На первой репетиции обычно раздают перепечатанные роли, а тут всем исполнителям были даны специально купленные сборники чеховских пьес. Кто-то сунулся с этими книжками к Эфросу, чтобы подписал, но он, посмеиваясь, шутливо отмахнулся: "Ведь я же не Чехов". Он себя чувствовал немного чужим у нас, но внешне это никак не выражалось, он просто не знал, как попервоначалу завладеть нашим вниманием. Рассказал, что только что вернулся из Польши, и какие там есть прекрасные спектакли, и что его поразила в Варшаве одна актриса, которая в самом трагическом месте роли неожиданно вдруг рассмеялась, и как это ему понравилось. Говорил о том, что в наших театрах очень часто замедленные однотонные ритмы и что их надо ломать, как ломают в современной музыке; о том, почему, например, в джазе такие резкие перепады темпа и ритма, а мы в театре тянем одну постоянную надоевшую мелодию и боимся спуститься с привычного звука; об опере Шостаковича "Нос", которую недавно посмотрел в Камерном театре - почти проиграл нам весь спектакль: и за актеров и за оркестр; о том, как он любит слушать дома пластинки и особенно джаз, когда, нащупав тему и единое дыхание, на первый план выходит с импровизацией отдельный исполнитель, и как все музыканты поддерживают его, а потом подхватывают и развивают на ходу новую музыкальную идею и почему в театре такое невозможно, к сожалению. Говорил о том, что он домосед, что не любит надолго уезжать из дома, о том, как однажды навестил места, где родился, и какое для него это было потрясение (первая реплика Раневской - "Детская…"), и с этой фразы перешел на экспликацию всего спектакля. Потом прочитал I акт, иногда останавливаясь и комментируя. Сказал, чтобы мы с режиссером Вилькиным развели без него I акт и что он через неделю посмотрит.
В "Вишневом саде" все крутится вокруг вишневого сада. Как в детском хороводе - а сад в середине. Левенталь сделал на сцене такой круг - клумбу-каравай, вокруг которого все вертится. На этой клумбе вся жизнь. От детских игрушек и мебели до крестов на могилах. Тут же и несколько вишневых деревьев. (Кстати, и в жизни, когда они не цветут, они почти уродливы, маленькие, кряжистые, узловатые.) И - белый цвет. Кисейные развевающиеся занавески. "Утренник, мороз в три градуса, а вишня вся в цвету". Озноб. Легкие белые платья. Беспечность. Белый цвет цветущей вишни - символ жизни, и цвет белых платьев, как саванов, - символ смерти. Круг замыкается.
Первый акт "Вишневого сада" Чехов начинает рассветом. Ранняя весна. Морозный утренник. Ожидание. Третий час ночи. В доме никто не спит. Епиходов приносит цветы: "Вот садовник прислал, говорит, в столовой поставить". Садовник прислал (это ночью-то). Все на ногах. Суета, и в суете - необязательные, поспешные разговоры. Лихорадочный, тревожный ритм врывается в спектакль с самого начала, он готовит такое же лихорадочное поведение приехавшей Раневской. Да, дым отечества сладок, но здесь, в этом доме, умер муж, здесь утонул семилетний сын, отсюда "бежала, себя не помня", Раневская, здесь каждое воспоминание - и радость, и боль. На чем остановить беспокойный взгляд, за что ухватиться, чтобы вернуть хоть видимость душевного спокойствия? "Детская…" - первая реплика Раневской. Здесь и сын Гриша, и свое детство. Здесь ей осталось - только детство, к которому всегда прибегает человек в трудные душевные минуты… Для Раневской вишневый сад - это мир счастья и покоя, мир ясных детских чувств и справедливых истин, мир ушедшего времени, за которое она цепляется, пытаясь спастись.
* * *
Почему Чехов только две пьесы назвал комедиями - "Чайку" и "Вишневый сад"? В самих названиях заложен двойной смысл. Про "Вишневый сад" Чехов объяснял: "вишнёвый сад" - символ чистоты, прекрасного, духовного и "вишневый" - все на продажу, дело, деньги. В "Чайке" тот же перевертыш: чайка - символ красоты, парения, легкости. И в то же время чайка - неразборчивая птица, которая питается и падалью. В искусстве все дозволено.
"Когда б вы знали, из какого сора растут стихи…"
Главное - результат. "Чайка" - пьеса об искусстве - о разном отношении к искусству.
Чехов назвал "Вишневый сад" комедией, хотя это трагедия. Как никто, Чехов знал законы драматургии. Он знал: чтобы показать тишину, ее нужно нарушить. Трагедия, в которой от начала до конца плачут, рискует обратиться в комедию. И в то же время несоответствие поведения людей ситуации бывает трагично. Герои "Вишневого сада" шутят и пьют шампанское, а болезнь прогрессирует и гибель предрешена. Об этом знают, но еще наивно пытаются обмануть себя. Беда и беспечность. Болезнь и клоунада. Во всех поступках героев есть что-то детское, инфантильное. Как если бы дети играли на заминированном поле, а среди них ходит взрослый разумный человек и остерегает их, предупреждает: "Осторожно! Здесь заминировано!" Они пугаются, затихают, а потом опять начинают играть, вовлекая и его в свои игры. Детская беспечность рядом с трагической ситуацией. Это странный трагизм - чистый, прозрачный, наивный. Детская беспомощность перед бедой - в этом трагизм ситуации.
Первый акт - все знают о беде. О продаже имения. Но никто об этом не говорит, кроме Лопахина. Говорить об этом неделикатно, поэтому его, Лопахина, не слушают. "Милый мой, простите, вы ничего не понимаете…" - смеясь, говорит ему Раневская. Как если бы больному, у которого смертельная болезнь (а он о ней, конечно, догадывается), здоровый, ничего не знающий, не понимающий человек, говорит, что надо просто покрасить волосы в зеленый цвет, - тогда "как рукой снимет". Естественно, от такого совета отмахиваются.
27 февраля (четверг). Утром репетиция "Вишневого сада" без Эфроса. Народу уже мало. Уже нет "любителей" и "заинтересованных", нет и некоторых исполнителей второго состава. Вилькин командует - играет роль режиссера. Мне это странно. Развели по мизансценам. По-моему, не очень интересно и без того нерва, о котором говорил Эфрос. Вилькин в основном упирал на то, что "мама больна".
28 февраля (пятница). Опять репетиция в верхнем буфете и опять без Эфроса, развели I акт до конца.
3 марта (понедельник). На репетицию пришел Эфрос. Мы, волнуясь, показали ему I акт. Я вижу, что все не так, как он бы хотел, но он похвалил. Наверное, чтобы поддержать. После перерыва, так же как в прошлый понедельник, прочитал II акт с остановками и комментариями. Мне показалось, что он был не так включен и заинтересован, как 24-го, видимо, душой был в другой работе. И опять оставил нас на неделю.
В "Вишневом саде" самый трудный - это II акт. Разговор иногда просто абсурден. Как у клоунов. Эфрос, разбирая II акт, рассказывал про фильм Феллини "Клоуны", который недавно видел, и просил, чтобы первая сцена II акта - Епиходов, Дуняша, Яша, Шарлотта - игралась как чистейшая цирковая клоунада. Каждый ведет свою тему, но это никуда не выливается. Белиберда, абсурд, клоунада. И все они кричат, не слушая друг друга.
Потом на сцену выходят Раневская, Гаев, Лопахин, но и они говорят Бог знает о чем. Лопахин говорит, что назначены торги, а Раневская ему в ответ, вернее - не в ответ - спрашивает: "Кто здесь курит дешевые сигары?" И эта абсурдность диалога продолжается. Говорят Бог знает о чем, но мысль одна - торги.
Со скрупулезностью врача Чехов ведет историю болезни. Во II акте в болезнь уже поверили. О ней говорят. Лихорадочно ищут средство спасения. За Лопахина цепляются: "Не уходите… Может быть, надумаем что-нибудь!" "Нелюбимому врачу" Лопахину раскрывают душу (монолог Раневской о "грехах"), докапываются до причины болезни. На откровенность Раневской Лопахин тоже отвечает откровенностью: говорит о своем несовершенстве, что отец бил палкой по голове и что пишет, "как свинья". Ему кажется, что сейчас его слушают, разговаривают с ним "на равных" - и - вдруг - такая бестактная реплика Раневской: "Жениться вам нужно, мой друг… На нашей бы Варе…" От неожиданности, ведь его перебили почти на полуслове, он соглашается торопливо: "Что же? Я не прочь… Она хорошая девушка…"
Неожиданным монологом разражается Петя. Но его тоже никто не слушает, не принимает всерьез. Садится солнце, и слышен тревожный звук лопнувшей струны. И как мистическое чувство конца - проход пьяного в черном. Начинаются трагические символы - как возмездие.
6 марта (четверг). Опоздала на репетицию. За Эфроса - Вилькин. Кричит. Мне скучно и неинтересно. Вилькин репетицию отменил. Завтра не пойду.
7 марта (пятница). Разговор по телефону с Эфросом. Он просил ходить на репетиции. Сказал, что, когда придет, будет работать быстро и чтобы актеры знали хотя бы текст.
10 марта (понедельник). Показывали Эфросу II акт. Вместо меня - Богина. Я не жалею, потому что мне все не нравится. Очень тоскливо. Наконец Эфрос это понял. Говорил про III акт очень эмоционально и интересно.
* * *
Я никогда раньше не была в Доме-музее А. П. Чехова в Ялте. Пугало само слово - дом-музей. Остался Чехов, который только что переехал с Малой Дмитровки, Чехов в Мелихове, Чехов наездами в Москву, письма Чехова… Он тут, он всегда может появиться… И вдруг - дом-музей. Как мавзолей. И все-таки - пошла. Вернее, потащили знакомые.
Поразила меня комнатенка, где спал Чехов - рядом с кабинетом. Такая светлая девичья спаленка. Белая. Узкая, маленькая кровать. Белое пикейное одеяло. Последний год, видимо, он долго жил в этой комнате. Болел. Туберкулез. Длинные утра, переходящие в день, когда не можешь заставить себя встать с кровати. После бессонницы, после предрассветного страха смерти. Говорят, Чехов писал "Вишневый сад" лежа. А по другую сторону от кровати - красного дерева невысокий шкаф, не то книжный, не то посудный. Мне рассказали, что этот шкаф Чеховы привезли с собой из Таганрога. В нем мать хранила варенье. Дети, как, наверное; все дети, потихоньку от взрослых к варенью прикладывались. Об этом в семье знали, не особенно наказывали. Я думаю, что Чехов, когда писал знаменитый монолог Гаева о "многоуважаемом шкафе", имел в виду не только книги, которые хранились в этом шкафу. Ведь в этом шкафу было еще и варенье! Тем более что Гаев говорит этот монолог, чтобы отвлечь сестру от мрачных мыслей о Париже.
В а р я: Тут, мамочка, вам две телеграммы… Вот они. (Не успела приехать - уже из Парижа телеграммы. Бестактно, грубо. Стыдно.)
Раневская выхватила эти телеграммы ястребом. Спрятала где-то на животе. После лихорадочной затяжки папиросой, почти спокойно: "Это из Парижа… С Парижем кончено".
Гаев видит, чувствует, что с сестрой, и, чтобы отвлечь (ведь первое слово Раневской на сцене: "Детская…"), - монолог о шкафе. Его шкаф - это и тот шкаф, в котором хранились книги, воспитавшие не одно поколение русской интеллигенции, - и тот, из которого воруешь варенье в детстве…
В Ялте, я помню, весной: солнце, не жарко, пахнет морем, глициниями, мальчишки на велосипедах на набережной, объезжая редких прохожих, звонко и весело кричат: "Айн момент! Моменто - море". Все слилось - и море и "Memento mori", смех и слезы, начало и конец, жизнь и смерть. Может быть, на этих душевных сломах и искать истину, в "Вишневом саде"? Мне нравятся эти перепады. В жизни они встречаются часто.
В августе 1975 года я случайно попала на Шопеновский фестиваль в Душника-здрой в Польше. Каждый день в маленьком домике, где жил Шопен, лучшие пианисты мира играли его произведения. Лето. Жарко. Открытые окна в парк, В доме зал - 50 слушателей и инструмент. После своего дневного выступления Г. Черны-Стефаньска вышла и сказала, что только что скончался Д. Шостакович и в его честь она хочет сыграть прелюдию Шопена. Когда сильно зазвучали первые аккорды, зал встал. Она играла прекрасно. А за открытыми окнами где-то в парке слышались смех, голоса, бегали дети…
Конечно, мир Чехова шире мира любого из его персонажей. Но если есть в чеховской драматургии какое-то общее правило, то это именно симфоническое построение каждой пьесы.
Урок, идея, которую мы должны извлечь из пьесы, в конечном итоге преподносится пересекающими и дополняющими друг друга судьбами и истинами. Это как в живописи: где-то я читала, что портрет нужно писать, дифференцируя душевное состояние: одному глазу дается противоположное выражение, чем другому, что, в свою очередь, не соответствует выражению губ и т. д. Но эти различия должны гармонически сочетаться друг с другом. И тогда портрет передаст не просто застывшее в нем душевное настроение, а историю души, ее жизнь. Теория сама по себе сегодня кажется мне немного наивной, но, может быть, моя Раневская при такой дифференциации - "нос" или "глаза" спектакля?
Третий акт - ожидание результата. Торги. Как ожидание исхода тяжелой операции. Тут несоответствие ситуации и поведения достигает вершины: стремятся прикрыть смертный страх музыкой, танцами, фокусами.
Гаев с Лопахиным уехали в город на торги, а Раневская затеяла бал, где Шарлотта показывает фокусы. Да какие фокусы! "Вот очень хороший плед, я желаю продавать. Не делает ли кто покупать?" - ерничает Шарлотта. "Ein, zwei, drei!" - выходит из-за пледа Аня - на продажу! "Ein, zwei, drei!" - выходит Варя, тоже продается, но никто не покупает. Вокруг Раневской крутится фантасмагория: кто-то ее о чем-то просит, другой приглашает ее на "вальсишку", а рядом Дуняша выясняет отношения с Епиходовым через ее голову в прямом смысле. Этот трагический ералаш кончается нелепым выстрелом револьвера Епиходова и ударом палки Вари по голове Лопахина. И, наконец, узнают результат операции - смерть… А в смерти виноват тот, кому почему-то доверились, - Лопахин. Ведь это он поехал с Гаевым на торги, чтобы помочь им за 15 тысяч, которые прислала ярославская бабушка, выкупить имение, а их оказывается не хватило, чтобы проценты заплатить… Монолог Лопахина. После напряженного ожидания, после клоунады и ерничества - истерика Раневской: "а-а-а-а…" И на фоне этих рыданий беспомощные слова Ани о новой прекрасной жизни.
9 апреля (среда). Вечером в 8 часов - репетиция с Эфросом. Начали с I акта и все заново. Эфрос был прав - роли более или менее мы уже знаем, хоть и ходим по мизансценам с книжками. Я, как всегда, со шпаргалочками, рассованными у меня по всем карманам. Эфросу это забавно. Он относится к нам, как к детям, которых надо чем-то занимать и поощрять. Предостерегая нас от сентиментальности, говорит, что лучше уйти в другую крайность - в ерничанье, хотя успех будет только тогда, когда гармонично сочетаются расчет, ум с сердечностью, детскостью, открытостью. Мне все очень нравится. И его юмор, и посмеивание, и тоже детская заинтересованность, когда что-то получается.
Эфрос ходил с нами вместе по всем мизансценам и говорил за нас текст. Очень быстро и точно. Почти скороговорка, но очень все музыкально. Главное - ничего не упустить за ним.
Начало I акта очень нервное. В доме никто не спит - все ждут. Входит со свечой Дуняша. А Лопахин проспал, от этого зол на себя и волнуется, что поезд опаздывает. С досадой бросает Дуняше, как будто она виновата во всех бедах: "Хоть бы ты меня разбудила!" Потом вспоминает Раневскую, как она вытерла ему кровь, когда ему было пятнадцать лет. Пятнадцать лет для сельского мальчика много - это уже почти взрослый человек. Он, видимо, сразу влюбился в барышню и сейчас о ней вспоминает нежно. Он ждет ее приезда и потому, что придумал для нее спасение, и потому, что это его давняя тайная любовь. Он волнуется и боится, что она за границей изменилась. "Что ты, Дуняша, такая…" - мол, ты-то что волнуешься? Но у Дуняши тоже свои причины для волнения. У нее масса новостей для Ани (они ровесницы, почти приятельницы, может быть, молочные сестры - так бывало), она тоже не знает, как ее воспримет Раневская, а тут еще Епиходов некстати, и она раздражена на него, хотя он и сделал ей предложение и она советуется с Лопахиным, как ей поступить с Епиходовым, ведь его так и дразнят "22 несчастья".
А у Епиходова свои волнения, своя выношенная боль: "Сейчас утренник, мороз в три градуса, а вишня вся в цвету"! Эфрос эти слова выкрикивал, как будто за все несчастья Епиходова виновата вишня, которая цветет некстати. Но и я, Епиходов, тоже не научился жить, как эта вишня, вот купил сапоги, а они скрипят. Чем бы смазать? - как будто в этом спасение от надвигающейся катастрофы.
Л о п a x и н(отмахивается). Отстань. Надоел. (Долгая пауза. Прислушивается.) Нет - тихо.
Е п и х о д о в(продолжает). Каждый день случается со мной какое-нибудь несчастье (жалуется Лопахину, что у него абсолютная несовместимость с жизнью, хотя он и мужествен). И я не ропщу, привык и даже улыбаюсь.
Входит Дуняша с квасом. Епиходову неудобно перед ней, что он так некстати разнервничался. "Я пойду", - и роняет стол, потом надгробную плиту. Почти специально - мол, все равно.
Эфрос ходит по выгороженной площадке - репетируем пока на малой сцене - так же, как и мы, с книжкой и быстро-быстро говорит, схематично обозначая и интонацию и мизансцену. Потом просит повторить, оставаясь на сцене. Но без него ритмы сразу падают, актеры садятся на свои привычные штампы. Эфрос не сердится. Продолжает дальше.
Выход Раневской. Выбегает так же по-юношески легко, как и Аня, чтобы зрителю даже в голову не пришло, что это Раневская. Зрители привыкли, что она должна "появляться". Мне хорошо - я не видела ни одной актрисы в роли Раневской, поэтому во все глаза смотрю на Эфроса и копирую его как обезьяна. Даже интонацию. И стараюсь схватить быструю манеру его речи.
Я много слышала рассказов-легенд о Раневской - Книппер. Ведь Чехов писал для нее. А с другой стороны - он остался недоволен спектаклем МХАТа… Я видела кинопленку с Книппер-Чеховой - сцена с Петей Трофимовым. Но, во-первых, спектакль по-другому выглядит на пленке и, как правило, от этого проигрывает, во-вторых, Книппер в то время было уже много лет, а проблема возраста в ролях очень важна.
Откуда такая традиция восприятия, по которой все герои старых пьес казались нам взрослее?
Раневской, я думаю, около 37 лет, не больше. Старшей дочери Ане - 17 лет.
Чехов писал Книппер: "Я никогда не хотел сделать Раневскую угомонившейся".
О Раневской писали многие: Чехов про нее - "умна, очень добра, рассеянна"; Короленко - "дворянская клушка"; Горький - "слезоточивая", "эгоистичная", "дряблая", "паразит"; Ермилов (критик) - "мотивы поведения Раневской - неискренни, ее поступки - неблаговидны. Ее трагедия - только пародия"…
Мне ничего не оставалось, как только вновь и вновь обращаться к тексту пьесы.