Ей очень хотелось крикнуть: "Не хочу, изыди наваждение", - но вместо этого она покраснела и молчала. "А что ответить?"
- Во-первых, я все-таки начальник режима, во-вторых, это просто невежливо.
- Простите, я вас не заметила.
- Неужели? Вот обидно!
Надя подняла голову и, наконец, взглянула ему прямо в лицо. Глаза его, голубее весеннего неба, смотрели, улыбаясь искренне и весело, совсем не так, как "положено" начальнику, выговаривающему зечке.
- Давайте будем здороваться, а?
И тут вдруг не разумом, а каким-то совершенно другим чувством она осознала: что-то происходит между ними непонятное, не положенное режимом, запретное, но от чего можно говорить с ним не как с другими вольняшками. И, осмелев, уже не скрывая насмешки, она спросила:
- Здороваться будем за руку?
- Когда-нибудь обязательно, - пообещал он.
Неизвестно, чем бы кончился их разговор, нарушая все лагерные приличия, но, на счастье, к нему подошла дежурнячка Галя Кузина и попросила подписать какую-то бумагу.
- Можно идти? - спросила Надя.
- Идите!
Вечером на репетицию в столовку пришел Клондайк с двумя дежурнячками. Ночная смена завода вышла к 8-ми вечера, все были ощупаны, обысканы, пропущены за вахту, делать дежурным до утра было нечего, поэтому приходили в клуб, смотреть, как готовился концерт к 1 Мая.
"Приперлись, - неприязненно подумала Надя. - Не мог один прийти, тащит шмоналок с собой!" Почувствовав укол легкой обиды, она подошла к Нине:
- Горло у меня болит, я пойду к себе…
Нина взглянула в зал и по-своему поняла протест своей солистки. Всегда готовая поддержать любой афронт, она объявила:
- Расходитесь, девочки, репетиция закончена. А Наде шепнула:
- Уселись чинно в ряд, пришли в крепостной театр. Фигу им, пусть гуляют.
За полчаса до отбоя, как всегда точная, пришла Валя. Надя выхлопотала ей и себе у ЧОСа телогрейку, байковое, в синюю клеточку, платье, хоть арестантское, зато все новое и чистое. Теперь "немчура" выглядела очень неплохо. Даже ЧОС, увидев ее как-то, сказал:
- Отъелась твоя "фон барон", морда круглая стала.
Надя, конечно, такой сомнительный комплимент не передала. В хлеборезке, где каждый грамм на счету и всегдашняя угроза недовеса - не "отъешься". А те угощенья, которые посылали пекари, никак не способствовали ожиренью. Спасибо еще, что Валя взяла бразды правления в свои руки: бегала с котелками в столовую, где раздатчицы всегда плескали лишний черпак или кусок трески. Благодаря ее экономии посылки, что изредка получала Надя, продлевали срок своего существования.
- Между прочим, сейчас Клондайка встретила, - сказала Валя, аккуратно счищая с валенок остатки снега. - Как ему к лицу белый полушубок! Просто заглядение.
Надя ожесточенно колотила кочергой по куче зашлаковавшегося угля и даже головы не повернула, сделала вид, что очень занята и не слышит.
- Он дежурит сегодня, наверное, к нам заглянет… Слышите?
- Слышу! И не разделяю твоих восторгов. Он что-то замыслил, этот Клондайк. Ходит, вместо того чтобы дремать на вахте, как другие, проверяет, не к добру, - с притворной озабоченностью сказала Надя.
- Вы что, серьезно? Не понимаете, зачем он ходит? - спросила с недоверием Валя, подбоченившись, точно как деревенская бaбa перед началом перебранки.
Надя стойко выдержала ее насмешливый, колючий взгляд.
- Нет, ходить им сюда положено, пусть, но уже не каждый раз.
Немчура не выдержала, засмеялась,
- О, святая простота! Наивность или глупость? Влюбился он! Ясно, как Божий день!
- Вот глупости! - вспыхнула Надя. - В кого?
- В вас, в вас, милая! Да, да, и не делайте больших глаз! Я давно заметила, он к вам неравнодушен.
- Ерунда! Чушь собачья! Просто от нечего делать ходит, проверяет как работаем, это их обязанность, смотрит…
- Вот именно! Смотрит! А в Библии от Матфея сказано: "Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем!"
Надя надула губы, она не любила, когда бесцеремонно лезли ей в душу, копались в сокровенном.
- Ну, "в сердце своем", положим, не страшно! Можно пережить.
- "Страшись, Офелия, страшись, беги на выстрел от взаимности", - загробным голосом произнесла Валя, но, заметив, что ее напарница сердится, поспешила разрядить обстановку.
- Бог с вами, Надя, вы, я вижу, недовольны моей шуткой, - как можно проникновенней сказала Валя, придав лицу огорченное выражение. - Но подумайте сами, - продолжала она. - Молодая, красивая девушка и молодой красавец мужчина, можно сказать, классовые враги, встречаются чуть не каждый день. Запретный плод всегда слаще. Опасности, запреты и непреодолимые преграды только возбуждают и будоражат храбреца. Ситуация по Шекспиру, Ромео и Джульетта. Сплошная романтика! Что может помешать возникновению пылкой любви?
- Майор Корнеев, капитан Горохов, - от души рассмеялась Надя и полным голосом на всю хлеборезку пропела: - Не по-ло-же-но! - Потом, спохватившись, сердито добавила: - Будет болтать, смотри! - кивнула головой на лотки с глянцевыми буханками. - Сколько еще резать, до подъему не успеем.
- Наши почикайки говорят: работа не волк, в лес не убежит.
Ромео и Джульетта. Что о них знала Надя? Очень мало. Шекспира не читала вовсе, в школе не проходили. Зато хорошо помнила прелестный вальс Джульетты, который так виртуозно пела Пантофель-Нечецкая, и чудо-музыку Чайковского к "Ромео и Джульетте", да еще музыку к балету Прокофьева. Все в музыке. И знала, что оба погибли, оставив на века память о своей великой любви.
Хитрющая была эта Вольтраут, так льстить умела. Слова какие находила! Все для обольщения. И хотелось ей верить, потому что была в ее словах желанная правда. "Влюблен", сказала она, но ни радости, ни особого ликования Надя не почувствовала, как будто в замочную скважину подсмотрела то, что ей и знать не полагалось.
Душевный покой ее был давно нарушен, при первом же соприкосновении с растерзанными человеческими судьбами, но и это открытие ничего, кроме тревоги, смятения и предчувствия беды, не внесло в ее жизнь.
Зубстантив недолго пробыла в КВЧ. Спустя чуть больше месяца за хлебом пришла бригадир из барака, где жила Зубстантив.
- Что-то давно я не видела Машкевич, она ведь с тобой в бараке живет? - спросила Надя.
- Нема ее, в карцеру вона.
- За что?!
- А вони з Рузею подрались.
- Не может быть! Она и драться не умеет, она учительница! - воскликнула возмущенная Надя.
- Ой, не кажи! Як вцепились в волосья, трохи не поубивались.
- Не путаешь ты о кем? Чего они не поделили?
- Рузя ей на низу места не дала, говорит: "Вы, жидивки, и в лагери робить не хочете, сходу в КВЧ влезла". Так эта Мария ей в самый лик сапогом вдарила! Ажно до кровавой сопли! А майор сказав: "Бачу, вы дюже зажирели туточки и двух в карцер шуганул, обох, чтоб не обидно!
- Так они и там побоище устроят!
- Ни! Марика спрашивала Гуся, як вони там? Кажет, смирнехонько на нарах вместе сплят. Марика аж плачет: "Ой, лихо мени з этим этапом! Таких ушлых баб, как эта Машкевич, отродясь не видала!" Им карцер с выводом на работу, а вона нияк працювать не хоче, говорит, у мене суставний ревматизм, я такую лопату одну не подниму, не то что с мокрой глиной. Прораб ихний, Охрименко, рапорт майору написал. Корнеев вызывает ее, спрашивает: почему, такая-сякая, от работы отказываешься, а вона ему говорит: "Гражданин начальник, я от работы не отказываюсь, только я такую лопату поднять даже пустую не могу". А он кажет: "Почему другие могут, а ты не можешь?"
"Значит, воны сильнее меня, ослабла, десять месяцев на Лубянке була". Но майор не посочувствовал. "Вся бригада может, а ты нет? Врешь!" А вона опять свое: "Люди разные, вот, к примеру, Попов радио изобрел, вы слушаете, а сами ничего не изобрели, не можете!"
Вечером Надя забежала в столовку на репетицию. Мымра дежурила, а ей хотелось узнать подробности.
- Да, да! - печально проговорила Мымра. - Майор меня вызвал, так ругался, думала, плохо мне станет.
- А вас-то за что? - возмутилась Надя. Ей жалко было Мымру, такой испуганной и подавленной ее не видали никогда.
- Я ему только намекнула, нельзя ли художницу вернуть, скоро 1 Мая, лозунгов бы нарисовать надо. А проку от нее на общих все равно нет. Так он до хрипоты орал: "Полно КВЧ бездельников, всех разгоню на общие!" Насилу унялся.
- Вот самодур-придурок, - обозлилась Надя.
- Что ты, что ты! - зашептала Мымра. - С него тоже план требуют. Прораб-то вольный.
Позже Надя узнала: отправил майор неугодную бунтарку Зубстантив на этап в Инту.
- В Инте теплее, - оправдывалась Мымра, - и работа не такая… - она хотела сказать "каторжная", но тут же поправилась и сказала: - трудная. ОЛП-инвалидный, а с них что спросишь?
Клондайк по-прежнему в свое дежурство заходил в хлеборезку и, если заставал Надю одну, здоровался и, не оставаясь ни минуты дольше, чем "положено", продолжал обход. Когда же случалось быть Вале, он чувствовал себя уверенней и свободней и даже вступал в разговор, что было против правил, "не положено".
Первое мая и в лагере праздник, даже если одни женщины. Выдали сахар и белую булочку, не больше донышка от стакана, а, главное, не погнали на работу. Вывели за зону только "кирпичников".
- Чтоб ему сгореть! - вопили зечки, собираясь на работу.
Хотели еще вывести погрузку, но начальник гарнизона охраны, на радость бригадам, не дал больше конвоиров. Столовая закрыла пораньше раздатку. Надо было убрать в сторонку столы, расставить скамьи. Вечером концерт! Как всегда, первые ряды для вольняшек. Начальство с женами, гарнизонные офицеры и свободные от караула простые охранники. Приехал и Фомка со своей хорошенькой кривоногой Катей. У него радость, сияет весь, как медный самовар. Сын родился! На самом краешке второго ряда примостился Пятница, тоже пришел на концерт. А куда же им деваться? Скукота зеленая! До города далеко, вот и идут все вольняшки в зону на зечек глазеть, жен своих раздражать. Да и есть что посмотреть! Девушки в хоре одна другой краше, как на подбор, и все молодые.
- Небось, самых красивых со всего свету наловили! - громким; шепотом заметил Пятница.
Зечки засмеялись, вольняшки зашикали - не одобрили Пятницу.
Напрасно волновалась и сердилась Нина. Концерт открывал хор, свежие звонкие голоса звучали чисто и стройно.
Родина моя, мирная, любимая!
Нерушима, неприступна…
или нерушима и преступна, никто разобрать не мог, да и не старались. Достаточно было просто смотреть на сцену, где пели красавицы рабыни. Потом Танечка Палагина читала стихотворение "Жди меня", обращаясь к кому-то далекому. В зале плакали. Одни от красоты и уместности стиха, другие, кто мало понимал русский язык, от жалости к рабыне Танечке. Сколько ей было лет? Не больше 20-22-х. Тогда, в этапе, Надя слышала, как она рассказывала своей соседке, немке Бригитте Герланд, что осудил ее Военный трибунал на 10 лет, и еще с конфискацией имущества. А было у Тани, как написали в списке конфискованных вещей: "Два платья, одно из них сарафан".
Так размышляла Надя в ожидании своего выхода на сцену, глядя на тонкую, высокую фигуру Тани, в чуть коротковатом ей платье. Но при таких-то ногах это было позволительно. И неудивительно, что какой-то там летчик-француз влюбился в нее. Да и кто бы не влюбился в такую? Однако Таню обвинили в антисоветской агитации и пропаганде! "Наверное, она похвалила этого француза, или сказала о нем хорошие слова, и это посчиталось как агитация и пропаганда, - объяснила себе Надя. - Так бывало".
Что пела она в тот вечер, вспомнить не могла, запомнилось ей только, что долго не отпускали ее после украинской песни "Ганзя", и особенно понравилась старинная цыганская "Дорогой длинной".
Валя из черных хлебных крошек на маргарине испекла коврижку.
- Гулять так гулять! - решила Надя и достала из ящика, который был одновременно и ее чемоданом, банку шпрот из посылки, прибереженную на всякий "пожарный"; случай, и крохотный квадратик цейлонского чая.
- Сегодня дежурит поклонник вашего таланта! А не пригласить ли его к нашему столу? - пошутила Валя и достала из печки шипящую, закопченную кастрюльку с кипятком, потом аккуратно открыла пачку с чаем и маленькой ложечкой отмерила чай. Надя, сделав вид, что не имеет понятия, о каком поклоннике речь, промолчала.
- Вот будет потешно, как завертится! И хочется, и колется!
- Зачем? - не выдержала Надя. - Я уверена, откажется!
- Струсит? Испугается?
- Не знаю, - Надя пожала плечами. - Просто не положено им!
- Не хотите посмеяться?
- Не хочу! А что тут смешного? Кто мы такие, чтоб званые чаепития затевать? Моя тетя Маня говорила: "Всяк сверчок знай свой шесток!"
- Я вас понимаю! Пощаду поклоннику!
- Много о себе понимаете, мадам Валивольтраут фон Шлеггер! Надеетесь с начальством чаевничать? Много чести!
Валя было приготовилась ответить в том же духе, что-то ядовитое, но в тамбуре послышались шаги, дверь отворилась и вошел Клондайк.
- С праздником, девушки! - весело сияя глазами, зубами и всем своим видом, приветствовал он хлеборезок.
Надя поднялась с топчана, а Валя так поспешно вскочила с колченогой табуретки, что с грохотом опрокинула ее на пол.
- Здравствуйте, гражданин начальник! - с радостным выражением лица пропела она. - Не откажите с нами чайку выпить во здравие революционного праздника трудящихся всего мира! Только вот сахарку нет, - с сожалением добавила она. - Пьем по-восточному, без ничего!
Надя похолодела от страха: "С ума сошла, нахалка, сейчас он…"
- Здорово у вас получается! Как призыв с трибуны! Как тут откажешься? - с улыбкой произнес Клондайк, и, словно угадав их "коварный замысел" и подвох, спросил:
- Так куда разрешите? - и, не дожидаясь ответа, откинул полы шинели и уселся на топчан прямо рядом с опешившей Надей. Пока она размышляла, стоит ли ей отодвинуться подальше от него, Валя уже протянула ему полную алюминиевую кружку жиденького чая. Правда, он только раз пригубил свою кружку и тотчас поставил обратно на стол. Потом, перехватив на себе испуганно-тревожный взгляд Нади, а она явно не одобряла его, понимающе улыбнулся ей и встал.
- Благодарю вас, было очень вкусно. Всего хорошего, и ушел.
- Валя, послушай! А ведь он нас одурачил! Хотели посмеяться над ним, а вышло? "Благодарю вас, очень вкусно", а? А ты уж постаралась, полную кружку набухала!
- Похоже, что так! - согласилась Валя.
- Факир был пьян, и фокус не удался! И, чтоб скрыть охватившее ее волнение и спрятать то ликующее, что вихрем поднялось в ее душе, схватила нож и начала колоть лучинки для хлеба, чтоб накалывать довески, но не могла унять дрожавшие руки и занозила палец. Вытаскивая занозу, она не переставала удивляться: "А ведь не струсил, вот!"
- Знаете, я обратила внимание на одну вещь, - сказала Валя, убирая со стола посуду.
Ожидая услышать что-нибудь гадкое опять, насмешку или язвительное замечание в адрес Клондайка, Надя умышленно не проявила любопытства, не спросила, ждала.
- Я говорю, что заметила, он никогда не делает злой морды при виде начальства, как другие псы…
- А почему он должен делать злую морду? - возразила Надя. Она слегка обиделась за "псов".
- Нет, конечно! Разве вы не замечали - каждый из них, оставаясь наедине с нами, зечками, человек как человек, но только стоит завидеть начальство или просто своего "собрата по оружию", тут уж он старается изо всех сил показать преданность свою режиму: орет даже без нужды, страху нагоняет, чтоб видели, какой он грозный и строгий. Дескать, не забывайся, зечка, знай наших!
- Верно! - согласилась Надя. - Собачья работа! Собака то же, с хозяином когда, лает, кидается, сторожит, хлеб отрабатывает!
- Вот и я говорю. А Клондайк всегда одинаковый со всеми. Важно-серьезный, не идет, а выступает. Глубоко озабочен доверенным ему делом: зечек стережет, чтоб не нарушали режим.
"Смейся, смейся, немчура, я-то знаю, что он не такой", - позлорадствовала Надя, но вслух ей ничего не сказала. Зачем лишний раз свое превосходство показывать, и так ее люди обидели сроком.
После Дня Победы, который очень бурно праздновали вольняшки и даже; от Горохова несло спиртным, нежданно-негаданно поднялась злющая пурга. За одну ночь опять, как зимой, перемело все дороги. Теперь уже Надя возила хлеб на телеге, и трудно приходилось Ночке тащить вязнувшие колеса по снежным наметам. Старая телега подпрыгивала на кочках смерзшейся грязи, угрожая в любой момент развалиться. Грохот и скрежет стоял на всю тундру.
- Москву испугаешь! Подумают, опять война! - смеялись пекари.
Но уже через неделю выплыло из облаков солнышко и быстро подобрало весь снег. Как-то раз, возвращаясь с пекарни, Надя увидела у вахты две озябшие на ветру женские фигурки. Они разговаривали с Гороховым. Встреча с опером всегда неприятна, и Надя, спрыгнув с телеги, поспешила на вахту отдать пропуск. Пока вахтер подошел к окошку, она успела разглядеть женщин. Горохов скосив глаза куда-то вдаль, словно стыдился смотреть на них, не переставая твердил:
- Я сказал, не положено! Повторяю еще раз: приказ начальника генерал-майора Деревянко. Не положено.
Одна из них, та, что помоложе, с заплаканными, красными глазами, утирала платком лицо и горячо убеждала его в чем-то.
- Говорю вам, не положено! Передачу сдадите на вахту, а свиданья не положено, - Горохов отвернулся и, нагнув голову, скрылся на вахте.
- Девушка! - обратилась одна из них, завидев Надю. - Умоляю вас, передайте Палагиной Тане, что к ней мать приехала.
- Из Москвы? - ахнула Надя.
- Да, пожалуйста!
Ворота отворились, и лошадь с телегой проехали в зону, а к вахте, на ходу надевая телогрейку, уже бежала Таня. Кто-то успел сообщить ей, и она торопилась, хоть на миг, пока не закрылись ворота, взглянуть на дорогое лицо матери или помахать рукой через проволоку зоны, если вертухай не прогонит обеих выстрелами с вышки.
"Ишь ты! Не положено! Да кто же этот царь и Бог, который указал, что положено, а что нет? Кто дал ему такое право распоряжаться тысячами людских судеб и даже жизней, загнав их в бараки за колючую проволоку? Кто этот исчадье ада, выдумавший законы, по которым Таня не может повидать даже издалека, через предзонник, свою родную мать, а женщина, проделав путь в пол-России, не смеет взглянуть на свою дочь, и так в течение десяти лет! За что? Нет! Надо писать прямо лично товарищу Сталину! Он сам имеет дочь Светлану. В школе, в Красном уголке висит фотография: Иосиф Виссарионович на даче где-то на юге. Он обнимает миловидную темноглазую девочку, и подпись… Не может быть, чтоб он не посочувствовал несчастной матери!" - возмущалась Надя, яростно швыряя лотки с хлебом.