Боясь твоей мести, Довлатов официально, то есть прилюдно, отрицал свою победу, но как-то шепанул мне, что победил в честном поединке еще до того, как ты отправился на хайджак.
На роль этой миловидной крепости претендует теперь с полдюжины семидесятипятилетних дам, и каждая сочиняет воспоминания.
Равнодушие и ирония вовсе не означали, что ты забыл и простил Довлатову тот свой проигрыш. Точнее, его выигрыш. А ты бы предпочел, чтобы это был твой проигрыш, а не его выигрыш. Что и дикобразу понятно. Тем более, этот Сережин выигрыш - не единственный. Ваш с ним питерский счет: 2:0.
Ты не забыл ни этот сухой счет не в твою пользу, ни тесную связь между двумя его выигрышами, но о том, другом, предпочитал молчать - ни одного печатного да хоть просто изустного проговора. Тем более молчал в тряпочку Сергуня, который предпочел бы, чтобы того выигрыша, который вы оба скрывали, и вовсе не было. Очень надеялся, что ты о нем позабыл, хотя и знал, что помнишь.
Довлатов боялся не гения русской литературы, а распределителя литературных благ.
Он погружался в пучину ужаса, когда думал, что нобелевский лауреат и литературный босс помнит, как, когда и, главное, кем был освистан на заре туманной юности.
Помнили - оба.
Еще вопрос, какое унижение для тебя унизительней - любовное или поэтическое?
У кого самая лучшая, самая цепкая память?
У злопамятного графа Монте-Кристо.
Память у него - злое**чая.
Как у тебя.
Ты и был граф Монте-Кристо во плоти и крови. Со всеми вытекающими последствиями. Ты помнил все свои унижения, и было их не так мало. А может, Дантес Бобышев и не преувеличивал, когда говорил, что ты ему перекрыл кислородные пути?
- Обида - женского рода, унижение - мужеского, - вспоминаю чеканную твою формулу.
- А месть?
- Месть - среднего.
И еще:
- Странная штука! Любое унижение - все равно какое, без этнической окраски, - напоминает мне, что я жид. Сам удивляюсь. Моя ахиллесова пята? Уязвим, как еврей?
Папа считал, что ты бы меньше, наверное, переживал ту, главную, измену, которая перевернула твою жизнь и сделала нечувствительным ко всем прочим несчастьям, включая арест, психушку и ссылку, если бы твоим соперником был соплеменник, но мама отрезала: "Чушь!", с ходу перечеркнув саму гипотезу. А я так думаю, что даже антисемитизм твоего соперника, если он есть на самом деле, в чем сильно сомневаюсь, связан с вашим соперничеством.
Осторожней на поворотах! Евреи давно уже из меньшинства превратились в большинство во всем мире, а с большинством воленс-ноленс приходится считаться. Тем более здесь, в жидовизированной, как ты говорил, Америке, где обвинение в антисемитизме равносильно доносу - как там когда-то в антисоветизме. Вредный стук, как сказал Довлатов. На него стучали, что лжееврей, только притворяется, на самом деле - антисемит. Даже Парамоху оставим в покое с его тайными страстями. Тебя самого попрекали, что так ни разу не побывал в Израиле. Мой Шемяка, тот и вовсе ходит в махровых, ты ему даже обещал дать в рыло при встрече, хотя все куда сложнее. Может, вы не поделили Манхэттен? Ты обосновался в Вилледже, а Шемякин рядышком, в Сохо, пока не свалил в свой Клаверак от греха подальше. Мама говорит, что и на своих питерских тещу и тестя, которые ими так и не стали, ты возвел напраслину - они не любили тебя лично, а не как еврея. Никто же не обвиняет твоих парентс, что они не любили свою несостоявшуюся невестку как шиксу, а тем более в русофобии. Условие твоих встреч с сыном было - чтобы тот не знал, что ты его отец. "Гнусность, конечно, но почему антисемитизм?" - спрашивает мама. "А Гитлер - антисемит?" - слышу глухой голос из Сан-Микеле, где ты лежишь рядом с антисемитом Эзрой Паундом.
Никуда тебе не деться от антисемитов.
Как Эзре - от евреев.
Еврей притаился в тебе где-то на самой глубине, но время от времени давал о себе знать.
Неужели и тогда, в той огромной, в одно окно, довлатовской комнате в коммуналке на улице выкреста Рубинштейна, освистанный после чтения поэмы, ты почувствовал себя жидом?
В оправдание Сергуни хочу сказать, что в тот злосчастный для обоих вечер он был литературно искренен, а не из одних только низких побуждений, коварства и интриганства, пусть интриги и были всю жизнь его кормовой базой: он не любил твои стихи ни тогда, ни потом. Не мог любить - вы противоположны, чужды друг дружке по поэтике. Ты, как экскаватор, тащил в свои стихи все, что попадалось на пути, а Серж фильтровал базар - отцеживал, пропускал сквозь сито, добиваясь кларизма и прозрачности своей прозы. Литература была храм, точнее мечеть, куда правоверный входит, оставив обувь за порогом. Главный опыт его жизни был вынесен за скобки литературы, да так и остался невостребованным за ее пределами. Для Довлатова проза - последний бастион, единственная защита от хаоса и безумия, а ты, наоборот, мазохистски погружался вместе со стихами в хаос. Не думаю, чтобы Сергуня был среди твоих читателей, а тем более почитателей. То есть читал, конечно, но не вчитывался - через пень колоду. Не читал, а перелистывал - чтобы быть в курсе на всякий случай.
Зато ты его прозу читал и снисходительно похваливал за читабельность: "Это, по крайней мере, можно читать". Потому что прозу не признавал как таковую, а редкие фавориты - Достоевский, Платонов, ты их называл старшеклассниками, - были полной противоположностью Довлатову.
Наверное, тебе было бы обидно узнать, что у нас на родине Сергуня далеко обошел тебя в славе. Мгновенный классик. И никакие Нобельки не нужны. Еще одно твое унижение: посмертное. Не только личное, но еще иерархическое: телега впереди лошади, торжество прозы над поэзией. Ты считал наоборот и в посмертной статье о Довлатове - том самом некрологе, который ты сочинил о нем, а не он о тебе! - написал о пиетете, который тот испытывал перед поэтами, а значит, перед поэзией. Никогда! Довлатов сам пописывал стишки, но не придавал значения ни своим, ни чужим, а проза стояла у него на таком же недосягаемом пьедестале, как у тебя поэзия. Цеховое отличие: вы принадлежали к разным ремесленным гильдиям. Среди литературных фаворитов Довлатова не было ни одного поэта. А оторопь - точнее, страх - он испытывал перед авторитетами, перед начальниками, перед паханами, независимо от их профессий. Таким паханом Довлатов тебя и воспринимал - вот причина его смертельного страха перед тобой.
В Питере ты им не был - в Нью-Йорке им стал.
Литературный пахан, не в обиду тебе будет сказано, дядюшка.
Тем более нисколько не умаляет твой поэтический гений.
Случалось и похуже: Фет - тот и вовсе был говнюшонок.
Поэт - патология: как человек мыслящий стихами. Нелепо ждать от него нормальности в остальном. Тем более предъявлять претензии.
Ссылался на Шекспира: совесть делает человека трусом.
Твоя собственная железная формула: недостаток эгоизма есть недостаток таланта.
У тебя с избытком было того и другого.
Были и вовсе некошерные поступки, но я еще не решила, буду ли про них.
Даже если не Довлатов был организатором и застрельщиком остракизма, которому тебя тогда подвергли, все равно ты бы не простил ему как хозяину квартиры. Точнее, комнаты. Ни от тебя, ни от Сергуни я той истории не слышала. Как говорит, не помню где, Борхес, все свидетели поклялись молчать, хотя в нашем случае ни один не принес клятвы, а просто как-то выветрилось из памяти, заслоненное прижизненным пиететом Довлатова к тебе и посмертной твоей статьей о нем. Да и как представить сквозь пространство и время, что самый великий русский поэт и самый известный русский прозаик, дважды земляки по Питеру и Нью-Йорку, были связаны чем иным, нежели дружбой и взаимоуважением?
Информация о том вечере, тем не менее, просочилась.
"Сегодня освистали гения", - предупредил, покидая благородное собрание, граф Монте-Кристо.
Так рассказывает мама, которая увидела тебя там впервые. Еще до того, как познакомилась с папой, который зато был знаком с твоей будущей присухой, когда ты не подозревал о ее существовании, - причина моих невнятных, в детстве, подозрений. Читал ты, облокотясь о прокатный рояль, главную достопримечательность той комнаты, если не считать высокой изразцовой печи малахитной окраски с медным листом на полу. "Гением он тогда еще не был, - добавляет мама. - А поэма была длиной в Невский проспект вместе со Старо-Невским". Папа не согласен: "Гениями не становятся, а рождаются". У меня своего мнения на этот счет нет. Что знаю точно - не в поэме дело. А в миловидной крепости. Хотя нужна тебе была вовсе не крепость, а победа. Победа досталась другому. Вдобавок этот другой освистал поэму. С тех пор ты и сам ее разлюбил - поэму, я имею в виду: "Шествие". Двойное унижение. Такое не забывается.
Дружбы между вами не было - никогда. И не могло быть. Наоборот: взаимная антипатия. Да и встречи с той поры нечастые: случайные в Питере и подстроенные либо выпрошенные Сережей в Нью-Йорке. Что же до чувств: у одного - страх, у другого - чувство реванша. Говорю об Америке. Униженный в Питере унижает в Нью-Йорке. Человек есть не то, что он любит, а совсем наоборот. Помощь - это зависимость, зависимость - подавление, подавление - унижение. Вот природа твоего покровительства Довлатову, и вы оба об этом знали. А теперь, разобравшись, - спасибо, старый добрый Зигги, - знаю я.
P.S. Тайна любовного треугольника. Исследование-расследование
Воленс-ноленс здесь мне придется покаяться перед читателем за то, что я, возможно, ввел его в заблуждение. Может быть, и нет, но к предложенной мной версии должна быть добавлена альтернативная, чтобы у читателя был выбор. Речь пойдет о любовном треугольнике. Собственно, их было два - один у Бродского, другой у Довлатова. Фигурантами в обоих были люди творческие: два поэта, писатель и художник. Нет, это не ошибка, что в двух любовных треугольниках не шесть, как положено, а только пять человек. Два этих треугольника странным образом соприкасались. В обоих был один и тот же участник - Иосиф Бродский. Хотя играл в них две разные роли: в одном он был лицом страдательным, зато в другом - совсем наоборот. Пусть и невольно. Говорю загадками? Сейчас все станет на свои места.
Оба треугольника - трагические. Любовный опыт для обоих - Довлатова и Бродского - был травматическим. Однако эти душевные травмы, сублимируясь, стали источником и драйвом великолепного любовного цикла, посвященного МБ - инициалы Марины Басмановой, и классного любовного романа "Филиал", где под прозрачным псевдонимом "Тася" проходит Ася Пекуровская. Две музы, или анти-музы, а ААА пошла еще дальше и говорила про Бродского, что он путает музу с б*****. Не слишком ли Ахматова была сурова к МБ и можно ли отнести это определение к Тасе? Академический вопрос. Точнее, физиологический. Не мне судить, я знаком с обеими шапочно, да и не больно интересно. Меня занимает не физиология с моральным уклоном, а психология - с психоаналитическим.
Треугольник трех "Б", как я его назвал в запретной книге о Бродском "Post mortem", можно упрощенно свести к следующему: Дима Бобышев, уступая таланту и славе Оси Бродского и весь обзавидовавшись, уломал зато его подружку Марину Басманову, хотя и уламывать, думаю, было нечего: секс - это улица с двусторонним движением, насильно мил не будешь. Настоящий мужик всегда добьется от бабы, чего она больше всего хочет. Бывает и наоборот: настоящая баба и так далее. Если женщина кому не отказывает, то это она не отказывает самой себе. А ревность - негативное вдохновение, вот Бродский и выдал с пару дюжин великих любовно-антилюбовных стишков, вместо того чтобы придушить свою герлу, как Отелло Дездемону. Опять-таки сублимация. Не о том речь, что такое хорошо и что такое плохо. А о том, к чему приводит такой вот ménage à trois - к великой поэзии и ранней смерти. А прикончил бы Ося изменницу - и всех делов: мог жить и жить. Пусть в тюрьме. На любовный треугольник наложился квадрат тюремной камеры, да? Нет, не мои слова, а Бродского - из его интервью Свину Биркерсту.
Моя невеста полюбила друга.
Я как узнал, то чуть их не убил.
Но кодекс строг. И в чем моя заслуга,
Что выдержал характер. Правда, пил.
Нет, Бродский не пил - он писал стихи. Убей он изменницу, поэзия лишилась бы нескольких шедевров любовной лирики. А так что получилось? Триумф и трагедия. Трагедия и триумф.
Более подробно и более серьезно см. об этом мои книги о Бродском - упомянутую "Post mortem" и будущую, юбилейную "Апофеоз одиночества". Одна вышла в 2006-м и переиздана в 2007-м в составе моей книги "Два шедевра о Бродском", а другая должна выйти в составе сериала "Фрагменты великой судьбы".
Куда менее известен, а тем более изучен любовный треугольник, в котором были задействованы Сергей Довлатов & Иосиф Бродский & Ася Пекуровская. Я уже затрагивал его в этой книге, но по касательной и скорее с точки зрения Бродского, а герой этой книги - Довлатов. Вот почему придется несколько сместить акцент в его сторону:
Du côté de chez Dovlatov.
Я уже писал, что наши с Сережей прогулки были по преимуществу мужскими, когда мы вышагивали по 108-й улице, главной эмигрантской магистрали Куинса, угол которой с 63-й Drive переименован теперь в честь Довлатова. Можно и так сказать, что мы с Довлатовым ходили по будущей улице Довлатова. Соответственно, и разговоры наши были по преимуществу мужскими. Не то чтобы трепались только о бабах - отнюдь. Америка и Россия, литература и писатели, рестораны, автомобили, кино - да мало ли, хоть сплетни.
Тогда, помню, болтали о женщинах. Я уже приводил этот наш треп, а теперь вынужденно перескажу, дабы поместить в новый контекст.
Меня повело на неизбывно актуальную для меня тему дефлорации, и - вот, только сейчас вспомнил - я процитировал Бродского:
Я знал ее такой, а раньше - целой.
- Не пришлось, - сказал Сережа.
Тогда я назвал имя женщины, которую Сережа любил в юности.
- Это она меня скорее дефлорировала, - ответил Сережа и пожаловался, что в лучшем случае он у женщины второй.
- Это что! - сказал я. - Куда хуже, когда не знаешь, первый ли ты. Вот это незнание и шизит больше всего.
Вот тогда, чтобы уйти от излишнего серьеза - что-то его мучило тоже, - он и сказал про подслушанный им девичий разговор по международному телефону, а потом уже перенес в свою книгу:
- Тут совсем нет мужиков! Многие девушки уезжают, так и не отдохнувши!
- Несолоно е*****, - ввернул ему в тон.
Сережа прыснул в кулак, но потом, продолжая смеяться, сказал:
- Грубо. - И тут же добавил: - Грубо, но точно.
Потом мы долго еще рассуждали о сексе, о ревности, о любви. И о том, как трудно женщину удовлетворить.
- Не только физиологически, - сказал Сережа.
- Я имел в виду уестествить, - уточнил я.
Слово прижилось, мы еще немного побросали его друг к другу, как мячик.
- Не можешь уестествить, так хотя бы возбуди, - сказал Сережа.
- Не можешь уестествить, так хотя бы рассмеши, - сказал я.
- Это нам запросто! - обрадовался Сережа.
Тут он снова заговорил о женщине, которую Бродский, уже после смерти Довлатова, в своем эссе о нем назовет "коротко стриженной, миловидной крепостью", - они оба осаждали ее. Это было еще до роковой - ну ладно, судьбоносной - встречи Бродского с Мариной Басмановой, и, кто знает, может, никакой тогда femme fatale в его жизни не было бы, хотя кто знает - опять это релятивистское и гипотетическое "кто знает"! - какая из этих женщин больше подходит на роль негативного импульса для гения: самовлюбленная фригидка (шире, чем в медицинском смысле) или интровертка-ледяшка? По-любому, у обоих - Довлатова и Бродского - была неразделенная любовь, которая, однако, и послужила не просто сюжетным драйвом и творческой подкормкой, но по принципу компенсации, а по Декарту - творческим толчком, а после без надобности, все и так завертелось. Ну да, той самой антимузой, которую Анна Андреевна, раскрывая эвфемизм, как Сталин псевдоним, именовала б*****.
Лицом к лицу лица не увидать? У каждого свой вкус? Для слуг и жен нет великих людей?
Упростим (за вычетом слуг) и обобщим (вместо жен - женщины) эту формулу, как это сделал Хосе Ортега-и-Гассет, с его помощью. Цитирую его чудесные - не хуже, чем у Стендаля - "Этюды о любви":
"Гениальность отталкивает женщин. Кто знает, не таится ли глубокий смысл за этой неприязнью женщины к самому лучшему? Быть может, в истории ей и предназначена роль сдерживающей силы, противостоящей нервному беспокойству, потребности в переменах и в движении, которыми исполнена душа мужчины. Если взглянуть на вопрос в самой широкой перспективе и отчасти в биологическом ракурсе, то можно сказать, что основная цель женских порывов - удержать человеческий род в границах посредственности, воспрепятствовать отбору лучших представителей и позаботиться о том, чтобы человек никогда не стал полубогом или архангелом".
Круто сказано, да? Предвижу не только ликование моих мужеских читателей, но и возражения со стороны женских. Ну, само собой, природа отдыхает на детях гениев, а от спермы нобелевских лауреатов пошли вполне заурядные отпрыски. О нашем нобельце - молчок, хотя, конечно, Андрею Басманову куда как далеко до Иосифа Бродского - дальше некуда. И прочее, и прочее. Да мне и самому есть что возразить любимому автору, но разве в том дело? Ортега-и-Гассет приводит в качестве примера Наполеона, которого не любила ни одна женщина, и Жозефина озвучила их мнение на словах и в деле, перетрахав чуть ли не всю его победоносную армию. (Конечно, преувеличиваю, хотя кто знает?)
Касаемо наших героев - и героинь - есть иная точка зрения, которую я озвучиваю безотносительно, согласен с ней или нет. Что Бродский назначил Марину Басманову без ее ведома - нет, не своей музой, но любимой женщиной, потому что какой же поэт без возлюбленной, да? Это мнение человека, близко знавшего обоих любовников. Другой - точнее, другая, опять же из близких либо приближенных, - сомневается, что брак Довлатова с Пекуровской, выразившийся лишь в проставлении штампов, был такой уж трагедией: "Не надо излишней красоты. Обыкновенный уязвленный в своем эгоизме мужчина, который уязвлен эгоисткой женщиной. К тому же мне кое-что известно о том, как на самом деле обстояли дела у Сережи на женском фронте. Именно во времена его трагической любви к Асе".
Как говорится, примем к сведению - не более того.