- Это - молодой галантерейщик, - объяснили мне. - Он с братом здесь всего четыре года, а уже два раза в Чикаго за товаром ездил. А брат - ерунда, какой-то греческий, все поэзию пишет, его в соседний город учителем определили, все равно толку не будет.
В радости русскому, с фантастическим радушием водил меня мой новый знакомец по улицам Ларедо.
Он забегал передо мной, открывая двери, кормил меня длиннейшим обедом, страдал при едином намеке на оплату с моей стороны, вел меня в кино, смотря только на меня и радуясь, если я смеюсь, - все это без малейшего представления обо мне, только за одно слово - москвич.
Мы шли на вокзал по темным пустеньким улицам - по ним, как всегда в провинции, разыгралась свободная административная фантазия. В асфальте (чего я никогда не видел даже в Нью-Йорке) белые полосы точно указывали место перехода граждан, огромные белые стрелки давали направление несуществующим толпам и автомобилям, и за неуместный переход по пустеющим улицам взимался чуть не пятидесятирублевый штраф. На вокзале я понял все могущество мебельного брата. От Ларедо до Сан-Антонио всю ночь будят пассажиров, проверяют паспорта в погоне за безвизными перебежчиками. Но я был показан комиссару, и я безмятежно проспал первую американскую ночь, вселяя уважение пульмановским вагонным неграм.
Утром откатывалась Америка, засвистывал экспресс, не останавливаясь, вбирая хоботом воду на лету. Кругом вылизанные дороги, измурашенные фордами, какие-то строения технической фантастики. На остановках виднелись техасские ковбойские дома с мелкой сеткой от комаров и москитов в окнах, с диванами-гамаками на огромных террасах. Каменные станции, перерезанные ровно пополам: половина для нас, белых, половина - для черных, "фор нигрос", с собственными деревянными стульями, собственной кассой - и упаси вас даже случайно залезть на чужую сторону!
Поезда бросались дальше. С правого боку взвивался аэро, перелетал на левую, вздымался опять, перемахнув через поезд, и несся опять по правой.
Это - сторожевые пограничные американские аэропланы.
Впрочем, почти единственно виденные мной в Соединенных Штатах.
Следующие я видел только в трехдневных аэрогонках в ночной рекламе над Нью-Йорком.
Как ни странно, авиация развита здесь сравнительно мало.
Могущественные железнодорожные компании даже каждую воздушную катастрофу смакуют и используют для агитации против полетов.
Так было с разорванным пополам (уже в мою бытность в Нью-Йорке) воздушным кораблем Шенандоу, когда тринадцать человек спаслись, а семнадцать вслизились в землю вместе с окрошкой оболочки и стальных тросов.
И вот в Соединенных Штатах почти нет пассажирских полетов.
Может, только сейчас мы накануне летающей Америки. Форд выпустил первый свой аэроплан и поставил его в Нью-Йорке в универсальном магазине Ванамекер, - там, где много лет назад был выставлен первый авто-фордик.
Ньюйоркцы влазят в кабину, дергают хвост, гладят крылья, - но цена в 25 000 долларов еще заставляет отступать широкого потребителя. А пока что аэропланы взлетали до Сан-Антонио, потом пошли настоящие американские города. Мелькнула американская Волга - Миссисипи, огорошил вокзал в Сан-Луисе, и новью в просветах двадцатиэтажных небоскребов Филадельфии уже сияло настоящее дневное рекламное нежалеемое, неэкономимое электричество.
Это был разбег, чтобы мне не удивляться Нью-Йорку. Больше, чем вывороченная природа Мексики поражает растениями и людьми, ошарашивает вас выплывающий из океана Нью-Йорк своей навороченной стройкой и техникой. Я въезжал в Нью-Йорк с суши, ткнулся лицом только в один вокзал, но хотя и был приучаем трехдневным проездом по Техасу - глаза все-таки растопырил.
Много часов поезд летит по Гудзонову берегу шагах в двух от воды. По той стороне - другие дороги у самого подножья Медвежьих гор. Гуще прут пароходы и пароходики. Чаще через поезд перепрыгивают мосты. Непрерывней прикрывают вагонные окна встающие стены - пароходных доков, угольных станций, электрических установок, сталелитейных и медикаментных заводов. За час до станции въезжаешь в непрерывную гущу труб, крыш, двухэтажных стен, стальных ферм воздушной железной дороги. С каждым шагом на крыши нарастает по этажу. Наконец дома подымаются колодезными стенками с квадратами, квадратиками и точками окон. Сколько ни задирай головы - нет верхов. От этого становится еще теснее, как будто щекой трешься об этот камень. Растерянный, опускаешься на скамейку - нет надежд, глаза не привыкли видеть такое; тогда остановка - Пенсильвэния-стэйшен.
На платформе - никого, кроме негров-носильщиков. Лифты и лестницы вверх. Вверху - несколько ярусов галерей, балконов с машущими платками встречающей и провожающей массы.
Американцы молчат (или, может быть, люди только кажутся такими в машинном грохоте), а над американцами гудят рупоры и радио о прибытиях и отправлениях.
Электричество еще двоится и троится белыми плитками, выстилающими безоконные галереи и переходы, прерывающиеся справочными бюро, целыми торговыми рядами касс и никогда не закрывающимися всеми магазинами - от мороженных и закусочных до посудных и мебельных.
Едва ли кто-нибудь представляет себе ясно целиком весь этот лабиринт. Если вы приехали по делу в контору, находящуюся версты за три в Дантауне - в банковском, деловом Нью-Йорке, в каком-нибудь пятьдесят третьем этаже Вульворт Бильдинг, и у вас совиный характер, - вам незачем вылазить из-под земли. Здесь же, под землей, вы садитесь в вокзальный лифт, и он взвивает вас в вестибюль Пенсильвэния-отель, гостиницы с двумя тысячами всевозможных номеров.
Все, что нужно торгующему гражданину: почты, банки, телеграфы, любые товары, - все найдешь здесь, не выходя за пределы отеля.
Здесь же сидят какие-то смышленые маменьки с недвусмысленными дочерьми.
Иди танцуй.
Шум и табачный чад, как в долгожданном антракте громадного театра после длинной скучной пьесы.
Тот же лифт опустит вас к подземке (собвей), берите экспресс, который рвет версты почище поезда. Слезаете вы в нужном вам доме. Лифт завинчивает вас в нужный этаж без всяких выходов на улицу. Та же дорога вывертит вас обратно на вокзал, под потолок-небо, пенсильванского вокзала, под голубое небо, по которому уже горят Медведицы, Козерог и прочая астрономия. И сдержанный американец может ехать в ежеминутных поездах к себе на дачную качалку-диван, даже не взглянув на гоморный и содомный Нью-Йорк.
Еще поразительнее возвышающийся несколькими кварталами вокзал Гранд-Централ.
Поезд несется по воздуху на высоте трех-четырех этажей. Дымящий паровоз сменен чистеньким, не плюющимся электровозом, - и поезд бросается под землю. С четверть часа под вами еще мелькают увитые зеленью решетки просветов аристократической тихой Парк-Авеню. Потом и это кончается, и полчаса длится подземный город с тысячами сводов и черных тоннелей, заштрихованных блестящими рельсами, долго бьется и висит каждый рев, стук и свист. Белые блестящие рельсы становятся то желтыми, то красными, то зелеными от меняющихся семафоров. По всем направлениям - задушенная сводами, кажущаяся путаница поездов. Говорят, что наши эмигранты, приехавшие из тихой русской Канады, сначала недоумевающе вперяются в окно, а потом начинают реветь и голосить:
- Пропали, братцы, живьем в могилу загнали, куда ж отсюда выберешься?
Приехали.
Над нами ярусы станционных помещений, под залами - этажи служб, вокруг - необозримое железо дорог, а под нами еще подземное трехэтажие собвея.
В одном из фельетонов "Правды" товарищ Поморский скептически высмеял вокзалы Нью-Йорка и поставил им в пример берлинские загоны - Цоо и Фридрихштрассе.
Не знаю, какие личные счеты у товарища Поморского с нью-йоркскими вокзалами, не знаю и технических деталей, удобства и пропускных способностей, но внешне - пейзажно, по урбанистическому ощущению, нью-йоркские вокзалы - один из самых гордых видов мира.
Я люблю Нью-Йорк в осенние деловые дни, в будни.
6 утра. Гроза и дождь. Темно и будет темно до полудня.
Одеваешься при электричестве, на улицах - электричество, дома в электричестве, ровно прорезанные окнами, как рекламный плакатный трафарет. Непомерная длина домов и цветные мигающие регуляторы, движения двоятся, троятся и десятерятся асфальтом, до зеркала вылизанным дождем. В узких ущельях домов в трубе гудит какой-то авантюристичный ветер, срывает, громыхает вывесками, пытается свалить с ног и убегает безнаказанный, никем не задержанный, сквозь версты десятка авеню, прорезывающих Мангеттен (остров Нью-Йорка) вдоль - от океана к Гудзону. С боков подвывают грозе бесчисленные голосенки узеньких стритов, также по линеечному ровно режущих Мангеттен поперек от воды к воде. Под навесами, - а в бездождный день просто на тротуарах, - валяются кипы свежих газет, развезенные грузовиками заранее и раскиданные здесь газетчиками.
По маленьким кафе холостые пускают в ход машины тел, запихивают в рот первое топливо - торопливый стакан паршивого кофе и заварной бублик, который тут же в сотнях экземпляров кидает бубликоделательная машина в кипящий и плюющийся котел сала.
Внизу сплошной человечиной течет, сначала до зари - черно-лиловая масса негров, выполняющих самые трудные, мрачные работы. Позже, к семи - непрерывно белые. Они идут в одном направлении сотнями тысяч к местам своих работ. Только желтые просмоленные дождевики бесчисленными самоварами шумят и горят в электричестве, намокшие, и не могут потухнуть даже под этим дождем.
Автомобилей, такси еще почти нет.
Толпа течет, заливая дыры подземок, выпирая в крытые ходы воздушных железных дорог, несясь по воздуху двумя по высоте и тремя параллельными воздушными курьерскими, почти безостановочными, и местными, через каждые пять кварталов останавливающимися поездами.
Эти пять параллельных линий по пяти авеню несутся на трехэтажной высоте, а к 120-й улице вскарабкиваются до восьмого и девятого, - и тогда новых, едущих прямо с площадей и улиц вздымают лифты. Никаких билетов. Опустил в высокую, тумбой, копилку-кассу 5 центов, которые тут же увеличивает лупа и показывает сидящему в будке меняле, во избежание фальши.
5 центов - и езжай на любое расстояние, но в одном направлении.
Фермы и перекрытия воздушных дорог часто ложатся сплошным навесом на всю длину улицы, и вам не видно ни неба, ни боковых домов, - только грохот поездов по голове да грохот грузовозов перед носом, - грохот, в котором действительно не разберешь ни слова и, чтобы не разучиться шевелить губами, остается безмолвно жевать американскую жвачку, чуингам.
Утром и в грозу лучше всего в Нью-Йорке - тогда нет ни одного зеваки, ни одного лишнего. Только работники великой армии труда десятимиллионного города.
Рабочая масса расползается по фабрикам мужских и дамских платьев, по новым роющимся тоннелям подземок, по бесчисленности портовых работ - и к 8 часам улицы заполняются бесчисленностью более чистых и холеных, с подавляющей примесью стриженых, голоколенных, с закрученными чулками сухопарых девиц - работниц контор и канцелярий и магазинов. Их раскидывают по всем этажам небоскребов Дантауна, по бокам коридоров, в которые ведет парадный ход десятков лифтов.
Десятки лифтов местного сообщения с остановкой в каждом этаже и десятки курьерских - без остановок до семнадцатого, до двадцатого, до тридцатого. Своеобразные часы указывают вам этаж, на котором сейчас лифт, - лампы, отмечающие красным и белым спуск и подъем.
И если у вас два дела - одно в седьмом, другое - в двадцать четвертом этаже, - вы берете местный (локал) до седьмого, и дальше, чтобы не терять целых шести минут - пересядьте в экспресс.
До часу стрекочут машины, потеют люди без пиджаков, растут в бумагах столбцы цифр.
Если вам нужна контора, незачем ломать голову над ее устройством.
Вы звоните в какое-нибудь тридцатиэтажие:
- Алло! Приготовить к завтраму контору в 6 комнат. Посадить двенадцать машинисток. Вывеска - "Великая и знаменитая торговля сжатым воздухом для тихоокеанских подводных лодок". Два боя в коричневых гусарках - шапки со звездными лентами, и двенадцать тысяч бланков вышеупомянутого названия.
- Гуд бай.
Завтра вы можете идти в свою контору, и ваши телефонные мальчики будут вас восторженно приветствовать:
- Гау-ду-ю-ду, мистер Маяковский.
В час перерыв: на час для служащих и минут на пятнадцать для рабочих.
Завтрак.
Каждый завтракает в зависимости от недельной зарплаты. Пятнадцатидолларовые - покупают сухой завтрак в пакете за никель и грызут его со всем молодым усердием.
Тридцатипятидолларовые идут в огромный механический трактир, всунув 5 центов, нажимают кнопку, и в чашку выплескивается ровно отмеренный кофе, а еще два-три никеля открывают на огромных, уставленных едой полках одну из стеклянных дверок сандвичей.
Шестидесятидолларовые - едят серые блины с патокой и яичницу по бесчисленным белым, как ванная, Чайльдсам - кафе Рокфеллера.
Стодолларовые и выше идут по ресторанам всех национальностей - китайским, русским, ассирийским, французским, индусским - по всем, кроме американских безвкусных, обеспечивающих катары консервированным мясом Армора, лежащим чуть не с войны за освобождение.
Стодолларовые едят медленно - они могут и опоздать на работу, - и после ухода их под столом валяются пузырьки от восьмидесятиградусного виски (это прихваченный для компании); другой стеклянный или серебряный пузырек, плоский и формой облегающий ляжку, лежит в заднем кармане оружием любви и дружбы наравне с мексиканским кольтом.
Как ест рабочий?
Плохо ест рабочий.
Многих не видел, но те, кого видел, даже хорошо зарабатывающие, в пятнадцатиминутный перерыв успевают сглодать у станка или перед заводской стеной на улице свой сухой завтрак.
Кодекс законов о труде с обязательным помещением для еды пока на Соединенные Штаты не распространился.
Напрасно вы будете искать по Нью-Йорку карикатурной, литературой прославленной организованности, методичности, быстроты, хладнокровия.
Вы увидите массу людей, слоняющихся по улице без дела. Каждый остановится и будет говорить с вами на любую тему. Если вы подымете глаза к небу и постоите минуту, вас окружит толпа, с трудом усовещеваемая полицейским. Способность развлекаться чем-нибудь иным, кроме биржи, сильно мирит меня с нью-йоркской толпой.
Снова работа до пяти, шести, семи вечера.
От пяти до семи самое бушующее, самое непроходимое время.
Окончившие труд еще разбавлены покупщиками, покупщицами и просто фланерами.
На люднейшей 5-й авеню, делящей город пополам, с высоты второго этажа сотней катящихся автобусов вы видите политые прошедшим дождем и теперь сияющие лаком десятки тысяч в шесть - восемь рядов рвущихся в обе стороны автомобилей.
Каждые две минуты тушатся зеленые огни на бесчисленных уличных полицейских маяках и загораются красные.
Тогда машинный и человечий поток застывает на две минуты, чтобы пропустить рвущихся с боковых стритов.
Через две минуты опять на маяках загорается зеленый огонь, а дорогу боковым преграждает красный огонь на углах стритов.
Пятьдесят минут надо в этот час потратить на поездку, которая утром отняла бы четверть часа, и по две минуты надо простаивать пешеходу без всякой надежды пересечь немедля улицу.
Когда вы запаздываете перебежать и видите срывающуюся с цепи отстоявшую две минуты машинную лавину, вы, забыв про убеждения, скрываетесь под полицейское крыло, - крыло, так сказать: на самом деле это - хорошая рука одного из самых высоких людей Нью-Йорка с очень увесистой палкой - клобом.
Эта палка не всегда регулирует чужое движение. Иногда она (во время демонстрации, например) - способ вашей остановки. Добрый удар по затылку, и вам все равно: Нью-Йорк ли это или царский Белосток, - так рассказывали мне товарищи.
С шести-семи загорается Бродвей - моя любимейшая улица, которая в ровных, как тюремная решетка, стритах и авеню одна своенравно и нахально прет навкось. Запутаться в Нью-Йорке трудней, чем в Туле. На север с юга идут авеню, на запад с востока - стриты. 5-я авеню делит город пополам на Вест и Ист. Вот и все. Я на 8-й улице, угол 5-й авеню, мне нужна 53-я, угол 2-й, значит пройди 45 кварталов и сверни направо, до угла 2-й.
Загорается, конечно, не весь тридцативерстный Бродвеище (здесь не скажешь: заходите, мы соседи, оба на Бродвее), а часть от 25-й до 50-й улицы, особенно Таймс-сквер, - это, как говорят американцы, Грэт-Уайт-Уэй - великий белый путь.
Он действительно белый, и ощущение действительно такое, что на нем светлей, чем днем, так как день весь светел, а этот путь светел, как день, да еще на фоне черной ночи. Свет фонарей для света, свет бегающих лампочками реклам, свет зарев витрин и окон никогда не закрывающихся магазинов, свет ламп, освещающих огромные малеваные плакаты, свет, вырывающийся из открывающихся дверей кино и театров, несущийся свет авто и элевейтеров, мелькающий под ногами в стеклянных окнах тротуаров свет подземных поездов, свет рекламных надписей в небе.
Свет, свет и свет.
Можно читать газету, и притом у соседа, и на иностранном языке.
Светло и в ресторанах и в театральном центре.
Чисто на главных улицах и в местах, где живут хозяева или готовящиеся к этому.
Там, куда развозят большинство рабочих и служащих, в бедных еврейских, негритянских, итальянских кварталах - на 2-й, на 3-й авеню, между первой и тридцатой улицами - грязь почище минской. В Минске очень грязно.
Стоят ящики со всевозможными отбросами, из которых нищие выбирают не совсем объеденные кости и куски. Стынут вонючие лужи и сегодняшнего и позавчерашнего дождя.
Бумага и гниль валяются по щиколку - не образно по щиколку, а по-настоящему, всамделишно.
Это в 15 минутах ходу, в 5 минутах езды от блестящей 5-й авеню и Бродвея.
Ближе к пристаням еще темней, грязней и опасней.
Днем это интереснейшее место. Здесь что-нибудь обязательно грохочет - или труд, или выстрелы, или крики. Содрогают землю краны, разгружающие пароход, чуть не целый дом за трубу выволакивающие из трюма.
Ходят пикетчики в забастовку, не допуская штрейкбрехеров.
Сегодня, 10 сентября, нью-йоркский юнион моряков порта объявил забастовку в солидарность бастующим морякам Англии, Австралии и Южной Африки, и в первый же день приостановилась выгрузка 30 огромных пароходов.
Третьего дня, несмотря на забастовку, на пароходе "Мажестик", приведенном штрейкбрехерами, приехал богатый адвокат, лидер (здешних меньшевиков) социалистической партии Морис Хилквит, и тысячи коммунистов и членов Ай-добль-добль-ю свистели ему с берега и кидали тухлые яйца.
Еще через несколько дней здесь стреляли в приехавшего на какой-то конгресс генерала - усмирителя Ирландии, - и его выводили задворками.
А утром снова входят и разгружаются по бесчисленным пристаням бесчисленных компаний "Ля Франс", "Аквитания" и другие гиганты по 50 000 тонн.
Авеню, прилегающие к пристаням, из-за паровозов, въезжающих с товарами прямо на улицу, из-за грабителей, начиняющих кабачки, - зовутся здесь "Авеню смерти"