Не могло не вызвать тревоги у Александра Даниловича письмо Толстого из Амстердама 18 января 1717 года, в котором тот сообщал, что царица после родов продолжала жить в Везеле, "понеже от родимой болезни еще не в совершенном здравии. К тому ж, государь, и печаль о кончине государя-царевича Павла Петровича еще свежа в памяти". Нездоровилось и Петру, причем недомогание у него, как и у супруги, носило затяжной характер. 5 февраля Толстой писал: "Его царское величество, как и государыня царица, приходят в доброе здравие". "Приходят", но еще не пришли, то есть полное выздоровление не наступило. Лишь 17 февраля царь впервые вышел из покоев, о чем Толстой поспешил уведомить своего корреспондента: "Его царское величество вчерашнего числа изволил ис квартиры своей впервые выттить во Адмиралтейство здешнее". Чувство тревоги оставило Меншикова лишь после утешительных сведений, полученных от Толстого из Спа, где в июле царь принимал воды: "Здешняя вода немалую пользу здравию его величества приносит".
Косвенную информацию о здоровье царя содержали сообщения о переездах царя и о том, как он проводил время, – больному человеку, естественно, не до путешествий или развлечений. 4 марта Толстой в письме из Амстердама извещал Александра Даниловича, что царь не выехал в Гаагу вследствие того, что "здесь, около Амстердама, забавились гулянием и, чаю, еще дни три или четыре не поедем". 20 мая из Парижа: царь "изволил вчерашнего числа пойтить из Парижа на ловлю зверей". Прочитав это сообщение, Меншиков без риска ошибиться мог судить о великолепном самочувствии царя, ибо он в угоду хозяевам отправился на охоту, которой, кстати, никогда не увлекался. К такому же умозаключению князь мог прийти, читая письмо Толстого, отправленное из Нижнего Новгорода 31 мая 1722 года: царь "изволил праздновать день рождения своего здесь благополучно".
Сведения о здоровье царской четы текли к Меншикову по разным каналам: от братьев Олсуфьевых, Макарова и многих других. Но существовала такая сфера деятельности царя и его дипломатов, где внешние наблюдения были мало полезны, надобно было участвовать в этих событиях. Здесь ни Олсуфьевы, ни даже Макаров, да, пожалуй, никто другой не мог поделиться с князем теми сведениями, какие мог дать Толстой – человек, находившийся в гуще дипломатических событий, их активный участник. Речь идет о переговорах, которые Петр Андреевич вел по поручению царя с английским королем, французскими и датскими министрами.
Чем могли быть полезны Меншикову полученные сообщения? Не надо забывать, что Меншиков после отъезда царя за границу в 1716 году остался в России, как тогда говорили, первым министром, на плечи которого ложилась вся тяжесть подготовки страны к ожидавшимся военным действиям на вражеской территории. Указ царя об организации десанта в 1717 году был отправлен Меншикову и Сенату еще 13 октября 1716 года. Меншиков отвечал царю 2 ноября того же года: "Мы здесь в приуготовлении операций, сколько Бог помощи подает, трудиться будем". Чтобы соразмерить свои усилия, надо было в точности знать, как развивались отношения с союзниками, насколько реальны их планы участия в совместных военных действиях против шведов, как велась подготовка к высадке десанта. Именно поэтому его интересовал каждый шаг, предпринимаемый в этом направлении царем, русскими дипломатами, и в частности П. А. Толстым.
Вельмож еще более сближало дело царевича Алексея – их роль в нем не ограничивалась, как у большинства прочих, подписью под приговором, оба они активно участвовали в следствии, а Толстой, как известно, привез сына царя из Италии в Россию. Сближала общность судеб – им, конечно же, не сносить головы, если царевичу будет сохранена жизнь и он когдалибо окажется на троне.
Примерно с 1722 года наступает охлаждение и в этой дружбе. Мы в точности не знаем, чем оно было вызвано – усилившимся соперничеством за влияние на царя или иными причинами. Скорее всего, почепским делом. Толстой, как и другие вельможи, был уверен – Александр Данилович глубоко увяз и ему уже не выпутаться, падение фаворита – дело недалекого будущего.
Свидетельством утраты прежней близости могут служить письма Толстого к Меншикову из Каспийского похода; они резко отличаются от его писем, отправленных в 1716–1717 годах из Амстердама, Гааги и Парижа, насыщенных сведениями, столь угодными адресату. Теперь сведения о событиях, свидетелем или участником которых был находящийся на юге Толстой, полностью отсутствовали. Письма 1722 года можно, скорее всего, отнести к письмам вежливости, холодным и пустым по содержанию.
Три года спустя наступила пора нового сближения, на этот раз кратковременного. Оно было вызвано обоюдной опасностью, в которую вовлекла их смерть Петра Великого. Ситуация вынуждала их крепко держаться друг друга и направить всю энергию на то, чтобы преградить путь к престолу сыну погибшего царевича и вручить корону овдовевшей императрице.
Час, когда Екатерина была возведена на престол, стал часом отсчета времени начавшегося между ними соперничества, постепенно перераставшего в бескомпромиссную вражду.
Соперничество стало достоянием иностранных наблюдателей, в частности французских дипломатов Кампредона и Маньяна. Сведения о событиях при русском дворе и их оценки, даваемые послами, не всегда достоверны, нередко они, как и другие иностранцы, принимали желаемое за действительное, а иногда заведомо ложно описывали происходившее, чтобы выпятить свою роль. Тем не менее их донесения, взятые в совокупности, в общих чертах правильно отражали ход событий, роль в них вельмож, а также и отношения между ними.
В первые месяцы после вступления на престол Екатерины перевес в соперничестве, по-видимому, принадлежал Толстому. Приведем выдержки из донесений Кампредона.
17 февраля 1725 года: "Наиболее доверенным лицом и ее (Екатерины I. – Н.П.) министром является, по-видимому, Толстой. Это человек даровитый, скромный и опытный. Государыня каждую ночь советуется с ним".
3 марта: Толстой "стал теперь правой рукой царицы. В последних событиях он служил ей с ловкостью и успехом изумительными. Это лучшая голова в России. Он прожил до старости посреди государственных дел и ведет их так же искусно, как и осторожно".
24 апреля: "Толстой самый доверенный и бесспорно самый искусный из министров царицы".
29 мая: "Между министрами заметно сближение. Канцлер Головкин, так же как и Ягужинский, начинают придерживаться Толстого, влияние коего все возрастает".
9 июня: "Все, что ей (императрице. – Н.П.) днем говорится и обсуждается, взвешивается и направляется ночью ею и Толстым, ловким дипломатом, который делает вид, будто отдаляется от дел и не вмешивается ни во что, кроме совещаний Сената".
Толстому, однако, недолго довелось выполнять роль самого близкого советника императрицы. Уже в апреле 1725 года Толстого начинает оттеснять Меншиков. Обратимся к свидетельствам того же Кампредона.
7 апреля: "Чрезмерные милости к коему (к Меншикову. – Н.П.) возбуждают неудовольствие всех прочих сенаторов".
14 апреля: "Если и происходит некоторое внутреннее волнение в умах министров, то лишь из-за стремления их поколебать влияние князя Меншикова".
21 апреля: "Милости к Меншикову все увеличиваются".
3 мая: "Князь Меншиков пользуется величайшею властью, какая может выпасть на долю подданного".
Укрепление позиции светлейшего сопровождалось падением влияния Толстого. Оно поубавилось даже в таких вопросах, где его компетентность не вызывала никаких сомнений и где он до этого считался хозяином положения. 6 апреля 1726 года Кампредон доносил о поведении императрицы, явно ущемлявшей престиж Толстого: в Верховном тайном совете "не постановлялось никакого решения без предварительного просмотра его Остерманом". Чтобы избежать унизительной для себя процедуры согласования решения с Остерманом, Толстой предпочитал не являться на заседания Верховного тайного совета, если на нем отсутствовал барон: "… Он (Толстой. – Н.П.) никогда не потерпит, чтобы его мнение было подчинено мнению Остермана, чего можно избегнуть, высказываясь обоим одновременно".
Верхом честолюбия Меншикова являлся его план породниться с царствующей династией путем брачного союза его дочери с великим князем Петром Алексеевичем. Положение тестя императора предоставляло Александру Даниловичу огромную и практически безграничную власть. Бороться с полудержавным властелином после осуществления матримониальных планов было бы столь же бесполезно, как и рискованно. Именно поэтому Толстой предпринимает шаги, чтобы расстроить планы Меншикова.
Маньян, сменивший на посту французского посла в России Кампредона, доносил в Париж 25 марта 1727 года, что Петр Андреевич не остался безучастным свидетелем безрассудного, с его точки зрения, поступка императрицы, благословившей намерения светлейшего. Сначала к матери обратились с просьбой отменить решение две ее дочери – Анна и Елизавета. "К ним, – продолжал Маньян, – присоединился и Толстой, с которым царица не посоветовалась раньше. Он еще энергичнее принцесс представил ей, какой непоправимый вред нанесет она себе и своему семейству, поставив притом и вернейших слуг своих не только в невозможность приносить ей отныне какуюлибо пользу, но и в необходимость отшатнуться от нее. Ибо, говорил Толстой, он не может скрыть, что и сам предпочитает скорее погибнуть, чем ждать тех страшных последствий, которые он предвидит от подобного согласия; ему явственно представляется топор, готовый упасть на голову государыни и всех ее детей, чего, впрочем, заключил Толстой, ему, может быть, не придется увидать".
Поначалу казалось, что Толстому удалось убедить императрицу. Но Меншикову достаточно было провести со смертельно больной Екатериной еще одну тайную беседу, чтобы "получить от нее решительное подтверждение данного прежде согласия".
С донесением Маньяна перекликается текст "Краткой истории жизни графа Толстого, составленной консулом Виллардо".
Во время беседы с императрицей Толстой, согласно версии Виллардо, будто бы ей сказал: "Ваше величество, я уже вижу топор, занесенный над головой ваших детей и моей. Да хранит вас Господь, сегодня я говорю не из-за себя, а из-за вас. Мне уже больше 80 лет, и я считаю, что моя карьера уже закончена, мне безразличны все события, счастливые или грозные, но вы, ваше величество, подумайте о себе, предотвратите и избегите удара, который вам грозит, пока еще есть время, но скоро будет поздно".
Когда он увидел, что у царицы не было сил забрать назад слово, данное Меншикову, он ушел с твердым намерением – во что бы то ни стало предотвратить вступление на русский трон молодого великого князя.
Если бы аудиенция Толстого у императрицы состоялась, то, вне всякого сомнения, она нашла бы прямое или косвенное отражение в отечественных источниках. Между тем ни один из них, в том числе такой первостепенный, как материалы следствия по прегрешениям петербургского полицеймейстера Антона Мануйловича Девиера, об аудиенции не сообщает ни слова.
Для заключения Девиера под стражу и его пыток был использован, как известно, ничтожный повод – его легкомысленное поведение во дворце 16 апреля – в день, когда жизнь императрицы держалась на волоске. Думается, что это обвинение является частью разработанного, возможно, тем же Остерманом дьявольского плана расправы с Толстым.
Петр Андреевич был противником плана Меншикова, это хорошо понимал князь. И тот решил изничтожить своего главного и наиболее опасного противника. В застенке Девиер признался, что он обсуждал с Толстым вопрос о том, как воспрепятствовать осуществлению плана Меншикова. Этого признания было достаточно, чтобы привлечь к следствию и Толстого.
Своего Александр Данилович достиг: в день своей смерти Екатерина подписала приговор привлеченным к следствию. В тот же день телеги под надзором 12 солдат и офицера выехали из Петропавловской крепости и взяли курс на Архангельск, чтобы доставить туда для последующей отправки на Соловки опасного соперника светлейшего. На Соловках Толстой прожил на положении ссыльного полтора года и умер там в конце января 1729 года. Меншиков, как видим, не пощадил человека, с которым в свое время был близок, но который осмелился встать на его пути. Борьба за власть не знала снисхождения ни к родственникам, ни к друзьям.
Для Меншикова кабинет-секретарь Макаров был очень нужным человеком.
Особую ценность сообщениям Макарова придавало то, что он из первых рук мог сообщить реакцию царя на те или иные события, поступки при чтении всякого рода донесений и документов – его реплики, едва уловимые интонации, жесты, мимика, многозначительное молчание. Порою реплика больше говорила о подлинном отношении царя к тому или иному делу, чем указ. Это учитывал князь, когда в 1720 году писал Макарову: "При письме царскому величеству положена от меня цидуля, о которой какое разсуждение будет, о том прошу меня по любви своей уведомить".
Поскольку Меншиков чаще прочих вельмож обращался к царю с донесениями – к этому его обязывали должности губернатора столичной губернии, президента Военной коллегии, сенатора, – то понятно желание князя узнать, как воспринят и оценен тот или иной его шаг. "Письма исправно дошли, которые его величество изволил принять за благо"; или: письмами царь "зело доволен". Меншикова бесспорно окрыляли и придавали уверенность такие слова, но их он мог узнать только от Макарова, поскольку царь стал писать Меншикову во много крат реже, чем прежде, и в его посланиях почти исчезли личные мотивы. И конечно же Меншикова приводили в уныние и вызывали беспокойство слова нейтральные. К таким словам, правда встречающимся в письмах Макарова крайне редко, относятся: письма к царю "исправно дошли" или об их содержании царь "известен".
В отношениях между Макаровым и Меншиковым обращает на себя внимание рабская, даже собачья преданность кабинетсекретаря князю. Известно, что доверительность между царем и его фаворитом ослабевала, по мере того как Меншиков попадал под следствие новых комиссий. Иногда наступало такое время, что все ожидали его скорого падения и опалы. Тогда от него многие отворачивались, старались не замечать. Но как только становилось известно, что светлейший устоял и на этот раз, вновь – заискивающие улыбки и потоки лести. Отношение же Макарова к Меншикову, несмотря на то, что светлейший был с ним высокомерен, а иногда и третировал его, оставалось неизменно ровным, не влияли на него и быстро менявшиеся конъюнктуры.
Возможно, что здесь сказалась сила инерции – вспомним, что Макаров начинал свою службу в Ижорской канцелярии, которой управлял Меншиков. Возможно, что царь взял Макарова в кабинет-секретари по рекомендации Меншикова, и Алексей Васильевич на всю жизнь сохранил чувство глубокой благодарности и преданности своему покровителю. Вполне вероятно, что это обстоятельство дало основание Меншикову в течение десятилетия смотреть на Макарова как на подьячего Ижорской канцелярии, хотя тот давно стал кабинет-секретарем. Как бы то ни было, теперь, когда Макаров стал ближайшим помощником царя и его карьера уже ни в коей мере не зависела от Меншикова, он все же оставался предан светлейшему.
После всего сказанного надобно предостеречь читателя от преждевременного вывода – что Макаров-де был слугой двух господ: царя и его фаворита. В действительности царю он служил, а Меншикову оказывал услуги.
Важнейшей услугой Макарова было "предстательство" кабинет-секретаря перед царем по поводу злоупотреблений князя. Круг лиц, на которых мог положиться князь, был невелик, причем он менялся в зависимости от сути дела, рассматриваемого следственными комиссиями. Так, список "предстателей" по делу о взыскании с князя недоимки был иным, чем по почепскому делу. Но в том и в другом деле непременными и самыми главными ходатаями за светлейшего выступали Екатерина и Макаров. Их ходатайства порою значили так много, что виновный в мгновение ока становился невинным.
Перед нами многочисленные письма Макарова, в которых он писал князю о мерах, предпринимающихся для того, чтобы оградить его от грозивших неприятностей. Усердие Макарова Меншиков поощрил подарком, правда весьма скромным, – не в правилах князя было раскошеливаться. Подарок не стоил князю ни гроша – он велел из своего дома в Москве доставить на московское подворье Макарова фураж. 11 января 1718 года Макаров, находившийся в старой столице, обратился к Меншикову со словами благодарности: "Всепокорно благодарствую вашей светлости, моему милостивому государю и отцу, за присылку здесь из дома вашей светлости двадцать возов сена и несколько четвертей овса". С этого времени и начались хлопоты Макарова.
Макаров не устает заверять Меншикова, что он "не преминет напоминать его величеству, также и государыне царице об указе к подполковнику князю Голицыну о вашей доимке". У Меншикова блеснул луч надежды: "О моем интересе вашей милости (Макарову. – Н.П.) зело благодатствую приятно". Через десять дней курьер доставил Меншикову с Петровских заводов доброе известие: царь-таки подписал указ, освобождавший князя от уплаты доимочных денег до своего прибытия в Петербург. Угроза сесть Данилычу в тюрьму до погашения долгов отпала. Не менее энергично Макаров действовал и по почепскому делу.
Сколько, однако, он ни старался, но выручить Меншикова, хотя он, по-видимому, слепо верил в его безгрешность, ему не удалось. Среди архивных документов имеются подписанные Макаровым в 1723 году "пункты", на которые светлейший должен был представить письменные ответы. "Пункты" жестко требовали от Меншикова четкого и ясного ответа – ущемлял ли он интересы почепских казаков. Вполне возможно, что, подписывая "пункты", Макаров беспрекословно выполнял волю Петра. Что касается личных симпатий Макарова к светлейшему, то они остались неизменными.
Как же отплатил Александр Данилович Макарову за его верность и постоянство?