Таких ложных безнадежностей с непременным довлатовским воем "Что же делать?" и тупиков (особенно тупиков: "Да, он снова оказался в тупике. Но то был самый лучший тупик. Он многое ему дал") Попов подкинул нашему герою немало. Но особенно часто - на уровне повседневности - Серега у Попова "впадает в отчаяние". Раз пятнадцать, не меньше. Обычно - от сознания своего писательского ничтожества. Именно на это напирает по всей своей книжке Попов: Серега не тянет, слабоват, несостоятелен, прямо безнадежен. Вот образчик ужасания Попова за Довлатова: "Самое ужасное, что он ощутил, оглядевшись в литературном мире, - что "Зону"… наверняка не напечатают… И не из-за безнадежности - безнадежен пока что он. И именно это, а не "совиные крыла" реакции, на которые привычно все валят, повергало Довлатова в отчаяние".
Однако, помимо субъективных комментариев, автору биографии "замечательного человека", как, впрочем, и любому биографу, необходимо в первую очередь представить реальную событийность, неподдельную фактичность жизни - писательской и личной - своего героя. И тут уже Попову, а не "бедному Сереге" надо бы прийти в отчаяние - его "довлатовские" закрома пусты.
Поразительно, как легко и без напряга, по сути - виртуально справляется наш автор с такой, казалось бы, нелегкой задачей. На первый план выдвигается его собственное писательское био, к которому он вольно - в зависимости от обстоятельств - пристегивает "литературного неудачника" Довлатова. Выступая в роли мэтра, Попов уличает, поучает, разоблачает, подозревает, осуждает и, наконец, вовсе отрицает писателя Довлатова. Вроде бы я схватила всю нюансировку отношения автора к своему герою.
Затем - для заполнения биографических лакун - автор дает "картинные" характеристики времени - 60-е, 70-е - и современной литературной жизни, куда произвольно "впихивает" Довлатова, обычно с целью показать, насколько тот "не тянет". Наконец, привычные уже подделки встреч, эпизодов, ситуаций и повсеместная выдача чужих воспоминаний за свои.
Приемы, скажем прямо, халтурные, но автора это не смущает. Он с таким нескрываемым презрением относится к своему герою, что явно не считает нужным проделать тяжелую подготовительную работу. Еще чего, так уж я для этого ничтожества и расстарался!
Ниже плинтуса
Однако что просто необходимо было сделать - постараться для самого себя. То есть написать книжку хотя бы на сносном литературном уровне. Чего не случилось. "Довлатов" сочинен удручающе плохо - ниже плинтуса: любого. Чего стоит, к примеру, ходовой, столбовой эпитет "роскошный", проходящий сквозь всю книжку, иногда трижды на одной странице, да еще тут же "шикарный" - взамен и в придачу!
Роскошными могут быть у Попова, испытывающего нужду в оттенках, самые нероскошные предметы и люди: "листок роскошной белой бумаги", "роскошная молодая пара в заднем ряду", "Борис Вахтин, с его роскошными текстами", "с этой роскошной и известной женщиной", жены друзей - "роскошные, красивые…", был поражен "роскошными ее формами", "над блюдом роскошного сациви, за бутылкой сухого и разговоры велись роскошные…", "не располагал столь роскошным запасом времени" и т. д., и т. п. - несчитано!
"Роскошный" и "роскошь" легко заменяются "шикарным". На одной странице - "входишь в шикарный мраморный холл" и "входишь в роскошный зал ресторана". Основная характеристика друзей и подруг - "женщины все элегантные", "мужчины элегантные, изысканные", "Аксенов, небрежно-элегантный…" Известные люди все "замечательные": "Александр Володин, замечательный драматург", "замечательный Давид Яковлевич Дар", а также все вокруг замечательно - от "замечательной рецензии Инны Соловьевой" до "замечательного издательства", "замечательной книги" и т. д.
Скажу словами Попова - до чего же все у него "роскошно" однообразно! Как тут не вспомнить заповедь словесного искусника Довлатова, уничтожаемого в книжке Попова: "Прилагательных надо бояться, это самая бессмысленная часть русского языка". Думаю, взыскательный Довлатов уловил бы в этом жалком подборе эпитетов элемент пошлости, которую на дух не выносил.
Коли о пошлости, то что может быть пошлей, да и нелепей тоже, определения, данного Поповым целой эпохе шестидесятых в писательском ее восприятии. Почему-то "блестящая плеяда" писателей того времени вела исключительно ресторанную жизнь ("хмельная эйфория шестидесятых"), где за бутылкой сухого обсуждались литературные дела и объявлялись новые "ресторанные гении". "Что-то подобное было в Серебряном веке, - пишет Попов. - А этот, наверное, можно назвать мельхиоровым, потому как к замечательным… закускам подавались ножи и вилки из мельхиора… где найдешь такое теперь?" Мельхиоровые шестидесятые - этого Довлатов просто бы не стерпел: какой-то апофеоз пошлости!
Привожу только мелочи - из обвального сочинения Попова. Вот еще - его полный произвол с хронологией: где хочет, там и ставит дату, подгоняя к своим нуждам. Короче, Попов скомпрометировал себя как писателя настолько, что его попытка уничтожить другого писателя, тончайшего мастера слова и блестящего стилиста, выглядит если не парадоксально, то просто комично.
Как же все-таки всходил, мужал, набирал мастерство Сергей Довлатов? Читателю, который чаще всего и его поклонник, позарез это знать. Не станет же мало-мальски добросовестный биограф впаривать сработанную в Петербурге байку о чудодейственном рождении в Америке писателя Довлатова?
Станет, еще как станет, да еще и собственную хрень добавит о дико амбициозном Сереге, что карабкается изо всех своих слабеньких сил прямиком на олимп. Да не выходит - отсюда перманентное отчаяние, о котором мы уже знаем. Это, кстати, согласно Попову, непрерывный писательский напряг у Сереги - растолкать всех, стать первым и влезть на олимп. На этот пресловутый петербургский, а то и российский олимп Довлатов у Попова пытается влезть раз десять, а то и больше. Только дивишься: о ком он пишет? Подлинный Довлатов был не только взыскательно демократичен - и в жизни, и в прозе, - но и беспощаден к себе самому, мечтая писать, как Куприн. И ни в какие гении не лез, шедевров не творил, и на олимп не покушался, хотя бы из отвращения к пафосу и высокому "штилю". Хотел он одного - получить доступ к печати, приобрести читателей, чтобы увидеть себя со стороны.
Образ карьерно оскаленного Довлатова, "виртуозно" внедряющего в литературу заместо шедевров "свой помпезный имидж", превратен и отвратен. Но Попов чрезвычайно на нем настаивает. И даже берется провести оглашенного Серегу через пятнадцать лет его фиктивного (считает Попов) писательства.
Даже в армейской казарме ничего еще толком не написавший Сережа, оказывается, замахивается на "супертекст, который сразу поставит его выше всех!". Имеется в виду все та же, с ума сводящая Попова будущая "Зона".
После армии Сережа "стал писать рассказы и рассылать их по редакциям. Что он тогда писал?" Вопрос для Попова риторический. Он ничего не знает ни о раннем, ни о зрелом Довлатове и начинает, по обыкновению, ругаться. Берет довлатовское "Ремесло" и выуживает оттуда - фантазийно - его низкопробные, но "как бы априорно совершенные" рассказы:
"Виртуозность Довлатова еще и в том, что он блестяще написал о глумлении режима над шедеврами, которых тогда у него на самом деле еще и не было. И история об этом под названием "Ремесло" только и есть реальный шедевр, а то "ремесло", которым он якобы владел уже давно, те "загубленные шедевры", над которыми глумились злодеи, в реальности не существовали. Ловко… Но - победителей не судят".
Заметили? Попов лихо подытожил творческий провал "всего Довлатова" за пятнадцать лет. Но читателя этот его залихватский итог не убедит. Нужны факты. И Попов парадоксально сводит всю историю работы Довлатова к хронике создания и попыток опубликования одной только вещи - "Зоны": "Предположу, что Довлатов тогда шел с палкой вброд, прощупывая, пройдет ли тут большой корабль под названием "Зона" и под каким флагом пройдет?"
Злосчастная "Зона" красной нитью продернута сквозь всю повествовательную чернуху этой книжки. Ею же кроет Попов неумеху Довлатова в Америке. Что за чертовщина? Смотрю в конец: ""Зона" - книга, побившая сейчас все издательские рекорды". Все ясно - зависть не только глаза, но и рассудок выедает.
Работоспособного и многописучего Довлатова его биограф все время застает в позе "полной растерянности перед литературной реальностью тех лет". Он так априорно безнадежен, что Попов с наглецой - авось проскочит! - предлагает читателю перенести свое внимание с этого "неписателя" на "виртуозного" мистификатора своей "гениальности": "Но главный наш с вами интерес - проследить, как Довлатов делал себя, с самого начала пути. Если не знаешь, что делать, - делай себя. Поднимай свое имя. Это он умел".
Что еще умел бесталанный, но виртуозный Серега? Попов обнаруживает в нем еще одно фантастическое свойство: "Рассказы свои тогда он довольно широко раздавал, считая возможным (в отличие, скажем, от меня) постепенное их "обкатывание" в чужих руках на пути к совершенству".
Это еще что за лабуда? Не устаю удивляться глумливой изобретательности автора. Сам же пишет, что Сергей никогда не интересовался отзывами - просто давал знать о себе, непрерывно пишущем, читателя не имеющем. Но Попов настаивает на "хищном приспособленце" Довлатове. Для чего, спрашивается, он обивал пороги непреклонных журналов и издательств? Ведь ему, согласно Попову, заявляться туда было, "по большому счету, не с чем". Однако - "была у Довлатова такая слабость (или сила?) - пытаться совершенствовать свои рассказы в процессе пробивания, стараясь "пристроиться" к нужному течению, которое он никак не мог уловить".
Ну что тут скажешь? Совсем долбанулся сердитый Попов!
Короче, писатель Довлатов уничтожен, так сказать, на корню. "Помню свои впечатления о Довлатове той поры. Мало кто из литераторов казался таким безнадежным, как он… Господи, до чего же нелепая личность!" Такая нелепая, ущербная и при этом взлетевшая на самый олимп, что Попов (нынешний, преклонных лет биограф) не может сдержать гневной вспышки: "Общались ли мы тогда с Довлатовым тесно? Ни за что!" Именно в такого рода парапраксисах выходит наружу из подсознанки тайная, стыдная, скрываемая мука Валеры Попова.
Ох, как тяжелы, как мучительны, как пыточны эти его "довлатовские" комплексы! Как ни крути, как ни долбай разгильдяя Серегу, но слава-то - небывалая, громадная и при том заслуженная, и, как ее ни отрицай, ни черни, слава эта существует. И теперь уже никуда от нее не деться бедному, разнесчастному Попову.
Остается люто завидовать всему, чего добился Довлатов, даже воспоминаниям о нем их общих знакомцев: "Я перечитываю воспоминания Эры (Коробовой) о Довлатове с запоздалой завистью… Почему же я, дурак, не заходил тогда к ней и не оставил о себе столь же ярких и насыщенных воспоминаний? Ведь тоже, помнится, был орел! Орел - но дурак". Невероятное признание и - притязание! - на идентичные довлатовским воспоминания. В ходу здесь опять дьявольская расчетливость - на будущие мемории о нем - знакомого уже нам карьерного виртуоза Довлатова.
И вот Довлатов вынужден эмигрировать из СССР. Именно вынужден, подчеркиваю, да просто выпихнут из страны, а не ловко подстроил свой отъезд, как опять-таки передергивает Попов. Надоело, признаться, его неумолчное злоречие. Но на Сережиных проводах именно Попов, а не его ненавистный соперник, проявляет какое-то сверхъестественное прозрение. Валера успокаивает себя тем, что там, в Америке, "лет пять все одно должно пройти, прежде чем из просто наблюдательного человека выработается писатель. Да лет пять еще, как минимум, уйдет на то, чтобы все поверили наконец, что вот этот вот тип, вроде бы известный им со всеми потрохами, - настоящий писатель".
Итак, Попов провидчески положил "еще не писателю Сереге" больше десяти лет только на писательское самоопределение. А Сережа всего-то отмотал в Нью-Йорке неполные двенадцать лет. Невероятное зловещее предсказание. И ничего хорошего улетающему Довлатову не сулит.
Убить пересмешника
Так и случилось. А я-то надеялась, вынужденная глотать весь яд, желчь и злобу этой умопомрачительной лажи, что на американском, априорно успешном, благополучно написавшем и издавшем все свои книжки Довлатове Попов наконец угомонится, образумится и вспомнит о своих обязанностях объективного биографа. Какое там! Я недооценила мстительный и прямо-таки остервенелый реваншизм Попова. Закусив удила, он, как разъяренный до бешенства конь, помчался топтать и сокрушать покойного Довлатова, объявив его прозу "довлатовщиной" - пустозвонким и эффектным, как цирковой номер, смехачеством, а его самого, трагического героя русской литературы, - антигероем: лишним человеком в русской литературе.
Попов выводит Довлатова из литературы вообще - не только современной, но из классической русской традиции. Не только из литературы, но из самой русской культуры. У него хватает наглости заявить, что в России у аморалиста Довлатова не было ни малейшего шанса стать русским писателем - "на русской березе рассказы Довлатова не выросли бы никогда, ни при какой политической погоде". Не по себе становится после этих страшных слов.
Последние эти главки - погромные. Запальчиво, но целеустремленно Попов чинит расправу над Довлатовым - писателем и человеком. И даже громадную и затяжную его славу обесславливает.
С присущей ему "виртуозностью", то есть свирепой расчетливостью, этот "Довлатов" становится "первым парнем на Ньюйоркщине". С безумной прозорливостью предчувствует и уже разрабатывает свою "будущую славу в России". Если в Питере - робко, то в Нью-Йорке он уже "гениально" самопиарствует (неведомо для самого себя). Умышленно нарывается на катастрофы - перспективные сюжеты будущих его сочинений… Ну да, знакомая уже читателю картина - монструозный псевдонимец Довлатова разгулялся на американском просторе!
Идем дальше - вслед за вершащим свой праведный суд "честным Яго" Поповым. Узнаем, что филигранное мастерство Довлатова на самом деле ущербно, с крупными изъянами, нуждается в чужой помощи. "Довлатов… не любил работать над своими рассказами в одиночку, предпочитая советоваться с достойными людьми на каждом этапе рукописи, и лишь таким способом "доводил сочинение"".
Мало того, Довлатову для создания крепкой, правильно сориентированной, убедительно законченной прозы требовался редактор - сам бы он с этим делом не справился. Без совместной работы с этим редактором "главные довлатовские шедевры… могли бы не появиться". Без помощника, "равного ему по силе", он бы "погиб и как писатель не состоялся".
Как же спасти его от этого неминучего творческого обвала, где взять чудотворного помощника, а фактически - соавтора? Никогда, никогда не появились бы на свет лучшие довлатовские вещи… "Трудно теперь себе это вообразить - но такое могло случиться, если бы не…" Вот тут и является на сцену неведомо откуда Deus ex machine: верный друг, палочка-выручалочка, довлатовский благодетель и спаситель Игорь Ефимов! Зато ведомо зачем: теперь отстрел Довлатова ведется опосредствованно - с помощью его давнего врага и ненавистника.
Напомню, что Ефимов издал в своем "Эрмитаже" только три книги Довлатова - "Зону", "Заповедник" и "Чемодан". И тесное плодотворное их содружество на уровне соавторства, как вещает Попов, велось исключительно "по почте". Для вящей убедительности он продлевает творческую помощь Ефимова на долгие годы - как назад, так и вперед. Благодаря Ефимову "лучшие книги Довлатова вышли в Америке… И вклад Игоря Ефимова неоценим". Для Довлатова - это самые результативные годы. Без помощи Ефимова ничего бы у него не вышло. Таков итог Попова.
Немощный, зависимый от помощников, творчески несостоятельный Довлатов - вольное сочинение Попова, но с подачи и в представлении Игоря Ефимова, в нью-джерсийском доме которого скуповатый, как Плюшкин, Попов подолгу гостил на полном обеспечении и с упоением выслушивал и записывал все ефимовское злоречивое фуфло о творческом сотрудничестве с Довлатовым.
Так неуемно Попов славословит бескорыстно делового Ефимова и так огульно третирует неблагодарного юзера Довлатова, что невольно создается и уже не проходит впечатление, что вся эта туфта под видом биографии пусть и частично, но в значительных частях надиктована Ефимовым, так сказать проплачена впрок (ефимовское отменное гостеприимство), и что выступает он, Ефимов, тайным соавтором вовсе не Довлатова, а Валеры Попова.
Тем более что у Игоря Ефимова уже есть именно организаторский опыт, ему не впервой поднимать антидовлатовскую рать. Вспомним, какой он, десятью годами раньше, устроил шабаш из подопечных ему и зависящих от его издательства авторов-довлатофобов в связи с выходом контрабандного почтового романа, в котором он сам - положительный герой и супермен, зато его корреспондент Довлатов - антигерой: подонок, сукин сын и сам себе враг!
Но Попову этого мало, и он уже не довольствуется замещенным, by proxy, разгромом и устраивает личную расправу с ненавистным Довлатовым, выносит покойнику смертный приговор и сладострастно, с почти физически ощущаемой лютостью, приводит его в исполнение. Лопнула - причем с вонью! - любимая прежде газета "Новый американец", которой Довлатов отдал столько времени и крови, ликует Попов.
Следующий обвал: рухнуло еще одно, самое главное дело его бездарно прожитой жизни - замечательная, плодотворная, спасительная дружба с Ефимовым.
Мир Довлатова рушится! Мало ему сомнений в своих рассказах - выходит, что и как человек он - говно на палочке! Причем все его книги, согласно Попову, - это "перечень улик". А потому ступеньки к славе оказываются для самого Довлатова, для его души ступеньками в ад. Все главные точки опоры уходят из-под ног. Полный моральный крах. Рухнуло и главное "строение" Довлатова - он сам! Пора кончать счеты с жизнью. Единственный выход - в смерть.
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.
Прямое ощущение почти физической расправы! Ну, точь-в-точь Сальери (пушкинский). Как будто Попов лично вершит правосудие над давно покойным Довлатовым и еще раз убивает, добивает его.
Никогда, никогда на моей памяти не выходил еще в этом популярном сериале ЖЗЛ такой откровенный трэш - на таком удручающе низком уровне. Сплошь передерги, вранье и поклеп, а вдобавок - откровенная халтура. Либо автор на старости лет впал в маразм и разучился писать? Или его сломил и сломал хронический недуг - испепеляющая ненависть к Довлатову? В любом случае, Попов взял работу выше своей квалификации.
И вспоминается мне ленинградский журнал "Аврора", где я работала редактором прозы. Год, наверно, 71-й. Сидим мы в отделе прозы вместе с заведующим Борей Никольским и решаем, что делать с подборкой малых рассказов Довлатова, которую я составила и очень хотела напечатать. Боря рассказы одобрил, подумал - через начальство не пройдет никак, Довлатов так и не научился писать "цензурно" - и сказал с досадой: "И вообще, зачем нам Довлатов, когда уже есть Попов!"
Тогда, Валера, ты писал отличные - иронические, парадоксальные, с богатым словесным декором и очень смешные - рассказы. Их приходилось пробивать, но в конце концов они появлялись в журнале. Ты был уже членом Союза писателей - в отличие от стороннего автора Довлатова. Что же с тобой, Валера, стряслось, с чего ты так слинял - из мастера прикольных гротесков в низкопробную мелочовку?