Чувство долга руководило мной, когда я бежал из плена и решил, точнее, даже не решил, а просто точно знал, что буду продолжать борьбу, - а как же иначе?
Наверное, и перед этим, в днепропетровском госпитале, это чувство руководило мной, когда, не долечившись, еще хромая, настаивал на отправке на фрбнт, и был направлен в распредба-тальон. Вскоре туда прибыл представитель артиллерийской части за пополнением. Брал только добровольцев. Я встал в строй. Среди нас оказалось несколько человек, опиравшихся на костыли или палку, был один с подвязанной рукой.
Им приказали покинуть строй. Я воспользовался тем, что стоял во второй шеренге, незаметно отбросил палку, и был зачислен в полк.
Что же, как не чувство долга, заставило меня тогда, в харьковском котле, подняться в последнюю безнадежную атаку против танков и бронетранспортеров с пустым диском автомата? Я шел вперед, чтобы умереть, ибо было ясно, что вырваться уже не удастся.
Я случайно уцелел, став свидетелем не только одной из самых ужасных трагедий этой войны, когда в результате плохо продуманной операции мы потеряли почти миллион наших воинов, но и явился очевидцем расстрела эсэсовцами наших пленных, только за то, что они быди евреями.
Все это явилось решающим їолчком, определившим мои дальнейшие действия в тылу противника. Приняв решение продолжить борьбу с захватчиками, я не имел в виду немцев вообще и, несмотря ни на что, не испытывал к ним чувства ненависти, уже тогда начиная понимать, что большинство из них вторглись на нашу землю не по своей воле и что они такие же жертвы войны, как и мы. Эта мысль имела неоднократные подтверждения. Так уж получилось, что, несмотря на участие в непрерывных боях с первого дня войны, мой "лицевой счет" убитых немцев так и остался неоткрытым. Запомнился случай, происшедший в конце первой военной зимы. Полк тогда занимал позиции по берегу Донца. Наш наблюдательный пункт находился у самой воды. На противоположном берегу - немецкие позиции. Пользуясь предрассветным затишьем, я выбрался из блиндажа подышать свежим воздухом. Слегка посветлевшее на востоке небо еще не в силах было придать четкость очертаниям предметов на вражеской стороне, и его, немецкого автоматчика, я заметил не сразу. Он первым увидел меня, но почему-то не выстрелил. Нас разделяло каких-нибудь 40-50 метров. У него автомат на груди, готовый каждую секунду прошить меня короткой очередью, мой - остался в блиндаже (а если бы и был при мне, первым я все равно бы не выстрелил). Немецкий ефрейтор с любопытством разглядывал меня. Потом начал негромко насвистывать нашу "Катюшу". Я ответил тем же. Возобновившаяся артиллерийская дуэль прервала наше музыкальное общение. Мы мирно разошлись по своим блиндажам. Была ли это случайность? Не знаю... Думаю, что нет.
Только за один год, проведенный на фронте, я видел гибель неисчислимого множества воинов. А сколько их погибнет еще, пока не насытится это страшное чудовище - война?
В памяти вставала картина художника Верещагина "Апофеоз войны". Какой невыразительно малой выглядела бы та горка человеческих черепов по сравнению с горой черепов этой войны. В той - люди гибли в основном в сражениях на фронте. В этой - дополнительным поставщиком смерти стал тыл. Люди погибали от бомбежек, блокадного голода, от пуль карателей, массовых расстрелов, в газовых душегубках, в концлагерях, на виселицах, гильотинах... Вот во что вылилась вторая мировая. Каждый ее день приносил новые жертвы.
Пока еще плохо представлялось, что в сложившейся ситуации можно сделать, чтобы заткнуть глотку этому ненасытному чудовищу, но чувствовал, что не должен оставаться в стороне.
Я объявил войну войне. Способствовать ее скорейшей кончине - стало моей главной целью. Тыл противника становился теперь моим фронтом. Знание языка, диалектов, основных реалий жизни Германии и владение произношением открывало немалые возможности. Нужна была только хоть какая-нибудь связь с нашими. А это была проблема...
До города Сумы, где предположительно находилась конспиративная база, было около двухсот километров. Я решил отправиться туда, чтобы отыскать ее, а если не удастся, то уйти в партизаны.
Свое военное обмундирование отдал старику, получив взамен гражданские брюки, рубашку и картуз. Брюки были еще довольно крепкие, но рубашка настолько ветхой, что рукава пришлось тут же закатать, чтобы они не болтались отдельными полосками.
Опасаясь погони, решил переждать несколько дней, прежде чем отправиться в путь. Нашлось и подходящее укрытие. Сразу за домом находилось небольшое озерцо, заросшее камышом, с островком посредине. Пробраться к нему можно было по совсем незаметной тропке. Туда, на этот островок, и отвел меня дедов внук Гриша.
Однако то, что дед называл островком, оказалось большой кочкой, далеко не сухой и твердой. Она была настольно мала, что не позволяла вытянуться во весь рост. Стоять же можно было только согнувшись или на коленях, иначе голова выглядывала и? камыша. Чтобы не обнаружить себя, приходилось в течение всего дня лежать, поджав ноги, на влажной, зыбкой почве. Только с наступлением темноты я с усилием поднимался, разминая затекшие конечности. Но стоило слегка потоптаться на месте, как по; ногами начинала хлюпать вода. Днем одолевали комары, ночью, в мокрой одежде, не мог заснуть от холода. Вынужденное безделье усиливало эту лежачую пытку. К счастью, у меня сохранился крохотный, размером со спичечный коробок, словарик немецкого языка. С его помощью я коротал время, пополнял словарный запас. Если бы не это занятие, не выдержал бы и трех дней, а пробыть на островке пришлось все десять.
В эти томительные своим однообразием и неопределенностью дни мысли часто обращались в прошлое...
6. Экскурс в прошлое
Мысленно возвращаясь в годы детства, как самое светлое оконце той поры, постоянно вспоминаю мою московскую немецкую школу.
Собеседование проводила сама директриса. Сначала она спросила:
- Как тебя зовут? - спросила, разумеется, по-немецки.
Я сразу ответил. Она повторила мое имя, но сделала ударение на "о" - Борис, пояснив, что так будет правильнее, если по-немецки. Ее же я должен называть "геноссин Вебер". Потом она спросила, как зовут моих родителей, бабушек и дедушек, говорит ли кто-нибудь из них по-немецки? На вопрос, чем занимаются родители, я пытался ответить, но из этого ничего не получилось: мой словарный запас оказался недостаточным. Потом я должен был рассказать, как провел лето. Я путал падежи, мне явно не хватало знания языка. Видя мои затруднения, директриса помогала мне наводящими вопросами. Ее произношение немецких слов несколько отличалось от произношения моей учительницы, и не все было понятно. Словом, беседа получилась довольно корявой. Я был недоволен собой и думал, что провалил экзамен. Меня попросили подождать в холле, пока мама говорила с директрисой в ее кабинете. Мама вышла оттуда с улыбкой - меня приняли. Мама сказала, что директор очень милая женщина и почти без акцента говорит по-русски.
Кроме детей из Германии и Австрии, преимущественно девочек, плохо или совсем не говоривших по-русски, в нашем классе было пятеро москвичей: Саша Кавтарадзе, Саша Магнат, Боря фрейман, Эрих Вайнер и я. Самым взрывным среди нас был Саша Кавтарадзе, готовый мгновенно включиться в любую затею, а самым флегматичным - Эрих Вайнер. Он предпочитал держаться в стороне и даже не принимал участия в наших мальчишеских играх.
Однажды я неосторожно обвинил его в трусости, а он тут же не упустил случая и передразнил меня, уличив в неправильном, корявом произношении немецких слов.
Это меня сильно задело и заставило стараться как можно правильнее произносить слова и фразы. Дело дошло до того, что дал сам себе торжественную клятву: "Вот увидите! Я буду говорить на вашем языке не хуже, чем вы! И тогда посмотрим!" Судя по всему, данное тогда обещание было выполнено.
У Эриха были другие достоинства. Он умел "завести" любого из нас, и пользовался авторитетом, выступая в роли арбитра.
Девочки держались несколько обособленно, но общая атмосфера была дружелюбной, и отношения учеников друг с другом были не по-детски уважительными, особенно мальчиков к девочкам. Никто не дразнил друг друга, не давал прозвищ. На переменах никто не носился сломя голову по коридорам, не устраивали клуб в туалете. О курении даже не помышляли.
Ближе всех я подружился с Сашей Магнатом. Его родители жили в доме Наркомата иностранных дел у Красных ворот, в доме из другого мира. Кем был Сашин папа, я не знал и ни разу его не видел.
Мне очень нравилось бывать у них дома. Когда мы приходили из школы, Сашина мама давала нам по большому куску омлета на ломте мягкого белого хлеба. И это по сей день забыть нельзя!.. У Саши был настоящий заграничный велосипед на широких шинах. Саша научил меня ездить, и мы по очереди катались во дворе дома. Катание на велосипеде было самым большим удовольствием. Я бредил собственным велосипедом, но долгие годы это оставалось несбыточной мечтой. Настоящий двухколесный велосипед был в ту пору для многих недоступной роскошью. Потом Сашина мама звала нас обедать. Мне эти обеды казались сказочными, а Сашина мама - прекрасной доброй феей...
В немецкой школе я проучился всего около двух лет. А потом ее закрыли... Прошел ядовитый слух, что "директор школы геноссин Вебер оказалась фашистской шпионкой!" Оказалась!.. Мы любили нашу директрису за доброту и справедливость и не хотели верить слухам.
После того как немецкую школу закрыли, меня определили в обычную среднюю школу. Находилась она на углу Большой Грузинской и 2-й Брестской улиц. По сравнению с той школой эта показалась мрачной и унылой, а о какой-либо приветливости и говорить было нечего. В первый же день мне дали прозвище Американец - за брюки гольф и за берет. В гольфах и высоких ботинках ходили большинство мальчиков немецкой школы. Для меня, жителя Кунцева, преодолевать непролазную осеннюю грязь наших окраин было намного удобнее в гольфах, чем в длинных брюках. Вслед мне пели похабные песенки из репертуара вечного городского фольклора. Помимо этого, я тут же стал обладателем еще двух прозвищ: Баран - за вьющиеся светлые волосы и Витамин - по аналогии со звучанием фамилии. Выходить на переменах из класса в плохо освещенный узкий коридор или в туалет было вовсе не безопасно. Ребята из классов постарше заставляли выворачивать карманы и отбирали все, что представляло для них хоть какой-нибудь интерес. Тех, кто сопротивлялся или пытался пожаловаться, сразу избивали. Иногда группами поджидали на улице. Хотя занималась этим сравнительно небольшая часть учеников нашей школы, но она держала в страхе всех. Даже учителя предпочитали с ними не связываться. Поговаривали, что они водят дружбу с урками, имевшими свою "малину" в одном из домов Большой Грузинской улицы. Так же как Марьина роща, этот московский район был вольницей и вотчиной московской уголовщины. Как ни странно, верховодила в группе девчонка. Говорили, что она цыганка. Выбирая очередную жертву, она впивалась в нее взглядом жгуче-черных глаз, словно гипнотизировала, и обычно выносила свой приговор... По какому поводу, сейчас уже не помню, но не избежал этой участи и я. Она испытующе долго смотрела на меня и наконец изрекла: "Его не трогать!.. Пока". Чем было вызвано такое помилование, не знаю. Попутно замечу, что подобные уголовные помилования случались со мной и позднее, уже во взрослом возрасте, - тоже некоторая странность, - иначе я бы не смог написать эти страницы.
И эта ее устная охранная грамота действовала до тех пор, пока в школе не произошло событие, потрясшее всех без исключения.
- Зарезали! Убили!.. - пронеслось по школе.
Все повыскакивали в коридор. Там, прислонившись к стене, стоял паренек. Обе его руки были прижаты к животу. Между пальцами сочилась струйка крови. Лицо было белое как простыня. Здесь же, на полу, валялся брошенный финский нож... Парень в конце концов остался жив, а вот загадочная цыганская девчонка исчезла навсегда.
Мое положение в классе несколько укрепилось с введением уроков физкультуры. Я стал посещать спорткружок и показал неплохие результаты по прыжкам в длину и лыжам. Позже начал заниматься боксом. Сменил гольфы на брюки, берет на кепку. Внешне мало отличался от остальных. Прозвище Американец отпало.
Совершенно иным, чем в немецкой школе, было отношение мальчишек к девчонкам. В туалете во время перемен умудренные опытом сопляки посвящали нас, желторотых, в подробности половых не столько отношений, сколько извращений. В этой школе непристойные выходки и скверные приставания к девочкам проявлялись иногда даже во время уроков. Популярным занятием наших мальчишек было выбрасывание из окон чернильниц и других не слишком громоздких предметов прямо на головы прохожим. А один даже додумался до того, что взобрался на подоконник и стал писать на прохожих.
Ссоры и драки были обыденным занятием на переменах и после уроков. Чтобы меньше соприкасаться со всем этим, я начал посещать изокружок, а потом и студию при районном Доме культуры. Рисованием занимался с неизменным увлечением. Продолжал занятия спортом на стадионе. Освоил вождение автомобиля.
Четыре года учебы в школе на Большой Грузинской не оставили в памяти светлых воспоминаний. Не могу припомнить даже никого из преподавателей. А вог два года, проведенные в немецкой школе, отчетливо помню до сих пор.
Ну как бы там ни было, окончил я в этой школе седьмой класс и перешел в только что открытую новую школу рядом с площадью Маяковского. Эта во всем отличалась от предыдущей: и самим зданием, и учителями, и учениками, и ученицами...
На одном этаже с нами находился седьмой "А" класс! А знаменит он сразу стал тем, что там училась главная достопримечательность нашей школы - первейшая девица-красавица Галина Вольпе, дочь начальника штаба Московского военного округа комдива Вольпе А. М. Впервые я увидел ее на перемене. Проходя мимо, она гордым движением головы откинула прядь темно-каштановых волос, спадавшую на глаза. Это откидывание было равносильно нокдауну. Со мной что-то произошло. Словно загипнотизированный, я смотрел ей вслед, забыв на некоторое время, где нахожусь.
Другой раз увидел ее, когда она выходила из машины отца, в черной кожаной куртке, без головного убора, опять с той же спадающей на глаза прядью волос. Нет, это было неотразимо... Иногда она даже сама управляла этой большой черной машиной!.. Или мы это уже все вместе придумали?.. Всю зиму она ходила в своей черной кожаной куртке, без головного убора.
Я знал, что в нее было влюблено чуть ли не все мужское население школы, включая комсорга школы Романа. Даже наш молодой директор Иван Петрович, как поговаривали, тоже был к ней неравнодушен. г
Я долго сопротивлялся этому все сметающему чувству, убеждал себя в том, что недостоин ее, что не обладаю никакими необходимыми достоинствами... И все же написал ей записку. Ответа не последовало. Позже подруга Галины Шура Пахарева рассказывала: "Галина каждый день ворох этих записок выбрасывает в урну, не читая". Значит, и мою записку постигла та же участь. "Ну и поделом, возомнил себя героем-сердцеедом!!!" И все же самолюбие было уязвлено. Я заставлял себя не думать о ней и старался избегать встреч.
В дополнение к занятиям легкой атлетикой записался еще и в волейбольную секцию. Но однажды во время игры в спортзале появилась Галина. Я тут же покинул зал и решил больше там не появляться. Прошло несколько дней, ко мне подошла Шура Пахарева и вручила маленькую записочку. Еле сдерживая волнение, прочел: "Если тебе неприятно видеть меня, я больше не буду ходить в спортзал. Галина В."
После этой записки состоялось наше первое торжественное свидание. Мы шли по малолюдной Брестской улице и боялись прикоснуться друг к другу. Шел снег, было холодно и скользко. Мы никак не могли решиться даже толком взглянуть друг другу в глаза. Иногда звучал короткий вопрос и односложный ответ. Наше первое свидание в заснеженных холодных сумерках скорее походило на прощание людей уже все высказавших друг другу. В конце концов я проводил ее до дома на Васильевской улице, и мы расстались.
Только когда она скрылась в подъезде, почувствовал, что продрог до костей: меня колотил озноб и преследовало ощущение яростного недовольства собой. Я нещадно ругал себя за непростительную робость, обзывал размазней и думал, что между нами все кончилось... Но на следующий день на перемене Галина, проходя мимо, незаметно сунула мне в руку записку:
"... Извини, что все так нескладно получилось у нас с тобой. Я очень волновалась и не могла говорить. Скажи, что не сердишься на меня. Жду ответа"...
Ничего более прекрасного в жизни я не получал...
Продолжение нашего романа развивалось бурно! Но главным образом в записках - мы им доверяли наши самые сокровенные и пылкие чувства. Дни не летели, а горели - это были самые счастливые дни, хотя и не без огорчений... Появились враги- соперники. Не раз пытались поколотить, поджидали после уроков, но друзья или сопереживающие девчонки предупреждали, и я изменял маршрут... В ту пору я дружил с Ростиславом Шабадашем. Это был смелый и крепкий парень. Когда шли вместе, на нас не решались нападать. Но опасность все нарастала. На всякий случай стал носить в кармане перочинный ножик (уже были крутые угрозы). И когда однажды все-таки напали трое, я успел отскочить в сторону и раскрыл нож. Это их остановило, и, видимо, послужило предостережением для других. Меня оставили в покое.
Записки Галины хранил дома в специальной коробке, оклеенной изнутри красным шелком. Раньше там лежали мамины духи с французским названием. Коробка сохранила остатки волшебного запаха и напоминала о глубине чувств. Каждый раз, возвращаясь из школы, я доставал коробку и перечитывал записки. Каждое слово, каждая запятая, не говоря уже о многоточиях, имели для меня огромный СМЫСЛ.
Забегая вперед, скажу, что, вернувшись домой через семнадцать лет, я нашел коробочку с записками там, где ее оставил, уходя в армию. И что удивительно - записки сохранили едва уловимый тончайший аромат маминых духов.
Заканчивался 1936 год. В школе готовились к новогоднему маскараду. Мне поручили оформить новогоднюю стенгазету. Под впечатлением прочитанного фантастического романа я изобразил на листе ватмана межпланетный корабль, устремленный к звездам, а пилотами представил, конечно, Галину и себя. Одновременно готовил маскарадный костюм.
В день маскарада пришел немного раньше назначенного времени. Зашел в пустой класс и начал облачаться. Мушкетерский костюм умудрился изготовить сам - кое в чем помогала мама, она смастерила замечательный плащ-накидку. Я уже закреплял на поясе шпагу и только-только собирался надеть маску, как дверь приоткрылась и в комнату осторожно вошла Галина.
- Как ты узнала, что я здесь?
- Я ждала тебя, хотела первой увидеть твой маскарадный костюм и поздравить с наступающим Новым годом...
Она подошла ко мне вплотную. Никогда мы не стояли так близко - наши лица были совсем рядом, и мы прикоснулись друг к другу губами...
Не успел прийти в себя, как она уже выбежала из класса.
Не помню подробностей того предновогоднего вечера. Все мысли и ощущения поглотила она одна. Это был счастливейший праздник. И наш первый поцелуй... Если бы мы знали, что он был не только первым, но и последним...