Надо было взять майку. Я очень осторожно поднялся. Потом на дрожащих ногах обошел птицу сторонкой. Двинулся к желтому кусту, где сохла одежда. Птица стояла на месте и внимательно следила за мной: поворачивала голову на длинной гибкой шее.
Теперь между нами оказалось шагов двадцать. Я наконец подумал, что можно удрать – схватить одежду и рвануть в гущу леса! Птица не догонит меня среди зарослей.
Но она же не делала мне зла. Она стояла и ждала (а птенец все пищал). Она смотрела на меня так умно, будто человек. И я даже застеснялся перед ней, как перед человеком, что совсем раздетый. Натянул на себя все, кроме майки.
А майку понес к птенцу.
В пяти шагах от птицы я сказал ей:
– Ты не думай, я ничего плохого ему не сделаю. Просто заверну, чтобы поднять в гнездо. Ладно?
Она – вот умница! – шагнула в сторону. Словно хотела сказать: делай, что надо, не бойся.
И я почти перестал бояться. Приподнял птенца и начал заталкивать в майку. Он был очень теплый и какой-то жидкий – как полиэтиленовый пакет с горячим киселем. В этом киселе отчаянно стучало твердое сердечко. Птенец пискливо орал, неумело щелкал клювом и царапал меня когтистыми лапами. Кожа была мокрая, а прорастающие перья кололи ладони. Не очень-то приятно было, но что делать. Наконец я упихал этого скандалиста в майку – так, что ноги его торчали из ворота, а сам он барахтался, как в мешке.
Теперь привязать к майке лиану, взять ее конец в зубы – и марш на дерево.
– Все, птица, – сказал я. – Скоро все будет в порядке...
Она стояла от меня в трех шагах (конечно, это были ее громадные шаги) и слушала. Внимательно так. И вдруг на меня просто озарение нашло!
– Слушай, птица, – воскликнул я. – Тебе же это совсем легко! Возьми майку в клюв и лети в гнездо! Понимаешь меня, птица?
Я был уверен, что она понимает, и даже не удивился, когда она шагнула ко мне и склонила голову.
Я протянул птице майку с дрыгающимися лапами. И она – хоть верьте, хоть нет – осторожно зажала в клюве трикотажный подол. Потом так взмахнула великанскими крыльями, что меня откинуло ударом воздуха.
Птица поднялась и через две секунды оказалась в гнезде.
Она совсем скрылась, только пышный короткий хвост из темных перьев иногда выглядывал из-за края гнезда. Гнездо качалось, в нем слышалась шумная возня и писк. На меня сыпалась труха и упало несколько веток. Потом птица высунула голову и рассыпчато пощелкала клювом.
– Ну что, птица, все в порядке? – спросил я.
Она опять коротко потрещала.
– Вот и хорошо. Только отдай мне майку. Понимаешь, птица? Майку. А то как же я пойду? Вечером холодно будет, и комары заедят.
Птица скрылась. Я опять услышал возню и писк. "Ну и характерец у этого младенца", – подумал я. Это мама так говорила, если я начинал упрямиться: "Ну и характерец..."
Птица опять выглянула – с майкой в клюве. Я решил, что она бросит мне майку, и вытянул руки. Но птица с шумом слетела, шагнула поближе и опустила майку к моим ногам.
А потом она осторожно положила мне на плечо свою тяжелую голову – так, что могучий клюв оказался у меня за спиной. Совсем рядом я увидел круглый черный глаз в оранжевом ободке. В глубине глаза я разглядел желтую искорку и крошечное отражение своего лица.
Это был добрый, умный глаз, хотя и не человечий.
– Какая ты хорошая, Птица, – шепотом сказал я. Теперь я называл ее Птицей как бы с большой буквы – словно это было имя.
Птица еле слышно прошуршала клювом.
Я уже ни капельки ее не боялся. Я понял, что она говорит мне спасибо. Еще бы! Любая мать, любой отец будут благодарны тому, кто выручит из беды их ребенка. Я вдруг вспомнил родителей Юльки Гаранина. Вот бы они радовались, если бы кто-нибудь спас их сына!.. И тут же подумал о маме и папе. Если не попаду домой до их приезда, сколько горя они хлебнут! А если совсем не вернусь?
От этих мыслей и оттого, что Птица была такая ласковая, у меня намокли ресницы... Но нет, нельзя раскисать! Я вернусь! Надо идти к берегу, искать лодку, ждать юго-западного ветра!
Я погладил Птицу по упругим шелковистым перышкам на шее.
– Прощай, Птица. Меня ждут... дома...
Она подняла голову на пятиметровую высоту. Я взял с травы майку, поправил под резинкой кинжал. Вздохнул и пошел.
На краю поляны я оглянулся. Птица стояла на прежнем месте. Громадная, стройная. Раньше она казалась мне похожей на страуса, но теперь я понял: ничего подобного. Больше всего Птица походила на фламинго. На фламинго-великана, только не розового, а серовато-синего.
Впрочем, трудно говорить о цвете: он все время менялся. То отливал сталью, то словно отражал небо, то делался почти сиреневым. Вдруг Птица шевельнулась... и пропала! Это солнечные лучи отскакивали от блестящих перьев так, что Птица словно растворялась в воздухе.
Так вот почему она появилась будто из пустоты! Она умела становиться невидимой! Ну, правда, не совсем невидимой. Ярко-желтый клюв, сероватовые ноги, темный хвост и черную оторочку крыльев можно было разглядеть. Но только если сильно присмотреться. В общем, Птица исчезла, как исчезают изображения у картинок-переливашек на карманных календариках.
Но исчезала Птица или появлялась, она по-прежнему смотрела на меня. Я помахал ей рукой и шагнул в лесную тень.
Куда идти, я не знал и пошел на северо-восток – так, чтобы солнце светило в правую щеку. Почему-то казалось, что эта дорога до моря будет самой короткой. Да и лес в этой стороне был реже...
Трава была высокая, но не густая, и шел я легко. Кругом стояли узловатые могучие деревья – не то старые вязы, не то ясени. Я раньше таких не видел: вокруг нашего городка лес был сосновый вперемежку с березой и осиной, а на улицах росли тополя да клены. А здесь – как в сказке про Красную Шапочку или в балладах о Робин Гуде...
Прошло, наверно, минут десять. Я услышал сзади шаги, торопливые и тяжелые. Бросился к ближнему дереву. Но пугаться не стоило: меня догоняла Птица.
Зачем я ей понадобился?
Она подошла, согнула шею. В клюве ее был зажат шнурок с ключом. С моим ключом от дома!
До чего же я обрадовался! Я совсем забыл про ключ, а она как-то догадалась, нашла, догнала меня...
– Спасибо, Птица! Значит, я еще попаду домой, да?
Она весело покивала, щелкнула клювом и пошла назад. Я опять помахал ей и тоже зашагал. Шел и разглядывал ключ. Мне показалось, что в трубчатый стержень попал мусор. Я дунул в трубку. Нет, ключ был чистый: из него вырвался звенящий свист. Совсем как в те дни, когда мы с ребятами играли в футбол. Таким свистом я давал сигнал к началу матча.
Я вспомнил наших ребят, вспомнил Толика, вздохнул и дунул еще раз. И сразу же услышал шаги Птицы. Она догоняла меня снова!
– Что, Птица? Что случилось?
Она переступила тонкими своими трехпалыми ногами и посмотрела как-то нерешительно. Опустила голову и осторожно тронула носом ключ. Потом отошла и оглянулась.
Я начал догадываться. Отвернулся, отошел, прижал ключ к нижней губе и свистнул. Птица тут же подбежала и выжидающе склонилась надо мной.
– Ты решила, что я звал тебя? Нет, Птица, – сказал я, – это нечаянно. Извини. Я просто так свистнул... Не сердись, Птица.
Тогда она снова положила мне голову на плечо, и я опять погладил ее шелковую шею.
И мы разошлись...
Искатель истины
Я долго шел через лес. Иногда идти было нетрудно: попадались ровные лужайки, а порой я натыкался на полузаросшие тропинки. Но случалось, что путь загораживали частые кусты и лианы. Приходилось продираться. Сворачивать я не хотел, старался идти прямо на северо-восток.
Через несколько часов я совсем измотался. Стояла душная жара. Кожа у меня горела от всяких ядовитых колючек. Был я такой исцарапанный, что квартальный воспитатель номер восемь, наверно, при виде меня грохнулся бы в обморок.
Часто попадались прохладные ручейки, и жажда меня не мучила, но зато ужасно хотелось есть.
Когда же кончится этот проклятый лес? Утром он казался мне добрым, ласковым, а сейчас был как враг.
Я выбрался на полянку и упал в траву. Просто ноги уже не держали. Я лежал, уткнувшись лицом в пахучую зелень, и думал: "Хоть бы ягод каких-нибудь найти..." И вдруг услышал легкие шаги. Совсем не похожие на шаги Птицы.
Конечно, я испугался. Но убегать и прятаться не было сил. Я посмотрел через траву. По лужайке шел сгорбленный старик в длиннополом сером халате. Халат был подпоясан жгутом, скрученным из сухой травы.
Старик шел прямо ко мне. Когда я это понял, то собрал последние силы и встал.
Старик посмотрел на меня водянистыми глазами и сказал:
– Мир тебе в этом лесу. Ты устал?
– Да, – прошептал я.
– Если хочешь, пойдем ко мне. Поешь и отдохнешь.
Он повернулся и зашагал, не оглядываясь. Не очень резво, но и не тихо. И трава будто сама собой расступалась перед ним.
Я подумал, что могу попасть в руки врагов. Но, постояв секунду, я поспешил за стариком: очень уж хотелось есть.
Скоро мы оказались у лесной хижины. Три стены ее были сложены из замшелых камней, а передняя сплетена из веток. В плетеной стене была дверь и небольшое оконце. На пороге старик оглянулся и сказал:
– Входи в мой дом...
Я вошел. Было просторно и полутемно. В дальнем углу возились какие-то животные – не то овцы, не то козы. Пахло сухой травой и дымом.
– Садись где понравится, – предложил старик.
Я оглянулся, увидел топчан, покрытый тряпьем, и сел. Прислонился к бугристой каменной стенке. Камни сквозь майку холодили спину. Старик молча поставил рядом со мной глиняную миску, положил кусок хлеба и деревянную ложку.
Я взялся за еду. Это была теплая сладковатая каша, не знаю, из какой крупы. Когда я выскреб донышко, старик дал мне кружку холодного молока.
"Позвал в дом, кормит, – подумал я. – А знает ли он, кто я такой?" Будто в ответ на эти мысли, старик сказал:
– Ложись, отдохни. В этом доме тебя никто не тронет.
И я перестал бояться. Да и что оставалось делать, когда глаза сами закрывались от усталости? Я скинул сандалии и свернулся калачиком на тряпках...
Когда я проснулся, в оконце синели сумерки. Старик возился у очага. Его жидкие седые волосы казались золотыми от огня. Не оглянувшись, он проговорил:
– Ты хорошо поспал. Ноги больше не болят?
Нет, ноги не болели. Только немного ныли и чесались царапины. Я чувствовал, что силы вернулись.
– Спасибо. Теперь пойду... – сказал я.
– Куда же к ночи? Живи до утра.
– А далеко отсюда до берега?
– До твоего берега? – странно спросил он. – Часа два пути. Но идти лучше утром...
"Он, кажется, все про меня знает", – подумал я. Подошел к очагу и сел напротив старика на корточки. Он не удивился. Спокойно глянул на меня и стал ворошить палкой горящие сучья. У него были худые щеки, редкая бородка, костистый лоб почти без морщин. Зато ниже лба, на всем лице, морщин было очень много. При свете очага они казались глубокими и черными.
Я спросил:
– Вы лесник?
– Я отшельник.
Это меня совсем успокоило. Я читал, что отшельники никому не причиняют вреда.
– Значит, вы живете здесь один и молитесь богу? – спросил я.
– Нет, – спокойно сказал старик. – Я не молюсь. Я пока не уверен, что бог есть. Просто я ищу Главную Истину.
– Что? – не понял я.
– Главную и Вечную Истину, – хмуро, но терпеливо повторил он. – В чем смысл человеческого бытия.
– А-а... – сказал я.
Отшельник быстро взглянул на меня.
– Разве ты понимаешь, о чем я говорю?
– Что же тут не понять?
– Ты тоже думал об этом?
– Было как-то, – сказал я.
Отшельник снова опустил голову и зашевелил в очаге сучья.
– Все равно, – вздохнул он. – Никто не знает ответа.
Но я знал ответ. Мама мне объяснила эту истину давным-давно – года два назад. Это случилось, когда меня ошарашила мысль: зачем живет человек, если все равно умрет? Я два дня ходил как пришибленный, а временами такая тоска брала, что прямо хоть головой о камни. Мама наконец увидела, что я сам не свой, стала расспрашивать. Ну, я не выдержал, рассказал о своих мыслях.
Мама посадила меня на колени и серьезно объяснила:
– Это с каждым человеком бывает: однажды у него появляется такой вопрос...
Но мне было не легче от того, что это с каждым...
Мама сказала:
– Каждый надеется дожить до глубокой старости. А тогда человек уже так утомлен и спокоен, что умирать ему не страшно.
– Да не в том дело, что страшно! – крикнул я. – Просто обидно! Живешь, живешь, а потом – ничего.
– Вовсе не ничего, – возразила мама. – У человека остаются дети. У тех детей будут еще дети, много новых людей. А все люди – которые были, которые сейчас живут и которые потом будут, составляют человечество. А человечество будет всегда, оно бессмертное.
Но меня это не успокоило. Я не понимал, зачем оно, человечество? Зачем, если люди, которые будут жить потом, тоже станут мучиться от таких же вопросов, как я? Все равно будут спрашивать: зачем живет человек?
И мама сказала:
– Человек рождается, чтобы радоваться жизни. Смотри, какое чистое небо, какая весна, смотри, сколько на земле интересного. Когда радуешься, разве спрашиваешь, зачем? Радуешься, вот и все.
Я подумал, что это правда. Но тут же вспомнил, что не у всех людей жизнь радостная. У кого-то сплошное горе, а он все равно живет. И сказал об этом маме.
Мама вздохнула:
– Конечно, всякое в жизни бывает... Бывают беды и несчастья, но люди с ними спорят и все равно стремятся к радости... А самая большая радость, Женька, это любовь...
– Какая еще любовь? – недовольно спросил я. Книжки и кино, где бегают на свидания и целуются, я терпеть не мог.
Мама засмеялась:
– Всякая. Когда человеку очень нужны другие люди: мама и папа, друзья, дети... Вот мы с папой тебя любим и точно знаем, зачем живем. Чтобы ты вырос хорошим человеком и был счастлив... Но не только для этого, конечно! – смешно спохватилась она. И серьезно добавила: – Вообще надо стараться жить, чтобы другим от тебя что-то хорошее было. Ясно?
Нельзя сказать, что все мне было ясно. Однако главное я, кажется, понял. И я спрыгнул с маминых коленей, потому что жить в самом деле было интересно. Я вспомнил, что ребята строят за гаражами робота Федю с пузатым самоваром вместо головы, и побежал на улицу...
Сейчас, глядя на отшельника, я подумал, что хорошо бы все это ему объяснить. Но не решился. Мне показалось, что он со мной не согласится. Я только спросил:
– А зачем вам Главная Истина?
– Как зачем? – удивился он. – Чтобы знать.
– Ну да... А зачем знать? Что вы с ней будете делать, когда узнаете?
Он утомленно объяснил:
– Истина – это не вещь. С ней ничего не надо делать. Ее надо осознать, вот и все.
Я боялся его обидеть, но очень уж было непонятно, и я нерешительно спросил:
– А потом что?.. Вот у нас во дворе если ребята что-нибудь интересное придумают, они сразу бегут к другим и рассказывают. Иначе какой прок?.. А вы ведь живете один... Или вы потом пойдете к людям?
Отшельник покачал головой:
– Не пойду. Главную Истину каждый должен искать для себя сам... И откуда я знаю: вдруг мое открытие принесет другим людям вред? А я не хочу никому делать ни добра, ни зла.
Я удивился:
– Зла – это конечно. А почему добро не сделать?
– Потому что все должно идти своим чередом, – вздохнул Отшельник. – Не следует вмешиваться в движение событий...
– Но вы же... вот вы помогли мне. Разве это не добро?
Отшельник опять быстро взглянул на меня и встал.
– Не знаю, – сказал он. – Это вышло само собой. Выпей молока и ложись. Поспи до утра...
Утром Отшельник снова покормил меня и сказал:
– Теперь ступай с миром...
– А куда идти?
– Иди как шел. Лучше держись тропинок. А вообще-то здесь одна дорога... Не сворачивай со своего пути, а то попадешь в Заколдованный лес. Кто туда попадет, все на свете забудет... Прощай.
И я снова пошел на северо-восток.
Были на пути все те же деревья, заросли и лужайки. Но теперь лес опять показался мне красивым и добрым. Все чаще попадались тропинки.
Где-то через час я увидел высокую кирпичную стену с разрушенными зубцами наверху. Тропинка вела прямо к железной ржавой калитке.
Что там за калиткой? Люди, опасность? Или долгожданный берег моря?
Я постоял и осторожно надавил плечом теплое железо. На плечо посыпались чешуйки ржавчины, дверь со скрипом отошла.
За ней оказался все тот же лес. Видимо, стена была остатком крепости или заставы...
Потом попалась на пути еще одна стена – с разрушенной башней и тоже с калиткой. И опять за ней – ничего, кроме леса.
Когда я увидел третью стену, а в ней деревянную дверь с большими ржавыми заклепками, меня даже досада взяла. Сколько можно? Издевательство какое-то! Где он, этот северо-восточный берег?
Я с разбега ударил в дверь ладонями. Она отошла неожиданно легко, и я пролетел вперед несколько шагов.
...И оказался на треугольной площади столицы.
Вдоль домов стояли рядами молчаливые люди, а посреди площади возвышалась розовая пирамида на колесах. Перед ней в какой-то нелепой, изломанной позе застыл Крикунчик Чарли.
Площадь
Меня сразу крепко взяли за локти.
Крикунчик, вздрыгивая ногами и дергаясь, завопил:
– А, вот он, наш "герой"! Вот он, наш "храбрец"! Посмотрите, почтенные горожане! Он пришел вовремя! Теперь все поняли, что бесполезно бегать от правосудия? Он хотел убежать, ха-ха! Он не знал, что любого, кто нарушил равновесие порядка, все дороги приведут сюда! Вот на эту миленькую колесницу с уютной площадочкой наверху!
На верхней площадке розового эшафота стоял здоровенный парень в черном трико и ярко-желтом капюшоне. Если бы не этот капюшон, парень был бы похож на конькобежца. Впрочем, конькобежцы не бывают с мечами, а этот поставил перед собой сверкающий большой меч и держал свои лапы в желтых перчатках на перекладине рукояти.
Меч был кривой и походил на громадный охотничий нож...
В общем, это выглядело не очень страшно. Как в театре. Это казалось бы даже забавным, если на сцене. Но это было, кажется, всерьез.
Все случилось так быстро, что я даже не испугался сначала. Просто обмяк и перестал надеяться на спасение. Меня повели к помосту, подтолкнули, и я на слабых ногах поднялся на верхнюю площадку.
Посреди площадки торчал толстый пень, а на краю стоял покрытый розовым плюшем стол. За столом сидел главный прокурор острова Двид. Пучок волос на его огуречной макушке шевелился под ветерком.
Прокурор посмотрел на меня и сказал:
– Обыщите осужденного.
Стражники отобрали у меня кинжал, ключ, обшарили карманы, где лежали копеечные монетки.
Прокурор подвинул к себе лист бумаги и взял авторучку.
Палач переступил с ноги на ногу.
– Минуту, – сказал ему прокурор. – Я должен составить список изъятых вещей.
Он стал писать, и ручка скрипела. Это было слышно, потому что стояла тишина. Я безнадежно оглянулся.
Эшафот окружали слуги Ящера в плоских медных касках. Двурогие наконечники копий торчали, как растопыренные пальцы.