в воду глядела.
До тебя там, в новой среде, не дошло? Жаль все-таки, если покойники не знают, что о них пишут и говорят пока еще живые.
Среди твоих лжевспоминальщиков пальма первенства, безусловно, у него. Какая жалость все-таки, что у покойника нет возможности прочесть, что о нем вспоминают пока еще живые! Знаешь, что пишет этот махлевщик в своих фантазийных мемуарах? Только не переворачивайся, пожалуйста, в гробу, очень тебя прошу! Что ты носил его фотографию в бумажнике и та вся истерлась - так часто ты ее вынимал, чтобы еще раз глянуть в любимое лицо. Что даря транзистор "Сони", пообещал: "Я скоро умру - и все будет твое". Что на поздравление с Нобелькой ответил: "Да! Только в стихах - чернуха. И чем дальше, тем черней". Жаловался, что не с кем перекинуться словом, а тем более о стихах - только с ним. Ты у него в роли Державина, а сам он, понятно, Пушкин, тем более тезки, да и фамилии странным образом аукаются: Александр Пушкин - Александр Кушнер.
Фу, проговорилась!
Так вот, несмотря на то что старше тебя на четыре года, но именно ты, как Державин некогда Пушкина, благословляешь его, в гроб сходя, на царствование в русской поэзии. Может, он впал в детство? Или всегда был на таком ясельном уровне? Взгрустнувший даун, как ты его припечатал однажды. А все эти параллели между ним и тобой - не в твою, понятно, пользу: что он вынужден был ишачить школьным учителем в юности, а ты ради хлеба насущного учительствовал до самой могилы. Или описывает твою крошечную полуподвальную квартирку на Мортон-стрит - какое сравнение с его питерскими хоромами! И в том же роде. Вот и крещендо: мы-то думали, что у него там сплошь Нобелевские премии и оксфордские мантии, а ему - то есть тебе - было плохо, плохо! - повторяет он как заклинание.
Если будешь так ерзать, непременно угодишь в соседнюю могилу, а там сам знаешь кто: Эзра Паунд!
Тем более эту волынку - что тебе плохо - он затянул на следующий день после твоего отъезда из Питера: как доказательство, от обратного, своего modus vivendi. Понимаешь: чем тебе хуже, тем ему лучше. И наоборот.
Первое его везение - твой отвал из Питера, но главное - из жизни. Смерть как источник вдохновения. Но почему, почему, почему ты не умер раньше - до того как сочинил против него этот зло***чий стишок-диатрибу? Знал бы ты, как он теперь от него защищается! То есть от тебя. Какое бздо напустил!
- В чем дело? Я что же, избегал его? Забыл его после отъезда? Не посылал ему книг? Не хоронил его отца? А где был он, когда меня громили в газете "Смена" и журнале "Крокодил"? Или в 1985 году, когда меня обругали в центральной "Правде", - и это было замечено всеми, только не им? Мог бы заступиться по западному радио.
А что, если он в самом деле не понимает истинных причин твоего стиха, а потому измышляет фиктивные, подтасовывая факты и приписывая тебе слова, которых ты говорить не мог даже стилистически? Так же как не понимает, почему Соловьев сочинил о ваших питерских контроверзах "Трех евреев"? Как пишет о нем мемуаристка в связи с его измывательством над затравленным Довлатовым в Таллине: "Был отвратителен. И этого не понимал совсем". Экземпляр еще тот, боюсь, на вербальном уровне общение с ним невозможно. Ему бы задуматься, почему у разных людей он вызывает схожие чувства, а он, как носорог, рвется в бой, обалгивая и клевеща критиков. Ты был прав: он прожил всю жизнь в оазисе, чему доказательство его агрессивно-защитные реакции. Мстительные, подлые, лживые насквозь воспоминания. Стыдно читать, неловко за автора, но чаще - жутко смешно. Иных, может быть, смех страшит и держит стыд в узде. Только не этого. Как был совок, так и остался. А теперь надеется, что всех переживет и уже некому будет опровергнуть его слабоумную брехню.
А еще ссылается на тебя через стих, подключив к борьбе с Соловьевым и произведя посмертно сначала в друга, хотя были заклятые, а теперь уже и в брата. Подожди: еще подселят его к тебе в могилу как родственника. Мало тебе Эзры!..
- Сдаюсь, - согласился ты вдруг и ткнул себя вилкой в щеку. Даже капля крови выступила, но не так все-таки, как когда ты вилкой проткнул насквозь руку одному нашему гостю, который по незнанию приударил за твоей нареченной. - Прокол вышел. Уломал. На коленях ползал. Прослезился, гад. Говорил, его из-за меня донимают. Соловьев в "Трех евреях" нас стравил, меня конфеткой, а его говном вывел, а потом и на меня наехал. Тоже хорош: чужой среди своих и среди чужих. Трикстер. Наоборотник. Стравив, поставил на одну доску. Отрицая, увековечил сравнением. Уникальный, однако, случай: ухитрился использовать свой страх, выжал его в "Три еврея", превратил в книгу. А я и дал слабину. Вот и вляпался. Промашка. Самому стыдно. Но - поправимо.
Скруглил разговор и тут же смылся.