Пора закругляться. Давно пора. Тем более - это случай не для литературного анализа, но для психоанализа. Коим я, будучи писателем, не владею, а знаю только понаслышке, на общекультурном уровне и отношусь с известным сомнением, как и к любой другой симплификации. Однако в данном случае этот метод в самый раз и срабатывает, потому что "синдром Довлатова" у Валеры Попова достаточно прост, механика его элементарна и легко поддается именно психоанализу. Тем более этот "синдром Довлатова", проявленный в такой острой и неизлечимой форме у Попова, не просто присущ больше или меньше, иногда в латентной форме, но и выявлен нами у литературных сотоварищей Попова - Игоря Ефимова, Вики Беломлинской, Беллы Езерской, Людмилы Штерн и даже у бывшей Сережиной жены Аси Пекуровской и прочих малозаметных литераторов, которые сломались на ничтожном, с их точки зрения, Довлатове, парящем теперь в заоблачных высотах славы.
Они любить умеют только мертвых? Если бы! Эти даже мертвого ненавидят. Еще сильнее, чем живого.
Что вовсе не исключает "заговора обреченных" - вышеупомянутых маргинальных прозаиков во главе с паханом Игорем Ефимовым, от которого все они так или иначе зависели: они сплотились, чтобы оболгать и уничтожить Довлатова.
В том и фишка, которую Пушкин не просек: на одного Моцарта приходится не один Сальери, а множество сальери, и они пытаются взять числом, а не умением. Ну да, мыши кота на погост волокут. Метафора "Гулливер - лилипуты" также уместна и приемлема.
Владимир Соловьев
Tutto nel mondo e burla!
Довлатов на проходах
Есть мнение - но это только мнение, - что Довлатов был лучшим рассказчиком, чем писателем, и, несомненно, более изощренным выдумщиком. Это мнение довольно широко распространено среди слушателей его устных баек - хороших и шапочных знакомых, круг которых по естественным причинам стремительно убывает. Лучше других эту точку зрения озвучила и обосновала - мемуарно, филологически и психоаналитически - первая Сережина жена Ася Пекуровская. Собственно, начальная фраза этого абзаца есть раскавыченная цитата из ее, безусловно, талантливой, пусть и стилистически чересчур барочной книги, но это дело вкуса. Иногда возникает и не сразу проходит ощущение, что попал в анатомический театр, где патологоанатом препарирует труп Довлатова. Как в последнем фильме Сокурова, где Фауст колдует над мертвым телом в поисках души, но, как назло, все время натыкается на пенис. Ну и, конечно, незабвенный Сальери:
Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп.
Поверил я алгеброй гармонию.
Можно ли - и нужно ли? - рассматривать книгу Аси Пекуровской как "ответный выстрел", как это делает Валерий Попов, имея в виду образ Таси-Аси в повести Довлатова "Филиал"? Оставим этот вопрос открытым, хотя, по мне, это определение относится скорее к самому Валере, который, оборзев от зависти и ненависти, под прикрытием биографии Довлатова в ЖЗЛ сделал не просто ответный выстрел, но открыл стрельбу из тяжелых орудий по ничего не подозревающему покойнику, хотя особой меткостью стрелок не отличается: палит наугад, а потому мимо - Довлатов неуязвим. В отличие от Валеры, Ася Пекуровская, пусть и жесткачка, довольно искусно работает скальпелем, но ее литературоведческий анализ все-таки уступает психоаналитическому мастерству. Тем не менее я готов признать за некоторыми доподлинными Асиными историями преимущество перед художественно домысленными, отретушированными, искаженными рассказами Довлатова. Вот отчет Пекуровской об их совместном посещении Бродского после операции на сердце в больничной палате, где Сережа сообщает еле живому Осе, что Евтушенко выступил в защиту евреев:
- Если он "за", то я "против", - прошептал Бродский умирающим голосом.
Тот же диалог у Довлатова:
- Евтушенко выступил против колхозов…
- Если он "против", я - "за".
Есть ли смысл касаться причин, заставивших Довлатова пойти на это искажение реальности? Вот что пишет Лена Довлатова в ответ на мой запрос:
"Вольдемар, я не знаю, потому что не присутствовала при этом. Хотелось бы сказать, что она (Пекуровская) это сочинила, вернее, переиначила Сережин анекдот, потому что ей все время хочется рассказать Сережины истории по-своему, как бы "как было". Зачем? Может быть, в этом случае она права, хотя очень уж ожидаемо. Бродский из упрямства даже против евреев, если Евтушенко - за. Ведь Сережа не потому, что защищал Бродского от антисемитского высказывания, придумал колхозы".
Даже если так, что с того? Я и у Пушкина легко нахожу черновые записи, которые сильнее чистовиков, а то и вовсе неиспользованные. Например, гениальная и мало кому известная строка: "Мои утраченные годы…"
А тут и вовсе утверждается прерогатива слушателя над читателем, барда над поэтом, устного предания над писаной историей. Как знать, может, и Гомеровы песнопения были лучше текстов "Илиады" и "Одиссеи"? Куда дальше, когда даже Моисея упрекают, что он создал коррумпированное общество, когда спустился с горы с писаным законом, то есть с простым текстом, - и это после встречи с реальным Богом! С неопалимой купиной - пламенеющим, но не сгорающим кустом!
Нескольких лет кряду я выслушивал ежевечерние рассказы Сережи, хотя наше общение ими, конечно, не ограничивалось. Хохмить он умел, как никто! Ум хорошо, а хохма лучше, говорил Сережа. В этой книге приведены кой-какие его реплики и байки, типа оправдательной формулы импотенции, когда Натан Альтман в ответ на прилюдную жалобу жены "Ты меня больше не хочешь" гениально парирует:
- Я не хочу тебя хотеть.
Хотя не уверен, что автор этой репризы Альтман, а не сам Довлатов.
Заодно и другая Сережина история на тему мужского бессилия - как одна дама ему выговаривает:
- Он у тебя не только не стоит - он даже не лежит. Он у тебя валяется.
В том и прелесть этого рассказа, что он от первого лица. В "Записных книжках" он передан третьеличному персонажу и тонет в ненужных подробностях и многословии:
"Один мой друг ухаживал за женщиной. Женщина была старше и опытнее его. Она была необычайно сексуальна и любвеобильна.
Друг мой оказался с этой женщиной в гостях. Причем в огромной генеральской квартире. И ему предложили остаться ночевать. И женщина осталась с ним.
Впервые они были наедине. И друг мой от радости напился.
Очнулся голый на полу.
Женщина презрительно сказала:
- Мало того что он не стоял. Он у тебя даже не лежал. Он валялся".
Не эта ли история, кстати, послужила основанием для диагноза, который поставил "целому поколению мифических питерских шестидесятников" критик Глеб Шульпяков: "донжуаны-импотенты"?
Сейчас я не об этом. Сам будучи не только собеседником, но и благодарным слушателем Сережиных оральных рассказов, иногда - пусть так - более удачных, чем их письменное изложение, я решительно против попыток иных его слушателей застолбить, монополизировать за собой право на изустного Довлатова, которого они противопоставляют Довлатову письменному. Поскольку я сам в некотором роде писатель и рассматриваю действительность меркантильно - в помощь художеству, как сырец для литературы. Помню, давным-давно, в Новом Свете под Судаком, мы с Леной стояли с бидонами в очереди к цистерне с винным сырцом, которое рабочие с соседнего винного завода контрабандой сцеживали, называли "молодым вином" и продавали отдыхающим задешево. Так вот, пить, конечно, можно, но сильно кислит - чистый уксус. Предпочитаю настоянные вина и письменную литературу, будь то Священное Писание или книги Довлатова.
Однако для нас с Леной Клепиковой как мемуаристов Довлатов на проходах крайне важен для создания его, если угодно, голографического образа. Я не писатель, а рассказчик, говорил он. А был писатель и рассказчик в одном флаконе. В совершенстве владел искусством сказа, которое ему удалось воплотить в писательство. Россыпи устного таланта Довлатова - отменного репликанта, рассказчика, шутника, юмориста - хоть и являются литературным подспорьем, но, как говаривал Тынянов, это рассказы, которые не захотели быть рассказами. Или не успели ими стать. Недаром так торопился Довлатов издать при жизни полностью свои "Записные книжки", но, увы, не успел, и они вышли уже посмертно. Под одной обложкой - питерское "Соло на ундервуде" и нью-йоркское "Соло на IBM". Разница между ними существенная. Не вдаваясь в подробности и не пускаясь в объяснения - как между "12 стульями" и "Золотым теленком".
А мы пока что сузим круг вспоминальщиков до одной семьи Сережиных соседей.
С Шапиро мы познакомились еще до того, как узнали их лично, - заочно, через Довлатова, из его рассказов, устных и письменных. Братья Изя и Соломон были не только его соседями, но и героями уморительных баек, которыми Сережа развлекал меня в наши ежевечерние встречи. Довлатов и вообще любил обыгрывать еврейские имена и фамилии, полагая, что уже сами по себе они синоним смешного:
- Рабинович - уже смешно…
- Родиться Рабиновичем в России - все равно что калекой, - слабо возражал я.
- Вот, вот, - подхватывал Сережа. - Вы можете представить великого русского поэта, ученого или, на худой конец, композитора Рабиновичем?
- Шолом-Алейхем, - вспомнил я.
- Видите! Даже идишному писателю пришлось взять псевдоним!
У Довлатова множество приколов с еврейскими именами. Скажем, как Сережа случайно назвал Льва Захаровича Львом Абрамовичем, и тот смертельно обиделся, а Сережа, поразмыслив, восстановил ход его мыслей: "Вот сволочь! Отчества моего не запомнил, зато запомнил, гад, что я еврей!" Или как у Сережи нет документов, когда у него требуют, и он называется Лазарем Самуиловичем Альтшуллером и дает фальшивый адрес - ему верят, потому что он точно вычислил реакцию блюстителя порядка: "Что угодно может выдумать человек, но добровольно стать Альтшуллером - уж извините. Значит, говорит правду".
А тут вдруг Довлатову подфартило - у него появились друзья с анекдотической фамилией! Будь они не братья Шапиро, а братья Ивановы, никаких историй, боюсь, не возникло бы. Как писал московский рецензент моего питерского исповедального романа: ""Три еврея" - купят. "Трех русских" - не купят". А потом, ничего не объясняя, спрашивал: "Понятно, о чем я говорю?" Какие там объяснения - и дикобразу понятно.
Некоторые из этих "шапировских" историй вошли в довлатовские книги (в упомянутые "Записные книжки"), но большинство так и остались разве что в памяти его слушателей, если/пока те еще живы. Душа, может, и переживает бренное тело, но память часто умирает еще в живом человеке - не дай-то бог! "Не дай мне Бог сойти с ума" - то есть чтобы память давала ложные показания. Или, как писал Бродский: "Память, если не гранит, одуванчик сохранит". С одуванчика и спрос.
После Сережиной смерти мы стали встречаться с Шапиро все чаще и чаще - сначала у общих друзей, а потом на их днях рождения и юбилеях, когда сдружились. Уверен, они уже мелькали в наших воспоминаниях о Сереже. В Старый Новый две тысяча какой-то год (офигеть!) мы вспомним Сережу Довлатова. Блатная наша шобла и без того мишпуха - как и в Москве, а до этого в Питере, - евреятник с вкраплениями "старшего брата", а тут за столом больше всего Шапиров - Соломон и Изя Шапиры с женами Шапирами, и все Шапиры наперебой рассказывают пикантные истории про Довлатова - в пандан, в параллель тем, которые Сережа рассказывал про них. А придя далеко за полночь домой, мы увидим в телеящике директора и пиарщика "Паблик ТВ" Нила Шапиро в знаменитых его подтяжках. Лена Клепикова сказала как-то, что Саша Грант сделал подтяжки. "Предпочитаю ремень", - живо откликнулся Миша Фрейдлин, другой наш приятель (к слову). Без общественного телевидения мы с Леной не представляем нашей жизни. Сейчас по нему в который раз прогоняют театрализованную бриттами диккенсиану, где играют негры в том числе, которых среди героев Диккенса не наблюдалось, а между героинями - лесбийские и черт знает еще какие пикантные отношения: классика как современность. По вторникам научные передачи, по средам - оперы, по субботам - старые фильмы, каждую неделю история, религия, культура, природа. Но это опять-таки к слову, потому что забавно после шестичасового староновогоднего стеба на воздушные темы, в том числе с Шапирами, увидеть на экране еще одного Шапиро: пусть никакого отношения к Довлатову, но из того же рода-племени, что остальные. Ну да, два мира - два Шапиро: старая история, которую Сережа так любил рассказывать в связи с нашими Шапирами, зато сейчас ее легко выудить из Инета, но чтобы читателю не отвлекаться от нашей книги, вот она вкратце.
Однажды - в 40, 50 или в 60-х, роли не играет - корреспондент агентства UPI Генри Шапиро, проходя мимо здания ТАСС, увидел валивший оттуда дым. Он позвонил в дверь. Никто не отозвался. Он позвонил по телефону. Трубку снял дежурный Соломон Шапиро.
- У вас пожар, - сказал ему Генри.
- А кто это говорит? - спросил Соломон.
- Шапиро.
Советский Шапиро решил, что его разыгрывают, и бросил трубку.
Американский Шапиро сообщил по телефону в Нью-Йорк, что в Москве горит здание ТАСС. Сообщение UPI было по телетайпу принято советским Шапиро. Он открыл дверь в коридор и тут же убедился, что лживая американская пресса не врет - коридор весь в дыму. Пожар как-то потушили, но память о нем сохранилась: два мира - два Шапиро.
Сережа рассказывал устно эту историю с двумя Шапирами куда лучше, чем я пересказываю письменно, подчеркивая, что того Шапиро из ТАССа звали, как и нашего Шапиро, Соломоном. В тон Довлатову я вспомнил про героя французского фильма с той же развеселой фамилией, но с ударением на последнем слоге: Шапиро́. Сережа посмеялся и стал всячески коверкать эту фамилию на французский лад, пока не дошел до цирка Шапито́.
- А у нас их даже не два, а целых четыре Шапиро́, если считать с женами, невзирая на их девичьи фамилии, - добавлял Сережа. - И все четверо - бывшие советские Шапиро́, а теперь - американские Шапиро́.
Вот одна из Сережиных историй про Изю Шапиро - как раз на сюжет их семейной фамилии.
Изя Шапиро часто ездил в командировки по Америке. Где бы он ни оказался, первым делом искал телефонную книгу.
Считал, сколько людей по фамилии Шапиро живет в этом городе.
Если таковых было много, город Изе нравился. Если мало, Изю охватывала тревога. В одном техасском городке, представляясь хозяину фирмы, Изя Шапиро сказал:
- Я - Израиль Шапиро!
- Что это значит? - удивился хозяин.
Нас с Изей Шапиро удивляет, почему Довлатов не приписал к этой истории еще одну, которую сам рассказывал устно со слов Изи.
Изя Шапиро впервые оказался в небольшом техасском городе Форт-Уорс. Этот городок представлялся Изе типичным ковбойским городком, где, как ему казалось, все ходят в ковбойских сапогах и шляпах, на боку у каждого кольты, отовсюду слышится стрельба. После шести вечера за пределы отеля Изя выходить не решался. Телевизора в номере не было. Открыв ящичек прикроватной тумбочки, Изя нашел Библию и телефонную книгу. Библия Изю не заинтересовала, зато к телефонной книге проявил интерес - хотелось узнать, чем живет этот маленький и пугающий город ковбоев. Случайно или не случайно книга открылась на букве "Ш" (Sh). К этой букве у Изи прикипела душа. И когда он увидел, что в городке семнадцать Шапиро, он понял, что все не так уж и плохо. И успокоился.
А теперь истории про Довлатова от Изи Шапиро - будучи оба репликантами, они иногда состязались в юморе.
Однажды, после очередного семейного стресса, я пожаловался Сергею, что у меня, кажется, депрессия. В каждой руке у меня было по пирожку, один я жадно доедал.
- Судя по твоему аппетиту, на депрессию это не похоже.
- Я ем не от голода, а на нервной почве, - сказал я.
***
Сергей терпеть не мог оставаться в должниках.
- Даже представить себе не могу, как это можно занять и не вернуть, - говорил он. - Уж лучше, чтобы тебя на твоем дне рождения при гостях немецкая овчарка на кухне в жопу е**а.