Фрэнк Абигнейл, он же Фрэнк Уильямс, Роберт Конрад, Фрэнк Адамс и Роберт Монхо - один из самых дерзких и неуловимейших мошенников, фальшивомонетчиков и аферистов в истории. За время своей краткой, но славной карьеры Абигнейл, облачившись в форму летчика, разыгрывал из себя пилота PanAm; прикидывался доктором и членом совета попечителей респектабельной клиники; стал помощником генерального прокурора Луизианы; выдавал себя за профессора социологии и обналичил более 2,5 миллионов долларов по поддельным чекам - и все это до того, как ему исполнился двадцать один год. Забавное, более диковинное, чем вымысел, описание жизни в бегах, международные эскапады и изобретательные бегства - роман "Поймай меня… если сможешь" - увлекательная и живая история надувательства.
Содержание:
ПОЙМАЙ МЕНЯ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ - Ошеломляюще правдивый рассказ самого юного и дерзкого афериста в истории современного плутовства 1
1. Выпавший из гнезда 1
2. Пилот 5
3. Летая в небе авантюр 9
4. Юный аферист в халате педиатра 13
5. Диплом юриста - лишь нелегальная формальность 19
6. Макулатурщик на Роллс-ройсе 22
7. Nullum dies sine afera 28
8. Для игрушечного самолёта хватит и небольшого экипажа 34
9. Входят ли в счёт за камеру чаевые? 39
10. "Внимание всем постам", - Фрэнк Абигнейл снова сбежал! 45
ПОСЛЕСЛОВИЕ 50
В ПОГОНЕ ЗА АВТОРОМ 51
Примечания 53
Фрэнк У. Абигнейл и Стэн Реддинг
ПОЙМАЙ МЕНЯ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ
Подлинная история 100 %-ной подделки
Those who know do not speak. Those who speak do not know.
Моему отцу
Фрэнк Абигнейл - один из самых дерзких и неуловимейших мошенников, фальшивомонетчиков и аферистов в истории, сегодня один из наиболее авторитетных экспертов мира по защите документов от подделки.
ПОЙМАЙ МЕНЯ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ
Ошеломляюще правдивый рассказ самого юного и дерзкого афериста в истории современного плутовства
1. Выпавший из гнезда
Alter Ego человека есть не что иное как его излюбленное представление о себе. Зеркало моего номера в парижском отеле "Виндзор" отражало мой излюбленный образ - симпатичного молодого пилота престижной авиакомпании с открытым и честным лицом, широкоплечего и чрезвычайно стильного. Скромность к числу моих добродетелей не принадлежит, а в те времена и добродетель к числу моих добродетелей не принадлежала.
Удовлетворившись своим обликом, я подхватил сумку, покинул номер и через пару минут уже стоял перед стойкой консьержа.
- Доброе утро, капитан, - тепло улыбнулась девушка. Шевроны на моём кителе говорили, что я всего лишь первый офицер, поэтому в лучшем случае второй пилот, но таковы уж французы: переоценивают всё на свете, кроме своих женщин, вина и искусства.
Подписав счёт отеля, который она пододвинула мне через стойку, я намылился прочь, но тут же, спохватившись, снова обернулся к ней, вынимая из внутреннего кармана кителя чек на зарплату.
- Ах, да! Не могли бы вы обналичить его? Ваша парижская ночная жизнь совсем меня разорила, а домой я попаду только через неделю, - горестно усмехнулся я.
Взяв чек Pan American World Airways, она взглянула на цифры.
- Конечно, можем, капитан, но на такую большую сумму мне сначала нужно получить одобрение менеджера, - она на минуту зашла в кабинет позади стойки и, появившись оттуда с приятной улыбкой, протянула мне чек для подписи.
- Как я понимаю, вам нужны американские доллары? - и, не дожидаясь ответа, отсчитала 786 долларов 73 цента. Две купюры по 50 долларов я отодвинул обратно.
- Буду искренне благодарен, если вы уладите дело с нужными людьми, раз уж я был настолько безалаберным, - улыбнулся я.
- Конечно, капитан! - расцвела она. - Вы очень добры. Мягкой посадки. Пожалуйста, останавливайтесь у нас снова.
Я добрался до Орли на такси, велев водителю притормозить у входа Trans World Airways. Обогнув билетную кассу TWA в вестибюле, я предъявил контролёру TWA свою лицензию FAA и удостоверение Pan Am.
- Так, первый офицер Фрэнк Уильямс, следующий в Рим транзитом без оплаты, - возгласил он, сверившись со списком. - Есть такой. Заполните это, пожалуйста, - и вручил мне знакомый розовый бланк для персонала, летящего за счёт авиакомпаний.
Вписав нужные сведения, я подхватил сумку и направился к стойке таможни с табличкой "Только для членов экипажа". Начал поднимать сумку на стойку, но инспектор - морщинистый старик с редкими усиками - узнав меня, дал знак проходить.
Когда я уже направлялся к самолёту, рядом пристроился какой-то парнишка, с нескрываемым восхищением уставившийся на мой мундир с блестящими золотыми шевронами и прочими финтифлюшками.
- Вы пилот? - поинтересовался он с явным английским акцентом.
- Не-а, такой же пассажир, как и ты. Пилот я только в Pan Am.
- На семьсот седьмых?
- Раньше, - покачал я головой, - сейчас - DC-8.
Люблю подростков: они напоминают меня самого всего лишь пару лет назад.
Как только я поднялся на борт, встретившая меня стюардесса - привлекательная блондинка - помогла убрать вещи в багажный отсек экипажа.
- На этот рейс у нас полный аншлаг, мистер Уильямс, - сообщила она. - Вы обставили ещё двух претендентов на откидное сиденье. Кабину пилотов обслуживать буду я.
- Мне только молока - да и то, если не будете слишком заняты. Напросившимся на попутный рейс не полагается ничего, кроме места, - отозвался я и шагнул в кабину. Оба пилота и бортинженер занимались предполётной проверкой оборудования и приборов, но при моём появлении вежливо прервались.
- Привет, я Фрэнк Уильямс, Pan Am, не буду вам мешать.
- Гэри Джайлз, - представился первый пилот, протягивая руку, и головой указал на коллег. - Билл Остин, второй, и Джим Райт. Рады вас видеть.
Обменявшись с ними рукопожатиями, я уселся на откидное сиденье, предоставив им заниматься делом.
От земли мы оторвались минут через двадцать. Подняв 7 07-й на высоту девяти тысяч метров, Джайлз сверился с показаниями приборов, получил "добро" диспетчерской Орли и покинул сиденье. Смерил меня внимательным взглядом с головы до ног и указал на своё кресло.
- Может, поведёшь эту птичку вместо меня, Фрэнк? А я пойду представлюсь пассажирам.
Предложение представляло собой не что иное, как профессиональную любезность, порой перепадающую на долю попутных пилотов из конкурирующих авиакомпаний. Опустив фуражку на пол, я уселся в кресло пилота, прекрасно осознавая, что мне доверены сто сорок жизней, в том числе и моя собственная. Остин, принявший управление на себя, когда Джайлз покинул кресло, с широкой улыбкой уступил его мне.
- Она ваша, капитан!
Я же без промедления включил автопилот в искренней надежде, что прибор исправен, потому что не сумел бы справиться даже с воздушным змеем, не говоря уж об исполинском реактивном лайнере.
Я не был пилотом Pan Am - да и пилотом вообще, если уж на то пошло. Я был авантюристом, на четырёх материках попавшим в верхние строчки списков особо разыскиваемых преступников, и в этот самый миг занимался своим любимым делом, вовсю втирая очки добропорядочным гражданам.
Мне не исполнилось и двадцати одного, как я уже успел два с половиной раза стать миллионером - всё до последнего цента нажил мошенничеством и всю эту уйму денег спустил на шикарную одежду, роскошные блюда, великолепные апартаменты, фантастических девочек, классные тачки и прочие атрибуты dolce vita . Я гулял во всех столицах Европы, нежился на всех знаменитых пляжах, сибаритствовал и откисал в Южной Америке, на Карибах, на Востоке и в самых завлекательных уголках Африки.
Вообще-то спокойной и расслабленной такую жизнь не назовёшь. Не то чтобы я держал палец на кнопке тревоги, но в бегах отмахал не один марафон. Я сотни раз выскальзывал через чёрные ходы, спускался по пожарным лестницам и удирал по крышам. За пять лет бросил больше костюмов, чем большинство мужчин покупает за всю свою жизнь. Я был куда более скользким, чем улитка в масле.
Как ни странно, преступником я себя не считал. Хотя, конечно, я им был и прекрасно это осознавал. Власти и борзописцы в один голос клеймили меня как одного из хитрейших мошенников, ловчил и прохиндеев века, своим калибром тянущего никак не меньше, чем на лауреата Оскара. Я был выдающимся аферистом, жучилой и позёром. Порой я и сам удивлялся собственным притворству и безнравственности, но никогда, ни при каких обстоятельствах не тешил себя иллюзиями. Я всегда осознавал, что я - Фрэнк Абигнейл-младший, впаривающий липу и надувающий невинных граждан, и когда или если меня поймают, то отправят не в Голливуд для вручения Оскара, а прямой дорогой в тюрьму.
И ничуть не заблуждался. Я отбыл срок во французском, почти средневековом, застенке, посидел в комфорте шведской тюрьмы и получил отпущение всех остальных грехов в федеральной каталажке Сент-Питерсберга в Вирджинии.
Во время последнего заключения я по добровольному согласию даже подвергся обследованию психиатра-криминалиста из Вирджинского университета. Он потратил добрых два года, устраивая мне разнообразнейшие устные и письменные тесты под действием вакцины правды, а заодно подвергая испытаниям на детекторе лжи при всяком удобном случае. Этот мозговед пришёл к выводу, что у меня очень низкий криминальный порог - иначе говоря, обманывать мне было не по душе - это было противно моей натуре и вызывало у меня угрызения совести.
Один из нью-йоркских копов, больше всех потевших, чтобы меня поймать, прочитав этот отчёт, только фыркнул.
- Айболит не иначе над нами прикалывается! Этот аферист нагло и уверенно грабит не одну сотню банков, из половины отелей мира метёт всё, кроме простыней, кидает все какие есть авиакомпании, попутно вдув большинству стюардесс, выдаёт столько липовых чеков, что хватило бы оклеить Пентагон вместо обоев в три слоя, обирает чёртовы колледжи и университеты, нарезает два миллиона зелёных, выставив половину легавых тридцати стран полными придурками, и после этого выясняется, что у него низкий криминальный порог?! И что бы этот красавец отработал, будь у него высокий криминальный порог? Ограбил бы для начала Форт-Нокс?
И заявился с отчётом ко мне: за время соперничества мы с ним успели сдружиться.
- Развёл этого мозгляка, а, Фрэнк?
Я же рассказал ему, что отвечал на все вопросы с предельной откровенностью, честно выполняя все тесты, какие мне давали.
- Хрен там, - оборвал он. - Парь мозги федералам, а не мне. Ты сделал этого кабинетного индюка. - Он покачал головой. - Фрэнк, ты даже отца родного надул бы.
Собственно говоря, родного отца я уже кинул - он стал первой жертвой моих махинаций. Папе была присуща черта, превращавшая его в идеального лоха - слепое доверие, и я обобрал его на 3 400 долларов, когда мне было всего пятнадцать.
Я родился и провёл первые шестнадцать лет жизни в Бронксвилле, штат Нью-Йорк. Я был третьим из четырёх детей, и меня назвали в честь отца. Если бы мне хотелось провернуть мошенничество в детстве, я списал бы всё на семейный разлад, потому что мама и отец разошлись, когда мне было двенадцать. На самом же деле я только возвёл бы этим напраслину на родителей.
Больше всех пострадал от расставания и последующего развода отец, по-настоящему привязанный к маме. Моя мать, в замужестве Полетт Абигнейл, была красавицей-француженкой, выросшей в Алжире. Папа повстречал её во время Второй мировой войны, когда служил в Оране, где на ней и женился. Маме едва исполнилось пятнадцать, отцу же было двадцать восемь, и хотя тогда разница в возрасте представлялась несущественной, мне всегда казалось, что брак их разладился не без её влияния.
После демобилизации папа завёл собственное дело в Нью-Йорке - канцелярский магазин на пересечении Сороковой улицы и Мэдисон-авеню под названием Gramercy's. И преуспел. Мы жили в просторном, шикарном доме и хотя не купались в роскоши, недостатка ни в чём определённо не испытывали. В детские годы мы с братьями и сестрой практически ни в чём не получали отказа.
Когда между родителями назревает серьёзный конфликт, дети зачастую узнают о нём последними. Во всяком случае, со мной было именно так, и не думаю, что троим остальным было известно хотя бы на йоту больше. Мы считали, что мама довольна ролью домохозяйки и матери - хотя бы более-менее. Но папа был не только удачливым бизнесменом: он вовсю занимался политикой, играя роль этакой ведущей шестерёнки политической машины республиканцев в избирательных округах Бронкса, был членом и экс-президентом нью-йоркского атлетического клуба, проводя там массу времени с деловыми и политическими друзьями.
Кроме того, отец был заядлым рыболовом, вечно отлучаясь то в Пуэрто-Рико, то в Кингстаун, то в Белиз или ещё на какой-нибудь карибский курорт ради глубоководной рыбалки. Маму он с собой никогда не брал, а определённо следовало бы. Матушка стала феминисткой даже до того, как Глория Стайнем проверила на горючесть свой бюстгальтер. И вот однажды, вернувшись с очередной вылазки за марлинями, папа обнаружил, что в доме пусто, как на необитаемом острове. Мама собрала вещи и перебралась вместе с тремя сыновьями и дочуркой в просторные апартаменты. Нас, детишек, это озадачило, но мать спокойно объяснила, что они с папой не сошлись характерами и решили жить порознь.
Ну, во всяком случае, она сама решила жить порознь. Папу её поступок шокировал, изумил и уязвил. Он умолял её вернуться, клятвенно уверяя в своём желании стать более хорошим мужем и отцом и ограничить свои морские вояжи. Предлагал даже бросить политику.
Мама выслушивала его, но никаких обещаний не давала. И если не отцу, то мне скоро стало ясно, что возвращаться она не намерена. К тому же она поступила в стоматологический колледж в Бронксе, чтобы выучиться на зубного техника.
Папа не сдавался, навещая нас при всяком удобном случае - умоляя, увещевая, умащивая, умасливая и всячески улещивая её. Порой выходил из себя.
- Чёрт побери, женщина, да неужели ты не видишь, что я тебя люблю?! - орал он тогда.
Разумеется, на нас, мальчиках, подобное не могло не сказаться. В частности, на мне. Я любил отца. Я был с ним ближе всех, и он запросил моей помощи в своей стратегической кампании по возвращению мамы.
- Поговори с ней, сынок, - просил он меня. - Объясни, что я её люблю. Объясни, что нам будет лучше жить всем вместе. Объясни, что тебе будет лучше, если она вернётся домой, что будет лучше всем детям.
Он давал мне подарки для мамы и натаскивал меня в речах, призванных сломить мамино сопротивление.
Я же в роли юного Джона Олдена в пьесе, где папа выступал Майлзом Стэндишем, а мама - Присциллой Маллинз потерпел полнейшее фиаско. Провести мою мать было невозможно.
А отец, наверное, сам навредил себе тем, что использовал меня вместо пешки в своих матримониальных шахматах. Развод оформили, когда мне было четырнадцать.
Отец впал в отчаяние. Я был огорчён, потому что искренне желал, чтобы они сошлись вновь. Нужно отдать папе должное: если уж он полюбил женщину, то полюбил её навсегда. Он пытался завоевать её благосклонность до самой смерти, постигшей его в 1974 году.
Когда мама наконец-то развелась с отцом, я решил жить с ним. Мама была не в восторге от моего решения, но я чувствовал, что папе нужен хотя бы один из нас, что ему нельзя оставаться в одиночестве, и я сумел её убедить. Папа чувствовал радость и благодарность. Я-то о своём решении не пожалел ни разу, а вот он, наверное, не раз раскаялся.
Жизнь с отцом была совершенно из другой оперы. Я проводил массу времени в ряде лучших нью-йоркских клубов и ресторанов. Как я узнал, бизнесмены не только обожают ланчи с тройным мартини, но и не прочь загрузить пару ершей за завтраком, а заодно пропустить за воротник десятки виски с содовой, лишь иногда сдабриваемых обедами. Столь же быстро я заметил, что политики лучше разбираются в мировых событиях, когда больше налегают на еду, а из напитков предпочитают бурбон со льдом. Папа решал массу своих деловых вопросов, а равно и изрядную часть политических, тусуясь у стойки бара, а я тем временем шарахался неподалёку. Поначалу алкогольные пристрастия отца меня Ошеломили. Не думаю, что он был алкоголиком, но пил в два горла, и я начал тревожиться, что папа пьяница. Впрочем, я ни разу не видел его пьяным, хотя и пил он без отрыва, и в конце концов я решил, что у него иммунитет на зелёного змия.
Папины друзья, приятели и знакомые просто потрясли меня, представляя полный социальный срез жителей Бронкса, - партийные воротилы, полицейские, профсоюзные лидеры, бизнес-элита, мафиозо, дальнобойщики, подрядчики, биржевики, клерки, таксисты и рекламные агенты - в общем, весь букет. Некоторые сошли прямиком со страниц Дэймона Раньона.
Проведя при отце полгода, я набрался уличных премудростей и нахватался жаргона, хотя папа подумывал совсем не о таком образовании для меня, но в пивных другого не получишь.