- Свои дерутся! Убьют - одной меньше, - равнодушно сказала Надежда Марковна и отвернулась.
Трудно сказать, осталась бы жива Надя или стала калекой на всю последующую жизнь, если б не случилось неожиданное: из; своего угла поднялась Космополитка и, откуда только взяв силы, крикнула:
- Держись, Надька!
Но Надя, получив еще один удар по голове чем-то тяжелым, держаться более не смогла.
Все дальнейшие события она узнала от Светы, когда пришла в себя. Еще долго находясь под впечатлением и не теряя воинственного пыла, та вдохновенно рассказывала:
- Представляешь! Ирка рванулась прямо на печку, уцепилась руками за трубу и орет:
- Мрази проклятые! Если вы немедленно не оставите ее, выкину трубу в окно. Задохнетесь, как поганые крысы!
А сама уже ее дергает с места и ногами отбивается. И сама задохнешься! - кричит Рыжая, но все же тебя оставили, а Ирка им:
- Мне все равно подыхать, - да как дернет трубу, из печки дымище повалил, едкий такой, глаза дерет, искры во все стороны, летят, того и гляди, сено загорится.
Манька Лошадь как заорет истошно:
- Ставь на место, убью, такая-сякая!
И весь их "шалаш-трест" на Ирку! Ну, тут все поднялись! Ведь сколько мы от этой нечисти всегда терпели! Они нас обворовывают, обжирают, да еще издеваются, и не пожалуешься на них. Они везде свои, им всегда преимущество. Вот и решили посчитаться с ними. Я схватила кочергу - и ну метелить их направо и налево. Они хоть и привыкшие к дракам да поножовщине, а нас-то больше. Слышу, мне Ольга Николаевна кричит: "Света, Света, осторожней, у Лысой нож". И правда, ножик у Лысой тоненький, из сплющенного гвоздя. Такой и во время обыска не найдут. Она с этим ножиком на меня! Тут Поля Кукурайтене ка-ак сапогом Лысую по голове огреет! У нее на каблуке подкова металлическая в палец толщиной. Лысая завопила и за голову схватилась, нож-то и выпал. Ольга Николаевна на него наступила, а Бируте подняла и Ирке отдала. Кровища у Лысой из башки хлещет, лицо заливает.
Манька, как увидела, какой оборот приняло дело, завопила:
- Суки позорные, кончай ночевать!
- А разве Манька не дралась?
- Что ты! Нет! Она сверху руководила боем, своих поддерживала. Между прочим, мне тоже по ноге угодили будь здоров, как!
Надя попыталась улыбнуться, но почувствовала, как ее рот повело в сторону. Она тронула пальцем разбитую верхнюю губу. Палец был в крови, рана еще кровоточила. Бируте подала ей смоченный водой носовой платок.
- Спасибо, Бируте! Человеком надо быть, да?
- Хотя бы родиться, тогда есть надежда им стать, - ответила Бируте и хотела подмигнуть, но вместо этого сказала удивленно: - Ой, - и пощупала над заплывшим правым глазом здоровенную гулю.
- Хорошо, зеркала нет, а то испугаешься, глядя на себя, - сказала Света.
- Ну, суки, контрики-паскудники!.. Коли настучит кто вертухаям про нож, не жить вам в лагере! - заявила Манька, прикладывая кусок белой тряпки к ране на голове Лысой.
- А ху-ху не хо-хо, - раздалось ей в ответ. Манька фыркнула и нагнула голову, чтоб спрятать улыбку. - Выучились, лярвы!
- И вашу кодлу кое-чему выучили, - сказала хорошенькая москвичка Танечка и сняла с себя клок вырванных в драке волос. К тому времени, когда Надя окончательно оклемалась и способна была даже шутить, о потасовке напоминала только непривычная тишина. Переговаривались шепотом, словно в доме покойника.
- А нож куда дели? - тихо спросила Надя. - Найдут во время шмона, плохо будет.
- Ирка его в окно выкинула.
Однако Космополитке драка на пользу не пошла. Ладони ее рук, обожженные о трубу, покрылись волдырями и нестерпимо болели. Она металась и тихонько стонала. Надя поминутно прыгала вниз и скребла снег из-под двери, прикладывая к обожженным ладоням, пытаясь хоть как-нибудь утихомирить боль.
На утренний "молебен" Космополитка подняться не смогла.
Едва откатилась дверь для утренней поверки, блатнячки загорланили наперебой:
- Тиф, тиф у нас, гражданин начальник!
- Молчать! - гаркнул конвоир. - В чем дело? - обратился он к Ольге Николаевне. Все начальники обращались с вопросами только к ней. Высокая, представительная женщина с милым и добрым лицом, видимо, больше других внушала доверие.
- Девушка у нас тяжело заболела.
- Что с ней?
- Тиф, тиф, изолировать ее надо! - со всех сторон закричали блатнячки..
Конвоир вопросительно посмотрел на Ольгу Николаевну.
- Я не врач, но ничего удивительного, что тиф… - Она еще что-то хотела добавить, но он уже ее не слушал. Быстро кое-как просчитав зечек, он на этот раз даже не стал колотить стены и пол кувалдой, а поспешил убраться восвояси вместе с напарником и раздатчиком.
- Во, гадье, рванули, тифа испугались, - пропищала вслед Пионерка.
- Испугаешься, пожалуй, как в бушлатик деревянный оденут, - пробасила Манька Лошадь.
После "побоища", как сказала Света, уголовный мир заметно притих и, даже наоборот, предпринял попытку к примирению. Спустя день-другой к Наде подсела Амурка, маленькая воровка с голубыми, невинными глазками и целой шапкой золотистых кудряшек - фаворитка и шестерка Маньки Лошади, и, как ни в чем не бывало, улыбнулась ей.
- Ну, ты молодец! Очка - через - очка, вышла девочка! Здорово тебе попало. Манюня думала, ты вертухаям просексотишь.
Надя промолчала. А что было ответить? Она равно не любила и вертухаев, и блатных, и фраеров - весь этот чуждый ей мир.
- Куда перышко дели? Ножик…
- В окно бросили.
- Чего ты с ней разговариваешь? Гони ее, - посоветовала Света.
Амурка и глазом не моргнула, только подсела поближе.
- Ты бы Ирке, своей соседке, подсказала: на руки помочиться надо, верное средство против ожога. Холод, он только на время действует, а согреется и опять болит…
И она начала рассказывать, как однажды у нее… Но Надя ее не слушала, она смотрела на это оживленное, прелестное личико, еще не испорченные куревом, поблескивающие перламутром зубы.
За что она здесь? Что могла натворить эта маленькая девчушка, похожая на херувимчика и на артистку Мэри Пикфорд, фотографию которой Надя видела в доме Дины Васильевны. Но Амурка не была ни херувимом, ни артисткой. Статья и срок ее гласили, что эта девочка - законченная профессиональная воровка и лет ей не так уж мало. "Пример мимикрии", - вспомнила Надя зоологию, и неприветливо спросила:
- Не крути, говори прямо, чего пришла!
- Манечка меня прислала… спросить, не отдаст ли подружка туфли? Добром… - добавила Амурка и опустила глазки.
"Ишь, овечка! - насторожилась Надя. - Что-то замышляют".
- У нее их все равно уведут, а не уведут, сгниют в каптерке. В зоне их носить не придется, - с сожалением сказала Амурка и снова глазки опустила и головку набок наклонила. "Чистый ангелок!"
- Да с какой такой радости подарок твоей Манечке на ее лошадиные копыта? - злобно прошептала Надя.
- Не Манечке! Не о себе она хлопочет, ей ничего не нужно. Пионерка скоро освобождается, ей.
- Пионерка твоя скоро опять сядет, ни к чему вам на свободе в лаковых туфельках разгуливать! - злорадствуя, сказала Надя, чувствуя за собой силу в лице Светы и еще многих, с одобряющим интересом слушавших их разговор.
- А керя твоя вот-вот бушлатиком деревянным накроется, ей тоже, вроде бы, ни к чему…
Но Надя не дала ей договорить.
- А ну быстро чеши отсюда во все лопатки!
- Смотри, как бы тебе еще разок портрет не подпортили. Слышала, ты в театр едешь, как тогда? - улыбнулась нежно Амурка и перелезла на свое место, где ее нетерпеливо ждали с ответом. Было видно, как рассерженные блатнячки бросали злобные взгляды в Надину сторону.
- Чего они хотят от тебя? - не в силах открыть глаза, едва слышно, спросила Космополитка.
- Не от меня, а от вас. Туфли ваши, вот чего!
- Отдай! Пусть подавятся.
- А фигу им! - воинственно сказала Надя, готовая к новому сражению.
Через некоторое время Амурка снова оказалась возле нее. Надя взглянула на Амурку с вызовом:
- Вот бесстыжая, опять пришла!
- Манечка предлагает новую телогрейку с меховым воротничком, - подчеркнула Амурка, - в обмен на туфли. Соглашайтесь! Туфли ни к чему ей, а телогрейка нужнее и воротничок мехом обшит.
- Вот это деловой, разговор! - оживилась Надя. - Тащи телогрейку.
- Телогрейка не моя, давай туфли.
- Фигушки! Знаю я вас, отдашь и с концами.
- Забожусь, сейчас принесу!
- Неси, неси тут недалеко.
Так у космополитки безродной Ирины Соболь появилась хорошая, хоть и не новая, телогрейка, отороченная хвостом черно-бурой лисы, а в противоположном углу шла примерка лаковых лодочек, сопровождаемая заковыристыми матерными восклицаниями.
"Странно, - думала Надя, наблюдая из своего угла, как то злобно, то шутливо-весело перебранивались воровки. Казалось, вот-вот дело дойдет до рукопашной- и вдруг одна из них острым словцом разом снимала напряжение, и опять они дружно шумели, как стая мартышек в зоопарке. Да, это и была стая. Каждая из них в отдельности, могла быть и доброй, и уважительной, и почтительной, но в стае это были злобные мегеры, алчные и беспощадные, признающие один единственный закон, как они любили говорить: "Закон - тайга, а прокурор-медведь". В стае им ничего не стоило отнять последний кусок у старухи, украсть то, на что положили глаз, избить и даже порезать непокорных. Стая была бичом камер и этапов. Начальство хорошо знало об этом, предпочитая держать их вместе с политическими, как вспомогательную силу.
Они были свои! Потому что, как сказала Надежда Марковна, "остальные там, наверху, тоже из преступного мира".
Ночью паровоз, дернув два-три раза вагоны, остановился. Проснулись зечки, и, поддерживая друг друга, двое полезли смотреть в окно.
- Большая станция, и вокзал с буфетом есть, - сообщила одна.
- Ухта это! - потягиваясь и зевая широко раскрытым ртом, объявила Манька Лошадь. - Считай, больше половины проехали.
- О-о-о, только-то! - разочарованно простонали зечки.
- До Африки доехать и вернуться можно, - на ломаном русском языке сказала немка Бригитта Герланд.
- А я бы не вернулась! - воскликнула Света.
- Во! Так вы пропадлы-контры и есть! Готовы хоть в Африку к черным со своей родины драпать, - с презреньем сплюнула на пол Лысая.
- Тебе там, конечно, делать нечего. Ворью такой лафы, как у нас, нигде на свете нет!
- Слышали? Все слышали? - подхватила Лысая. - Политиканы проклятые везде свою агитацию проводят. Мало им срока дают! Стрелять их из поганого ружья надо!
- Всех перестреляешь, у кого воровать будешь? С голоду помрешь, - под дружный хохот не унималась Света.
В воздухе запахло очередным скандалом. К счастью, в этот момент снаружи раздались удары по засову, дверь откатилась, и в теплушку ввалился сам начальник конвоя в сопровождении двух конвоиров и штатского в белом халате. Из кармана у штатского торчали трубочки стетоскопа. "Врач", - тотчас догадались все.
Неохотно задвигались зечки, вставая "как положено", приветствовать начальство.
- Где больная? - спросил начальник конвоя.
- Здесь, на нарах, - ответила Надя.
- Пусть встанет!
- Она не может!
- Я говорю, пусть встанет, - повысил он голос. Космополитка, через силу, при помощи Нади и Надежды
Марковны, с трудом спустилась вниз. После недолгого осмотра доктор спрятал свои трубочки и повернулся к начальнику конвоя.
- Немедленно в больницу.
- Что, тиф?
- Возможно, - неопределенно сказал врач.
- Быстро помогите собрать ее вещи, - приказал начальник. Через минуту, едва держась на ногах, она уже шла к двери.
- Ира! Соболь! - подбежала к ней Света. - Если встретишь Петьку Якира или Соню Радек, она в Инте где-то, но теперь ее фамилия Токарева…
- Молчать! - заорал конвоир и толкнул ее прикладом к нарам.
- Скажи им, Стелла Корытная получила десять, - крикнула она через плечо.
Доктор обернулся и посмотрел на нее, потом покачал головой и вышел.
- Сын Ионы Якира! - пробормотал он, спускаясь с вагона.
- Сонька твоя на Инте чалится, - сказала Манька, как только задвинулась дверь за бедной Космополиткой.
- Откуда ты знаешь? - встрепенулась Света.
- Да я с ней на одном лагпункте была, у нее десятка. По пятьдесят восьмой на всю катушку, пункт десять. Только фамилия ее там Токарева. Хотя все знают, что она Радек.
- Манечка, Маня, - чуть не плача, взмолилась Света, - когда ты ее видела?
- Зачем она тебе? Иль кто приходится?
- Она про одного человека может знать, моего друга детства.
- Друга! Небось любовничка?
Но Света не стала доказывать, что друг детства не обязательно любовник, ей было важно узнать свое.
- Дай Бог память… - наморщила свой узкий лобик Манька. - В феврале я ее видела, вот когда!
- На Инте?
- Я в марте освободилась, она еще там была.
- А сюда как ты попала? - уже с недоверием спросила Света.
- Как? Обычным маршрутом через Таганку. Освободилась да и погуляла по прешпекту.
Пионерка засмеялась и запела:
Таганка! Все ночи полные огня!
Таганка! Зачем сгубила ты меня.
Таганка! Я твой бессменный арестант.
- Заткни хавальник, и без тебя муторно, - злобно процедила Манька.
Но Пионерка заголосила еще громче:
- Пропали юность и талант в стенах твоих.
С уходом этапа на верхних нарах освободилось много мест, но никто не спешил перебираться к блатной компании. Боялись не воровства, противно было слышать их пошлые разговоры, пересыпанные матерщиной. Наде невольно приходилось слушать эту болтовню, а песни, что пелись ими, она возненавидела лютой ненавистью. Отвращение и жалость одновременно внушали эти молодые, здоровые, а некоторые из них даже красивые, бабенки и непонятно, как можно попадать за воровство по нескольку раз в тюрьму да еще гордиться своими подвигами.
И уже совсем непонятны были политические. Как можно быть врагом Советской власти или не любить вождя? Говорить о нем скверно, без уважения? С самых ранних дней своей жизни она знала, что там, в Кремле, живет и трудится дорогой всему народу человек. День и ночь он печется о том, как улучшить жизнь страны. Враги то и дело мешают ему, строят козни вредители, затевают войны фашисты, но он уверенно ведет страну к победе коммунизма. Наш великий кормчий, наш рулевой, как нарисовал его художник на плакате "Сталин у руля". И в киножурнале она видела, как стоя встретил зал какого-то съезда дорогого вождя, тысячью рук аплодируя каждому слову. А в школе? В ее классе на самом видном месте висела вырезка из журнала, где товарищ Сталин по-отцовски, так ласково, обнимал девочку Мамлакат Нахангову и мальчика Баразби Хомгокова. Каждый хотел бы быть на месте этих счастливчиков. А война? Бросаясь в атаку на врага, они кричали, умирая: "За Родину, за Сталина!" А Зоя? Зоя Космодемьянская. Как это все понять? А в то же время невозможно поверить, что Ира Соболь продавала Родину! Кому? Как? А миловидная, черноглазая Света Корытная, отпетая контрреволюционерка, агитатор и пропагандист, да сколько ей лет? Кажется, с 26 года, девчонка. А Бируте? А те монашки, что сидят в углу под нарами и молятся день и ночь! И уж совсем непонятна пожилая колхозница Нюра, у которой блатнячки утащили мешок с сухарями, пока она выносила парашу. Кроткая, тихая, ее не видно, не слышно, а обвиняется по 58-й статье, тоже антисоветская пропагандистка. Непонятно!
После "ледового побоища" неуютно почувствовали себя девушки из блатняцкой команды. Их стало мало, им перестали подчиняться, того и гляди заставят парашу тащить на равных с контриками. Не удивилась поэтому Надя, когда однажды около нее уселась сама Манька Лошадь - воровка в законе, уважаемая всей воровской кодлой.
- Инта скоро! - сказала она, дружелюбно поблескивая в сумерках темными, широко расставленными глазами.
- А Воркута когда? - спросила Надя, чтоб поддержать разговор и дать понять, что прошлое напрочь забыто. В душе она была польщена, что гроза всей теплушки пришла именно к ней.
- Воркута - это дальше. Сперва еще Ковжа, Печора, Абезь, потом Инта, а уж потом Воркута.
- А что, и в этих местах лагеря? - Манька присвистнула:
- Еще какие! На Кожве, к примеру, лесоповал - страсть. Зеки там, как муховня дохнут, работа - каторжная, а еда -… На Инте доходяг больше. Интруд.
- Что это, интруд?
- Доход Петрович, значит, индивидуальный труд. Я когда на Воркуте дошла, меня в Инту списали.
- Почему же ты дошла?
- В шахте работать не хотела, вот меня по бурам и таскали, а тем, известно…
"В законе она, работать не положено", - вспомнила Надя и сказала: - Сколько тащимся, и все лагеря да лагеря.
- Считай, от самого Горького: Унжлаг, Каргополлаг, а уж от Котласа сплошь лагеря, до самой Воркуты одни вышки да проволока.
- Что ж ты Рыбинск, Манюня, забыла? - напомнила Лысая.
- А Норильск? А центр вселенной Магадан?
- А Экибастуз?
- А Тайшет? Караганда?
- А Потьма? Темняки? - понеслось со всех сторон.
- Ну, будет вам, все равно всех не сосчитаете, - сказала Манька.
- Сколько же там народищу! Можно подумать, что на воле и людей нет! И за что только? - поразилась Надя.
- Тебе сколько лет-то?
- Девятнадцать скоро, а что?
- За что взяли?
- Чего взяли? - не поняла Надя.
- Ну, посадили за что?
- Да, в общем, ни за что!
- Вот и они ни за что!
- Как? Ведь там почти все политические, я слышала!
- Ну и чего? Некоторые в оккупации были, кто анекдотец стравил или ненароком Сталина ругнул, да и просто колхозную корову блядью обозвал. Вот тебе и срок. Контрреволюция!
- Известно ведь, нельзя против Советской власти болтать… - и еще хотела сказать что-то, но запнулась: таким насмешливо-уничтожающим взглядом посмотрела Манька, что слова застряли в горле.
- Дурочка ты, я вижу!
- Почему это? - обиделась Надя.
- Ты маму свою всегда слушалась?
К чему это она клонит?
- Нет, не всегда.
- Вот и они отца родного не слушались! - в голос заржала Манька, довольная своей шуткой, и, сощурив свои лошадиные блестящие глаза с прямыми ресницами, добавила:
- Я вот тебе чего посоветую: ты лагеря не считай, бесполезняк, труд напрасный, а то на моей бытности парню хорошему срок навесили. Довесок. Он в своем бараке возьми да ляпни вслух: "Земля, говорит, наша родимая, Россия-матушка, вся проволокой обмотана, да, видно, мало показалось, в Казахстан, да на Север полезли вышки. Спасибо, говорит, отцу родному Сталину. Не оставил ни чукчей, ни комяков без лагерей. Тысячи-тысяч послал Север осваивать". Через час его к оперу вызывают. Кум ему и говорит: "Что, Епифанов, подсчитал, сколько лагерей?" Тому придурку отказаться надо было, а он: "Да нет, гражданин начальник, разве их перечтешь? Срока не хватит". А кум ему: "Тебе, Епифанов, и правда мало дали, не успеешь пересчитать. А я тебе срочок добавлю, чтоб успел". И что думаешь? Добавил, падло, пять лет и на пятьсот первую стройку отправил.
- Ой, - воскликнула испуганно Надя.
- Вот тебе и "ой" - не считай лагерей!
- Где ж такое могло быть?
- Да, можно сказать, в Москве!