- В Москве лагерь? Ты что, окстись, - не поверила Надя.
- Ну и чего? Полно там лагерей! Спецстрой МВД. К примеру, я в Черемушках была, недолго правда, так мы там спецобъект строили. Начальник у нас был, Ганелин Лейба Израильевич, хоть еврей, но мужик, что надо. Гужевались при нем, как хотели, и свиданки давал, и передачи, хоть каждый день носи, и опера там были не дерьмовые. Сафонов да Леонов, я и там не работала. Да ты чего рот-то раззявила?
- Чтоб в Москве лагерь? - Не верится.
- Пиши письменный запрос, скажу адрес: Москва-7, п/я,334/3.
- Что же это такое? Лагерь в Москве?
- Балда! До едреной матери там лагерей: в Черемушках, в Химках, в Подлипках, на Калужской заставе лагерь, это я сама которые объехала. А сколько не знаю? Вот так-то; малолетка, поживешь-увидишь, - и ушла в свой закуток, довольная произведенным впечатлением, оставив Надю в полном потрясении размышлять…
Думай себе Надя, думай! Времени отпущено для размышлений много, никто не помешает.
А, пожалуй, и не врет Манька, - пришла она к выводу. Вот товарищ Сталин живет себе в Кремле и даже не подозревает, какие злодейства творятся за его спиной, прикрываясь его именем. А если б мог выйти из Кремля, как Гарун аль Рашид, о котором ей рассказывал когда-то Алешка, переодетый в простое платье, да послушал, что говорят люди, да поспрашивал народ о житье-бытье, он бы навел порядок. Некогда ему, он день и ночь работает, - ответила она сама себе и вдруг, ни с того ни с сего, вспомнила песню, что всегда звучала по радио:
Побеждая полярные дали.
Мы вернемся к родным берегам,
Где любимый и ласковый Сталин
Улыбнется приветливо нам.
Вот! Любимый и ласковый! Кто-то ведь писал эту песню. Какие-то образованные люди - поэт и композитор тоже любили его, считали ласковым. Они что же, не знали, что в тюрьмах и лагерях томятся тысячи тысяч людей, как сказал этот парень Епифанов? Или им было наплевать на них? Ну, положим, в далекой Средней Азии акын Джамбул, сын народа, мог не знать и от всего сердца писал стихи, что мы учили в школе.
О Сталине мудром,
Родном и любимом
Прекрасную песню
Слагает народ.
А Сулейман Стальский? И радио. По утрам, каждый день:
Партия Ленина,
Партия Сталина
Нас от победы
К победе ведет.
Как же все это понять? Где правда? "Родной", "любимый", "мудрый" - и бесконечная вереница лагерей, опутавшая страну, не пощадившая даже столицу Москву? И решила: он ничего не знает, все бесчинства творят враги за его спиной, другого и быть не может. Придя к такому заключению, она укрылась с головой своим пальто и, подтянув ноги к самому подбородку, заснула.
Спустя несколько дней, ночью, как ей помнилось, состав остановился в Инте. После утреннего "молебна" пришел сам начальник конвоя, хмурый, всегда насупленный капитан, и два молодых лейтенанта, а в открытую дверь видны были еще два вертухая.
- Сейчас вызывать будут, кто-то домой приехал, - сказала Амурка.
Хотя и так уже все догадались, раз с формулярами, значит, кому-то вылезать.
Ушли две монашки, перекрестив оставшихся, кое-кто из уголовниц, бухгалтерша Нина Разумовская, Пионерка, подружка Бируте - Нонна Станкевичуте, такая же высокая, белокурая красавица, Поля Кукурайтене и еще несколько нерусских из Прибалтики, не то эстонки, не то латышки, кто их различит? Много пожилых и совсем старых женщин, простых, деревенского вида. Нюру, колхозницу из Тульской области, тоже забрали. Блатнячки издевались над ней всю дорогу. Сперва украли у нее сухари, а потом просто лазили по ее вещам, потешались, когда она кричала на них: "Пошто котомкой шурудишь, сухариков-то нету-ти!"
"Тоже политические! Пустили б их домой, старых, больных, свой век на печке доживать, чем по этапам гонять!"
Одну такую пожилую интеллигентную женщину, чем-то отдаленно напоминавшую Наде Дину Васильевну, все политические провожали, прощаясь, даже плакали, и, что самое удивительное; начальник конвоя не закричал свое обычное "Назад!", "Молчать!" и все прочие слова, которые употреблял в таких случаях, а отвернулся и сделал вид, что считает формуляры.
- Кто это? Чего за ней так ухаживают все? - шепотом поинтересовалась Надя у Амурки.
- Тю! Не знаешь? Это же… ну как его? Ну, жена нашего знаменитого комкора. Его еще в тридцать седьмом шлепнули, а она с тех пор по лагерям скитается. А! Забыла я его фамилию.
"Что-то у меня совсем котелок не варит, - пыталась сообразить Надя, - ничего не понимаю! Жена комкора в лагерях с тридцать седьмого года скитается вместе с уголовниками, за что же? Срок у нее пятнадцать лет, да выживет ли?"
В Инте разрешили еще набрать угля. Топить приходилось целыми сутками так, что труба в двух местах прогорела, но все равно было очень холодно, особенно внизу. Пушистая изморозь толстым слоем покрывала стены и потолок. Причудливые льдинки, искрились разноцветными огоньками, отражая свет…
- Ледяной дом, - сказала Надежда Марковна, и первая перебросила свои пожитки на верхние нары. За ней потянулись и остальные - поспешили занять освободившиеся верхние места. Жучки молчали, им тоже было холодно.
- Света! Идите сюда, тут место свободное есть, - позвала Надя. Ей очень хотелось, чтоб черноглазая Света-Стелла чуть похожая на нее самое, поселилась рядом.
- О! Да у вас Ташкент! - весело сказала Света, заглянув наверх, и кинула небольшой узелок рядом с Надей.
- Вы только к стене не очень прислоняйтесь, примерзнете ночью.
Света, не в пример космополитке Соболь, была живая и общительная девушка. На ее милом лице, не переставая, блуждала улыбка, то прячась в уголках губ, то открыто сияя на всю задорную физиономию.
Коротая тяжелые дни, она потешала всех бесконечными анекдотами и смешными историями из своей жизни. Особенно запомнилось Наде, когда однажды она рассказала историю своего ареста.
- Понимаете, - говорила она, усаживаясь по-турецки в своем углу. Тотчас все замолкли и придвинулись к ней поближе. - Я еще с прошлой недели заметила - двое с поднятыми воротниками пристально ходят за мной. Я в университет - они тут как тут, я домой - они опять здесь, рядом.
- А ты-то, небось, нос раскатала, думала, знакомиться хотят, - прыснула Лысая.
- Нет, не похоже, слишком серьезные морды были у них. Один раз я в метро обернулась и в упор посмотрела на одного, он тотчас головой дерг! В сторону отвернулся. Ну, так вот. Вышла я,
значит, из метро "Дворец Советов", иду по Гоголевскому бульвару, мне на Сивцев Вражек нужно было, смотрю, мои двойняшки за мной топают. Я остановилась нарочно, спрашиваю прохожего, как на Афанасьевский пройти - он мне объясняет, а те немножко прошли и за деревом встали, закурили. Я дальше - они за мной, не спеша, вразвалочку. С бульвара лесенка идет через дорогу, прямо на Сивцев Вражек. Я остановилась, юбку задрала, вроде как чулок поправляю, а они меня обогнали и мимо пошли потихоньку. Я ка-ак дерну по лесенке, да по Сивцеву Вражку бегом. Слева, у первого дома, за магазином, что на углу, подворотня. Я в нее и во двор заскочила. Смотрю, два подъезда - прямо и налево. Ну, думаю, тут они меня и накроют. Рядом, в углу двора, два помойных ящика стоят, полным полнехоньки. Я между ними протиснулась, спряталась, решила: найдут - на весь двор кричать буду: "Караул, грабят!" Только, значит, я залезла между помойками, слышу, бегут, забежали, остановились под аркой, фонариком посветили.
- Во, очка работеночка! - засмеялась Амурка. - Не пыльна, да денежна.
- Тише ты! Не мешай! - зашикали со всех концов.
- Ну вот, - продолжала Света, - фонариком посветили и слышу, один другому шепотом говорит: "В подъезд забежала, я слышал, дверь хлопнула". А другой: "Здесь два подъезда, давай прямо, а я сюда" - и оба нырнули. Как я летела в метро обратно, себя не помню. Села в вагон - нет их, вышла на Кировской из метро - опять никого! Радуюсь, убежала! Подхожу к дому, а сзади легковая машина тихохонько так подъезжает к тротуару, из нее выскакивают двое и ко мне: "Корытная Стелла?" А я говорю: "Вам какое дело?" Они меня за белы руки и в машину тянут. Я заорала и стала вырываться. Одного, кажется, даже лягнула. Мимо два летчика шли, услышали возню, обернулись - и ко мне на помощь. Тут один из моих охотников им под нос свою красную книжечку-хоп! - сунул, те посмотрели и бегом, как черти от ладана. В общем, запихнули меня в машину и прямым сообщением на Лубянку. С первого подъезда, к лифту. Только я из машины вышла, чувствую, о, ужас! трусы с меня падают, резинка порвалась, пока меня за все места хватали. Что делать? До лифта дошла, они с меня совсем съехали и свалились на пол, да так, что видно, что это такое. Я перешагнула и, как ни в чем не бывало, в кабину прохожу. А дежурный, который у входа пропуска проверяет, говорит: "Гражданка, вы что-то уронили". Я говорю: "Это вам на память о моем пребывании в доме Феликса Эдмундовича". Тут оба моих "кавалера" на пол взглянули, и как их по мордам стеганули: "Поднимите сейчас же!" шипит один, как Змей Горыныч. А я в ответ громко так: "Ни за что! Подарки не забирают".
Другой цедит сквозь зубы: "Это тебе даром не пройдет!", Я улыбаюсь, а внутри все дрожит во мне, но говорю спокойно: "Ладно" уж, уважу! Подниму. Неудобно в таком солидном учреждении для первого знакомства с голой попой появляться". По-моему, они онемели.
Пожалуй, это был последний раз, когда могли так смеяться, до колик в пустых животах.
Одна только Надежда Марковна не улыбнулась ни разу, слушала и все больше мрачнела.
- Юмор висельников, - наконец изрекла она.
- Ну, а дальше-то, рассказывай, что дальше было, - попросила Кира.
- Дальше? - Света задумалась на секунду, словно вспоминая что-то, потом тряхнула головой, отгоняя неприятные мысли. - Дальше было совсем невесело. Отвезли меня на третий этаж, прямо на допрос к молодому симпатичному капитану.
- Без трусов? Трусы где?
- Трусы в кармане, едут со мной. Только капитан Остапишин Михаил Васильевич, старший следователь 2-го отдела, этим не интересовался. Его интересовала моя преступная деятельность.
- Какая? - не удержалась Манька.
- Террористки, шпионки, антисоветской агитаторши.
- И это все вы? - ужаснулась Надя.
- Подумать только! - перебила ее беленькая москвичка. Танечка. - И у меня этот Остапишин был.
- Будь он неладен! - сказала Ольга Николаевна, - Год с лишним меня по ночам мучил допросами. Днем "Геморроидальная шишка" - Линников, а ночью он. Дошла до того - по стенке ходила.
- Значит, все в одном кабинете, за одним столиком, на одном стульчике?! И всем одну статеечку и один срочок. Не обидно, всем поровну. Так что, мои милочки, одним миром помазаны, - заключила Света.
Но это было еще тогда, когда зечки могли воспринимать юмор, смеяться, шутить.
Потом стало совсем плохо.
Постепенное оцепенение, похожее на сон наяву, овладевало всеми. Притихли шумливые похабницы-воровайки, перестали разговаривать друг с другом контрики, и только монашки не уставали бормотать молитвы. Надя уже не чувствовала ни голода, ни холода, одну тупую сонливость. Как будто окутана голова ватным одеялом и где-то вдалеке гудит, не прекращая, колокол: бум-бум-бум. Хотелось спать, не просыпаясь, зато во сне она часто видела то горку горячих блинов, политую маслом и сметаной, то кастрюлю с гречневой кашей, которая пригорала на шипящем примусе.
Подъем на поверку был в тягость. Изнуренные зечки, вынося парашу, едва могли взобраться обратно в вагон. Уже несколько дней почти не вставала с места Гражоля Бируте. Только на "молебен". Лицо ее, прежде такое цветущее, осунулось и стало прозрачным, под глазами разлилась нездоровая синева. Волосы, про которые Космополитка сказала: "Роскошь, цвета золота и серебра" свалялись войлоком. Начальник конвоя, оглядывая всех на "молебне" и, стараясь придать своему простому, деревенскому лицу зверское выражение, чуть пристальнее задержал свой взгляд на Бируте и что-то похожее на человеческое чувство, искорка сострадания что ли, промелькнула в его глазах.
- Скоро Воркута, - сказал он, будто бы обращаясь к ней одной.
Конвой, хотя и поменялся в Котласе, тоже устал и вяло покрикивал, больше для вида, и уже совсем перестал дубасить стены кувалдой.
- Еще пяток деньков, и ножки мои не выдержат моих косточек, - сказала Манька, тяжело взбираясь к себе на верхние нары. Но никто не засмеялся: не было сил.
- Я чувствую, что впадаю в анабиоз, прошу не беспокоить, - сказала Света и покрепче завернулась с головой в тонкое байковое одеяло.
И вот однажды, когда потерян был счет холодным, тусклым дням, не последовало утреннего "молебна", никто не слышал, как тихо остановился состав.
- Приехали, - объявила Манька Лошадь и стала расчесывать спутанные космы.
Зашевелились, загомонили зечки - откуда силы взялись? Встали в очередь на парашу, бросились собирать пожитки. Наконец-то желанная!
Выгружались ночью, должно быть, или на рассвете, которого не было, и строились вдоль вагона. В морозном воздухе, как в бане, клубился клочьями пар от сотен дышащих глоток. Прожектора, шныряя взад и вперед по колонне, слепили до рези в глазах. Яростный лай овчарок и брань конвоиров оглушали, не давая сообразить, что требовали эти полушубки, вооруженные автоматами и собаками.
- Что они все так кричат? - спросила Надя у Лысой, стоявшей рядом в одной пятерке.
- Стращают! Побегов боятся!
- Побегов! Господи, да кому ж в голову взбредет на свою смерть бежать!
Стояли долго, и казалось, стоянию конца не будет. От пронизывающего холода, а может быть, от свежего воздуха ноги не желали держать, хотелось сесть прямо на снег.
"Мозги в голове промерзнут", - подумала Надя и сильно помотала головой. И тотчас все завертелось, закружилось и поплыло вместе с ней. Она пошатнулась и упала б, если б можно было упасть. Но рядом стояла Лысая и Света, сзади и спереди тоже зечки.
- Держись, я сама едва стою, - услышала она над ухом голос Лысой.
- Эй! Очнись! - больно толкнули ее в спину. Она обернулась.
- Держись, тут все доходяги. Завалишь всех, - сказала Манька. - Нам еще повезло, выгружались последними, а первые совсем дошли!
- Слушать мою команду! - раздалось впереди. - Разобраться пятерками! - Направляющий, шире шаг! Прекратить разговоры!
- Ну да, разговоры мешают считать, знаем только до десяти, - донеслось из рядов сзади.
Еще раз пробежали с двух сторон с собаками, и конвоиры, отсчитывая пятерки, стали пропускать колонну вперед. Наконец двинулись. Идти было недалеко. Почти рядом, за платформой, замелькали вышки с паутиной колючей проволоки, опушенной блестками снега. На этот раз повезло первым, их первыми пропустили через вахту в зону пересылки. Пришлось еще постоять, померзнуть. Зато в вонючем бараке было тепло! Так тепло, что сразу заломило руки и ноги, заполыхали огнем щеки и нос. Отогрелись.
Вошла здоровенная бабища и скомандовала:
- Кто прибыл с этапа, в баню давайте!
Пораскидали по нарам вещи и стали толпиться к двери. В баню хотелось всем. Бабища отсчитала человек 30–35 прибывших и отделила.
- Остальные во вторую очередь. Айда, пошли!
Тут она увидела Маньку Лошадь и радостно воскликнула:
- Эй, Манюня! Ты ли это? Опять к нам, а?
- Куда же, мне от тебя! - ответила Манька без особой радости в голосе и криво усмехнулась.
- После бани зайди ко мне! - И, угадав причину Манькиной сдержанности, подбодрила ее: - Нечтенко, корешок, устроимся!
- Кто это такая? - спросила шепотом Надя. Вид этой женщины показался ей ужасным.
- Нарядчица. Тоська фиксатая. Заметила, у нее впереди рыжая фикса? Теперь Маньке "леща" пускать будет, боится ее.
- Чего ж ей Маньки бояться?
- Как чего? Ссученная она, а была в законе, ссучилась, видишь, нарядилой пошла. А Манька - молоток! Ни в какую! Ей, знаешь, сколько предлагали - и бригаду взять, и тоже нарядилой!
Манька, видимо, слышала их разговор, потому что обернулась и сказала коротко:
- Здесь правят суки.
Надя мало что поняла из этой тарабарщины, но то, что нарядчица должна бояться воров в законе, было понятно. Все знакомы друг с другом, вроде домой попали.
- Ты ей особо на глаза не попадайся лучше, она кобел, - добавила Лысая.
Надя промолчала. Спрашивать уже нельзя было, всех повели в баню, а Лысая протиснулась вперед всех. А чего спрашивать? Понятно и так, кобель - это плохо: злая собака.
В ледяном предбаннике их встретила женщина в несвежем, застиранном халате, накинутом прямо на телогрейку.
- Раздевайтесь, по-быстрому! Вещи сдавайте в прожарку и проходите на санобработку.
Кучка худых, изможденных женщин быстро поснимали все с себя и встали в очередь в следующее помещение - санпропускник, предварительно сдав свои вещички в прожарку. Блатнячки и здесь были неугомонные, хихикали, шлепая друг друга по отощавшим задам и отпускали непристойные шутки. Они нисколько не стеснялись своей наготы и первые пошли санобрабатываться.
Каково же было изумление и ужас Нади, когда она, войдя в санпропускник, увидела, что там орудовал бритвой молодой мужчина. Ловким взмахом он быстро обрабатывал лобки и подмышки, не удосуживаясь даже хотя бы почистить бритву каждый раз. Черная, рыжая и светлая шерсть клоками валялась на полу, прилипала к подошвам ног. Рядом стояла еще одна женщина и выдавала по крохотному, меньше спичечного коробка, кусочку мыла, предварительно заглянув в каждую голову. Проверка на вшивость. Надя, трясясь всем телом и стуча зубами не столько от холода, как от страха, прошмыгнула обратно и встала последней.
- Ты чего обратно? - спросила Света.
- Там мужчина бреет.
- Мужчина? Где ты видела мужчину? Разве это мужчина? Пустое место.
- Все равно не пойду, ни за что не пойду, - заверещала Надя.
- Вот глупая! Потащат в карцер, только и всего.
- Ведь стыдно же!
- Стыдно! Пусть ему будет стыдно! Смотри на него как на пустое место, - посоветовала Бируте.
- Возьми себя в руки, ты не у мамы! Это наш советский концентрационный лагерь. Здесь все, чтоб унизить человека, - строго одернула Надежда Марковна и смело шагнула в санпропускник.
- Но ведь можно было женщину посадить на это.
- Слушай, ты! Целка-невидимка, что тут выкобениваешься? - спросила, подходя к ним та, что в замызганном халате.
- Что у вас, женщины нет в женскую баню на санобработку? - возмутилась на этот раз Света.
- Женщина у нас мужиков броить, там работы больше - шерсть гуще, - пошутила она. - Идите быстрее, а то еще сколько народу, воды не хватит.
"Попаду в карцер, прощай театр!" Сжав всю себя в комок, Надя прошла последней.
Напрасно было ее волнение. Мужчина-парикмахер, всецело поглощенный своей работой, даже не взглянул на нее. Два взмаха бритвой по лобку, два по подмышкам, всем поровну - и молодым и старым. Безразлично. Шаек уже не было, пришлось ждать, когда освободится хоть одна.
- Держи мою! - крикнула Лысая. Она уже вымылась, благо с волосами проблем не было.
- Мой как следует, сифилюга у ней, - шепнула Амурка, - да голову не мой, не промоешь свою гриву, все слепятся, - посоветовала она.