Палец поранил жестяной банкой с сухарями (образец 44-го года!), которыми мы создавали (упорно, в течение 20 часов!) заворот кишок, находясь в шлюпочном походе. Все, больше новостей нет. За папиросы, конверты и т. д. - спасибо.
Свое муторное настроение брось к чертовой матери. Скажу тебе по секрету, что кажется мне - твое настроение не от сложностей с метрикой, а от чего-то, тоже связанного с рождаемостью. Только не смей злиться, собака. Здесь я повелительно гляжу тебе в глаза (зенки). Ты не знаешь, когда я дойду до фигурных скобок? Решил модернизировать синтаксис. Работа эта пока идет успешно. Твою работу и экстернат приветствую лишь в случае полнейшей невозможности совмещать очную учебу и работу.
Пиши. Виктор
(Без даты, - Т. А.)
Сегодня выхожу из госпиталя. Куда пойти учиться? На филфак не тянет, слишком узко. Литературу я не брошу никогда, но залезать сейчас в нее до конца не хочется: рановато.
От юридического отговаривают и Любовь Дмитриевна, и Виктор Андреевич, и Олег. А мне хочется выбрать самое искреннее, поближе к людям, вроде работы следователя.
Литература - мой стержень, но хочется залезть куда-нибудь еще. Потом, братишка. Эта работа поможет жить и поставить его на ноги.
Бодр, весел и несуразен. Страшно оптимистично. Жму лапу. До скорой встречи.
Юлий
(Без даты. - Т. А.)
Вика, итак, жду документы, рву и мечу. Врач говорит, что дней через 10-ть меня демобилизуют подчистую как негодного к военной службе.
Пока "живу". Койки нет, в кармане хитрая увольнительная на 10 дней от 10 час. до 22 час… Хожу в госпиталь, мне еще две недели будут вставлять через нос в череп железки, чтобы не зарастал проход.
Теперь надо идти учиться. Филфак отставил. Он дает форму литературы, а идти ради нее - глупо. Не хочу "искать разгадку тайны в строгой технологии стиха". Форму узнаем самостоятельно. Меня больше интересует содержание.
Пока упираюсь на юридический (только следователем, но не прокурором, не судьей, не адвокатом тем более). Надо быстрей становиться на ноги самому и работать, помогать братишке.
Можно шимануть на международный и иностранное право. Шибко интересная штука. За подготовку к вступительным экзаменам еще не взялся.
Был у адмирала, он сказал: из шмуток дадим все, что положено, а на квартиру не рассчитывай (только очередь!).
Ну-с, все, "сер", пока все. Передавай привет всем эфиопам.
Крепко жму руку. Юлька
11.07.50
Из дневников
(1949–1952)
Прошел год с тех пор, как мое сознание можно считать пробудившимся. Не помню, каким толчком это было вызвано. Факт тот, что я начал думать.
Этот год был весьма для меня тяжелым, годом исканий, надежд, полного отчаяния. Короче, год испытания всех моих духовных сил.
Я сравнивал действительность с тем, что должно быть по теории. И никак не мог подогнать теорию к практике. Меня сбивало с толку ужасающее расстояние между минимальной и максимальной зарплатой, ужасала та спокойная сила, которая могучей рукой бросала людей труда не на то, что считаю нужным. Измученный сам, видя кругом таких же, я считал ужасающей несправедливостью так насиловать волю народа…
1949 г. Суть в том, что я не могу найти в жизни точку, которая притягивала бы меня всего целиком…
Лилька… (Лиля Куприянова - друг юности, покончила с собой в 1950 году, - Т.А.) В обеспеченной семье. В школу с домашним образованием. Отсюда плохо учится - привычка не заниматься, хорошие отметки, восторг родителей, мысль о том, что она выше других. Первые трудности, с 8–9-го класса сильное отставание, отвращение к учебе, интерес к мальчикам.
Университет, искание факультета (за полгода - три факультета), конфликт с матерью, мысли о бесполезности жизни, о том, что она никогда не будет полезна, осознание недостатков и полная пассивность, попытка самоубийства.
Попытка бросить университет, работа в книжном издательстве (девочка на посылках). Мысль и необходимость замужества.
Широкое лицо, всегда румяные щеки, резкие, полумужские движения, широкий шаг. Почти незаметный переход от груди к бедрам, сильная спина - все создает впечатление сильной и здоровой натуры. И только глаза грустные, дряблые веки и набрякшая голубая кожица под глазами - нервозность. Волосы светлые, колечки на лбу (вчера!).
Недавно кончил "Сагу о Форсайтах". Лейтмотив - любовь. Любовь, которая выливается из этого толстого тома, и ты в ней тонешь. Ты ею наслаждаешься. Автор изощряется, показывая любовь совершенно разных людей. Все остальное лишь фон. Готов поспорить с ним.
1950 г. Выражение чувства, передача своего первоначального состояния другим, и не лично, а через что-то!
Слово и мысль возникают вместе, первые естественно служат для выражения второго, но чувства? Как их выражают?
Ритм, краска, линия, пространство - все сугубо материально, все имеет свой объем, а выражает то, что материально не существует вокруг нас, то, что внутри нас.
Какая все это муть!
25-го марта мы с братом Олегом стояли у могилы Лильки, и земля падала на крышку гроба, а с горы открывалась равнина в голубой дымке. Весенняя грязь текла по дорожкам кладбища тихо-тихо, глухо шелестели черные ветки дерев… Я подумал и сказал Олегу, что кому-то из нас предстоит хоронить другого. Я понял, почувствовал неизбежность смерти, но страха не было, была радость от сознания жизни, от выпитой водки, от сознания причастности к чему-то большому. Олег сказал, что эта смерть нас сблизит, но я не чувствую этого…
Все книги В. Каверина похожи одна на другую, но все одинаково возобновляют глохнущую любовь к жизни, и не просто жизни, а жизни осмысленной и целеустремленной, наполняют верой во что-то лучшее в будущем…
Идем на Ригу 1.06. Вчера начали с картошки - до двух ночи. С 14 до 16 стояли штурманскую вахту. Холодно. Прочел первые 16 страниц "Материализма и эмпириокритицизма", идет плохо. Настроение сложное, как музыка большого оркестра.
Прошли Таллин. С 4 до 8 утра вахта. С 16 до 20 опять. Ночью - плавающие мины. "Материализм…" - тренировка для мозгов.
Стояли в Кронштадте. Прочел книгу Льва Никулина "Жизнь есть деяние". Хорошо о Маяковском, показывает его как человека, прожившего всю жизнь в разладе с самим собой, всю жизнь делавшего то, что против его нутра, но что он считал нужным делать.
Наконец я на буксире. Ноги легко пружинятся на плавно качающейся палубе, сильный влажный ветер ласкает лицо. Позади утомительная процедура увольнения, бесконечные построения, смотры, наставления. Впереди - Кронштадт. Я стою на носу и смотрю на черно-красные кирпичи города. Он медленно проходит по левому борту. За ним рисуются в предвечерней дымке силуэты больших кораблей, теплый Петровский парк. Круглится густым, темным пятном луковица купола Морского собора. Тихо. Мы курим.
Буксир поворачивает влево и подходит к пирсу. Я первым прыгаю на грязные доски Арсенальной пристани, торопясь выхожу в парк. Моя цель - почтамт и письмо матери…
Возвращаемся из похода в Ботнику (Ботнический залив. - Т. А.). Вчера произведен в рядовые. Смех и грех. "За постоянное высокомерное отношение к офицерскому составу". На минзаге "Урал" был дежурным по камбузу - ночью чистили картошку человек на 300. В 3 часа ночи проверка, а ребята полусонные, и кто спит, кто полуочищенную картошку в чан бросает. У меня срезали лычки и козырек - разжаловали. Разжалование напоминало декабристов, когда срезали мои лычки. Когда же я начну ценить свою Жизнь? Моря я не брошу. Помирать буду на нем. Решено! В тяжелые моменты жизни у меня появляются минуты, наполненные осмысленной радостью жизни, верой в нее, восторгом. Объясняется легко - помогает мечта (особенно у слабых натур) на фоне черной действительности.
Встретили двух американцев. Прекрасные корабли-красавцы. Но не приветствуют, сволочи! Нахально фотографируют…
Письма матери и брату
(1949–1950)
2.06.49
Родной и любимый мамулькин, целую и обнимаю тебя крепко-крепко. Пишу из Таллина с "Комсомольца". Говорят, что на днях пойдем в Питер. Чем черт не шутит - авось увидимся.
Корабль хороший. Пока он первый, с которого, грубо, по-нашему, говоря, "блевать не тянет". Чисто, пока просторно и уютно.
Завтра принимаем уголь.
Передай Олегу: пусть обязательно берет свитер - в море очень холодно. Пока шли в Таллин, я страшно замерз. В двух робах и бушлате, а все концы промерзли. Теперь все нормально.
Твой Вика
5.06.49. Кронштадт
Пришли в Кронштадт. Поздравляю тебя, мамулькин, и Олега. Если он идет на "Комсомолец", то: 1. Пусть захватит надувную подушку. 2. Пусть купит 1–1,5 кг конфет и самых дешевых сухарей (побольше). И не боится большого багажа, т. к. на "Комсомольце" большие рундуки и мест достаточно.
Интересно, как я спущу письмо, стоя на рейде?
Целую еще раз. Вика
6.06.50.
Здорово, братишка! Черт, какими бы судьбами узнать о тебе последние новости?
Сейчас уже 23 минуты шестого июня, а я только что вспомнил про то, что вчера ты родился. Забыл о 5-м начисто. Забыл и о себе, и о тебе, как всегда По-свински не написал.
Сейчас стою собачью вахту (с 0 ч. до 4 ч.) и припухаю, т. к. напарник мой по прокладке, тип, которого я специально выбрал за любовь к пеленгованию, дрыхнет в кубрике, а маяков кругом до хрена и кавторанг терзает мою душу, как орел долбит печенку.
Да-с, так-то вот и живем.
Надеюсь, что в Кронштадте ждут меня конверты с хорошими новостями.
Читаю упорно "Материализм и эмпириокритицизм" Ильича, твердо решив рехнуться, но прочесть. Изредка шары заходят за шары и начинает болеть голова, т. к. решил переворачивать страницу, лишь поняв все прочитанное. Изредка, впадая в манию величия, спорю и исправляю автора, в надежде, что он уже не рассердится. Прочитываю в день 30 страниц.
Увлекся шахматами, благо есть очень сильный противник - Ральф Червинский. Сражаемся с ним по 5–6 раз в день. От меня пух и перья летят, но приятно замечать, что лучше начинаешь играть.
Вообще, если бы не артиллерия и астрономия, то было бы терпимо.
Черт, холодища в морских просторах! И жрать хочется.
Ну, кончаю. Мать целуй и будь с ней по-хорошему.
Виктор
14.07.50
Олег, кажется, сегодня смогу написать тебе более осмысленно, нежели прошлый раз.
Очень доволен тем, что с Юлием все в порядке и он с тобой. А ты? Не раздражает своим оптимизмом? Этот оптимизм имеет почву, а не воду под собой. Он, конечно, рано или поздно будет писать. Напиши, как он устроился в городе.
Мать, мать и еще раз мать. Поцелуй ее за меня. Подумай, сколько она пережила из-за нас.
Со мной сейчас все в порядке. Настроение хорошее (заметь: не плохое), и это серьезно. Прилив оптимизма и уверенности в том, что жизнь в конце концов даром не будет прожита.
Мечтаю о музыке. В отпуск всей шарагой будем ходить куда-нибудь, слушать ее. Изголодавшись по жизни, ее ценишь больше. Ты уже, наверное, не ценишь возможности проехать по городу на трамвае, да? Или пройти по вечернему Невскому, послушать ночной концерт.
Напиши, тянет или нет жить. Вопрос интересный. Могу из него сделать выводы о твоем психологическом состоянии.
Жму тебе изо всей силы лапу.
В.
11.07.50
Родная моя, здравствуй! Соскучился зверски по вам. Так хочется обнять тебя, Собакевич!
Как жизнь? Как лето проходит? Была ли хоть раз за городом? Как здоровье? Надеюсь, что ты мне ответила на все эти вопросы и я, когда придем в Кронштадт, получу письмо от тебя.
Сейчас идем из Таллина в Балтийск. Это 30 миль от Кенигсберга.
В Свиноустье стояли несколько суток, водили в город, облазили все окрестности на катере. Интересного видел много - ведь чужая жизнь всегда интересна. Интересно все - начиная с людей и кончая городом.
Город весь разрушен и зарос. Все в зарослях цветущего жасмина, в аромате цветущей липы, некоторые дома окружены различными вьющимися растениями, оранжевая с красным черепица, хмель, дикий виноград. Шашечные, каменные мостовые. Между шашками - седоватый короткий мох, травка. Масса всевозможных цветущих кустов, большие яркие цветы, каштаны, седая ель, сплошь до самого верха опутанные плющом стройные высокие сосны, напоминающие кипарисы. И все это залито солнцем, все свежо утренней росой. Прямо дух захватывает. Не ожидал, что немцы в такой красоте жить могут.
Немного разрушенный католический собор, с огромными выбитыми окнами, сквозь которые видна живопись, и опять вся в зелени, в тишине утра, в птичьем щебете.
Кругом последствия войны, но они придают большую романтику пейзажу. Полуистлевшие дощечки: "Осмотрено. Мин нет. Ефимов".
Одна из главных площадей названа Сталинской, на ней братская могила наших и надпись по-русски: "Покой". Вся площадь в липах, кругом битые дома, а с другой стороны река Свино.
Полячки одеваются очень пестро, рисунок и краски платьев хороши. Большинство мужчин днем ходят в коротких, до колен штанишках. С непривычки смешно. Поражает очень, очень большое количество детей…
2
Набережная лейтенанта Шмидта
Из книги "Соленый лед" (1969)
В феврале я узнал, что суда, на которые получу назначение, зимуют в Ленинграде у набережной Лейтенанта Шмидта, и пошел взглянуть на них.
После оттепели подмораживало, медленно падали с густо-серого неба белые снежинки, на перекрестках виднелись длинные следы тормозивших машин - был гололед.
Я вышел к Неве, дождался, когда милиционер отойдет подальше, спустился на лед и пошел напрямик через реку к низким силуэтам зимующих судов. На реке было тихо, городские шумы отстали, и только шуршала между низких торосов поземка.
Так она шуршала двадцать два года назад, когда я тринадцатилетним пацаном тем же путем спустился на лед и побрел к проруби с чайником в руках. Вокруг проруби образовался от пролитой замерзшей воды довольно высокий бруствер. Я лег на него грудью, дном чайника пробил тонкий ледок и долго топил чайник в черной невской воде. Она быстро бежала в круглом окошке проруби. Мороз был куда сильнее, чем теперь, ветер пронизывал, а поземка хлестала по лицу. Я наполнил чайник, вытащил его и поставил сзади себя. И потом еще дольше возился со вторым чайником, пока зачерпнул воды. И тогда оказалось, что первый накрепко примерз своим мокрым дном ко льду. Я снял рукавицы, положил их на лед, поставил на них второй чайник и обеими руками стал дергать первый.
На набережной Лейтенанта Шмидта заухала зенитка. Это была свирепая зенитка. От нее у нас вылетело стекло из окна даже без бомбежки.
Я бил чайник валенками, дергал за ручку и скулил, как бездомная маленькая собака. Я был один посреди белого невского пространства. И мороз обжигал даже глаза и зубы. И я не мог вернуться домой без воды и чайника.
Черт его знает, сколько это продолжалось. Потом появился на тропинке здоровенный матрос. Он без слов понял, в чем дело, ухватил примерзший чайник за ручку и дернул изо всех своих морских сил. И тут же показал мне подковы на подошвах своих сапог - ручка чайника вырвалась, и матрос сделал почти полное заднее сальто. Матрос страшно рассердился на мой чайник, вскочил и пнул его каблуком.
- Спасибо, дядя, - сказал я, потому что всегда был воспитанным мальчиком.
Он ушел, не сказав "пожалуйста", а я прижал израненный чайник одной рукой к груди, а в другую взял второй. Из первого при каждом шаге плескалась вода и сразу замерзала в моей руке. От боли и безнадежности я плакал, поднимаясь по обледенелым ступенькам набережной…
И вот спустя двадцать два года я остановился приблизительно в том месте, где была когда-то прорубь, и закурил. "Интересно, жив ли тот матрос, - подумал я. - А может, он не только жив, но мы и сплавали с ним вместе не один рейс? Разве всегда узнаешь тех, с кем раньше уже пересекалась твоя судьба?"
Прямо по носу виднелся плавучий ресторан "Чайка", и я было взял курс на него, чтобы чего-нибудь выпить. Но вокруг ресторана лед был в трещинах, и я выбрался на набережную возле спуска, где торчит на самом юру идиотская общественная уборная. Такое красивое, знаменитое место - рядом Академия художеств, дом академиков, сфинксы из древних Фив в Египте - и круглая общественная уборная.
Я оставил уборную по корме, убедился в том, что ресторан закрыт на обеденный перерыв, выпил теплого пива у синего фанерного ларька, получил из мокрых рук продавца мокрую сдачу и медленно пошел вдоль набережной, рассматривая те суда, которые предстояло мне гнать на Обь или Енисей. Суда стояли тесным семейством, борт к борту, в четыре корпуса. Узкие и длинные сухогрузные теплоходы, засыпанные снегом. Два дизеля по триста сил, четыре трюма, грузоподъемность шестьсот тонн, от штевня до штевня около семидесяти метров - все это, вместе взятое, на обыкновенном морском языке называется "речная самоходная баржа". И утешаться следует только тем, что слово "баржа" похоже на древнее арабское "бариджа", обозначавшее некогда грозный пиратский корабль.
"Может, откуда-нибудь оттуда и "абордаж"?" - подумал я, рассматривая с обледенелой набережной свою близкую судьбу. Судьба выглядела невесело. Иллюминаторы были закрыты железными дисками, с дисков натекли по бортам ржавые потеки, брезентовые чехлы на шлюпках, прожекторе, компасе почернели от сажи. На палубах змейками вились тропинки среди метровых сугробов. Тропинки, очевидно, натоптали вахтенные. Провисшие швартовые тросы кое-где вмерзли в лед.
- Ах, эти капельки на тросах, ах, эти тросы над водой, - бормотал я про себя. - Ах, корабли, которым осень мешает быть самим собой…
Именно мне предстояло приводить эти суда в приличный для плавания по морям вид. А пока смотреть на длинные гробики не доставляло никакого удовольствия.
И я пошел дальше по набережной Лейтенанта Шмидта.
Я люблю ее. И лейтенанта Шмидта. Он один из главных героев детства.
Набережная - моя родина. Где-то здесь мы стояли в сорок восьмом году, с вещмешками за плечами, в белых брезентовых робах, в строю по четыре, и ждали погрузки на старика "Комсомольца". Мы отправлялись в первое заграничное плавание. На другой стороне набережной толпились все наши мамы и наши девушки. И только пап было чрезвычайно мало. У нашего поколения не может быть никаких разногласий с отцами хотя бы потому, что не многие своих отцов помнят. И когда сегодня я попадаю в семейство, где за ужином собираются вокруг стола отец, мать, дети и внуки, то мне кажется, что я попал в роман Чарской и все это совершенно нереально. И если я вижу на улице старика с седой бородой, неторопливой повадкой и мудростью в глазах, то мне кажется, что я сижу в кино. Потому что стариков у нас осталось очень мало. Их убили еще в пятом, в четырнадцатом, восемнадцатом, двадцатом, сорок первом, сорок втором и в другие годы.
А если ты вырос без отца и без деда, то обязательно наделаешь в жизни больше глупостей.
Да, от гранита этой набережной я первый раз ушел в плавание на старом большом учебном корабле с тремя трубами. Когда-то он назывался "Океан", а потом стал "Комсомольцем". На кнехтах остались старинные надписи: "Океанъ". Кажется, как вспомогательный крейсер старик принимал участие в Цусимском бою.