Тогда она еще верила в него и воспринимала жизнь такой, какой учили ее школа, кино, радио и в первую очередь песни. А песни были ее жизнью, частью ее самой. Да разве не убеждала ее Любовь Петровна Орлова, что нет в мире другой такой страны, где так вольно дышит человек? С великим усердием распевали юные пионеры слова, от которых слезы наворачивались на глаза:
И звезды сильней заблистали,
И кровь ускоряет свой бег,
И смотрит с улыбкою Сталин,
Советский простой человек.
Конечно, она не могла не видеть многое, что грязной тряпкой хлестало по лицу, надолго оставляя в душе неприятный осадок; и нищих, и калек в замызганных шинелях, со следами оторванных погон, и убогих старушек, робко просящих милостыню, и бесконечные очереди в магазинах. Но все это были, по ее разумению, временные трудности, последствия разорительной войны. И даже таинственному поселку дач НКВД, за сплошными зелеными заборами, куда под выходной день подъезжали сверкающие черные лимузины с важными мужчинами и роскошными женщинами, Надя находила объяснение, то были:
Мы бойцы наркомвнудела,
Нам республика велела
Не смыкать орлиный взор…
Жизнь их ежечасно подвергалась опасности. Везде их подстерегали враги народа, как частенько сообщало радио.
В июне тундра совсем освободилась от снега. Только кое-где на вершинах уральского хребта лежали белесые пятна - остатки снегов. Бурые, словно ряд медведей, протянулись цепочкой горы Урала с севера на юг. Теперь уже целый день не сходило с неба солнце. Дойдет до горизонта, окунется в тундру и опять вынырнет, чтоб целый день по небу гулять. Птиц появилось видимо-невидимо, певучие, крикливые, всякие… Крошечные карликовые березки, чуть выше черничного куста, тоже покрылись листиками, как настоящие березы. Начальство перестало заходить в хлеборезку. Даже Клондайк и тот заглянет на минуту, поздоровается и назад.
- Испугались тараканы, света белого боятся! - заметила как-то Валя.
- А я думаю, просто убедились, что у нас никаких нарушений нет, чего зря себя беспокоить, - возразила Надя, и лед был сломан.
Два дня девушки не разговаривали друг с другом. Первый раз за все время их работы "кошка пробежала меж ними". Случай был пустячный, но от постоянных недосыпов нервы у обеих были напряжены, и достаточно мелкой искорки, чтоб возник взрыв, Дело было в том, что на днях поехала Надя на пекарню в своей телеге, колеса не мазаны, скрипит, кособочится. Ящик подпрыгивает, тарахтит. Хоть совсем развалился бы, может, почесались, сделали новый! Стояла долго, ждала, пока муку разгрузят. Привезли, как на грех, целый грузовик. Вышел Фомка, позвал в пекарню.
- Иди здесь! Что так на ветер, стоишь - раньше часа и не думай.
Мансур принес кружку пенистого кваса: - Попробуй, сестренка!
Постояла Надя, подпирая дверной косяк, посмотрела, как парни из квашни тесто на буханки разделывают. Кончили разгружать, освободился Мансур, отпустили машину и снова хлеб грузить, теперь уже Наде, 276 килограммов как и положено. Расписалась в ведомостях - и до свидания, теперь можно и домой, в зону. Мишаня сунул ей в руки горячий обломок хлеба.
- Брак, - пояснил он. - Вытаскивали из печи, - на пол шлепнулся!
Горячий хлеб требует аккуратного обращения. Это точно.
- Смотри, лошади не отдай, как в прошлый раз! Фома тогда на тебя обозлился, говорит: "Не дай ей больше, людям не хватает, а она скотине".
- Сам он скотина, - обиделась Надя, за что была награждена понимающей, доброй улыбкой Мишани.
- Горячий хлеб для лошади вредно, да и корове нехорошо.
- Спасибо, Мишаня! - а сама подумала: "Отъеду за поворот и угощу Ночку". А та уже повела бархатными ноздрями, задвигала губами, показывая черные, щербатые зубы.
- Но! Ночка! Поворачивай! - крикнула Надя, взяла в руки вожжи, а под рукавицами, в которых хлеб грузила, письмо. Оглянулась вокруг - никого. Отъехала немного от пекарни, чтоб видно не было, и вытащила конверт, посмотреть: кому? На конверте надпись: "Хлеборезке". Почерк корявый…
"Это мне!" - решила она. Записок Надя получала много, да одни глупости в них. Пришлось просить девчат не таскать ей записки, зачем рисковать? Чего ради! "Не понесу в зону, неровен час обыщут", и разорвала конверт. - "Здесь прочту". А в конверте еще одно, другое, поменьше. Написано размашисто: "Прошу передать Шлеггер Нейштадт Валивольтраут". - "Что делать?" Вспомнила угрозу опера. "Ему, конечно, не отдам, и говорить нечего… Изорвать да бросить здесь, в тундре? Д вдруг там что-нибудь важное для нее? Родственники нашлись, однодельцы? Мало ли что! Нет! Я прочту, письмо, а ей перескажу, что там написано было". Вскрыла второй конверт, да опомнилась: "Что я делаю! Разве можно чужие письма читать!" Стала обратно лепить, заклеивать, только пятен от пальцев насажала. "Отвезу, рискну, отдам ей, пусть порадуется". На вахте дежурный кое-как взглянул на теплые буханки, поворошил сено в телеге, а саму Надю и смотреть не стали. Шура Перфильева - дежурнячка, новенькая, для вида вышла с вахты и обратно. Но Валя почему-то письму не обрадовалась или притворилась, что не рада. Кто ее разберет?
- Вот видишь ты какая, Валя! Я старалась, через вахту в лифчике тащила, а тебе не угодила, даже спасибо не сказала.
- Почему конверт открыт, кто его читал?
- Я хотела прочитать, чтоб через вахту не тащить, боялась!:
- Ну и что? Прочитали?
- Ничего! Не стала читать, так рискнула.
- Кто вам передал?
- Не знаю, в телеге нашла.
- Странно! - И до ночи молчала, не то дулась, как мышь на крупу, не то молча переживала, что в записке написано было. И только уже ночью, когда весь хлеб развесили, в ящики побригадно уложили и она в свой барак засобиралась, подошла к печке, письмо свое скомкала и подожгла. Смотрела долго, как влажная бумага тлела, потом кочергой весь пепел разворошила, чтоб и следа не осталось. Вместо того чтоб, как обычно, сказать: "До свиданья", спросила:
- Вы эту записку никому не показывали?
- Что ты, Валя? Иль угорела? Кому я могу твою записку показывать? - разозлилась Надя.
Вдруг Валя, уже совсем одетая, и халат сняла, подошла к Наде и опять спросила:
- А оперу Горохову не показывали? - а сама буравит ее насквозь своими лисьими глазками.
От такого вопроса Надя совсем осатанела. Тряпку, которой стол мыла, об пол шмякнула и в слезы:
- Гадюка ты подколодная! Вот ты кто! Это тебе надо по операм бегать, чтоб срок свой на общих не вкалывать, а я и так на параше просижу!
Валя, не говоря ни слова, выскочила за дверь, а Надя тут же опомнилась и пожалела: "Зачем я так сорвалась? Не нужно было обижать ее! Все же что-то было в этом письме такое, что ее растревожило. И откуда ему взяться было? Ясно, что кто-то из пекарей подложил, вот только кто? А, может быть, шофер грузовика? Тогда письмо это из города, что маловероятно. Верно только, что было оно важное для нее и не оставило равнодушной, судя по тому, как скоро постаралась его сжечь".
Наутро Валя пришла и, как ни в чем не бывало, весело поздоровалась. Но надо было выдержать, показать немке, что обижать людей подозрением нельзя, поэтому Надя только сказала ей холодно:
- Еду за хлебом, управляйся сама.
Было очень трудно держаться с достоинством, изображать обиженную, когда все давно забыто и простилось, но…
На следующий день Валя подошла смирнехонько и, протянув, руку, сказала:
- Ну, будет! Давайте мир! Я виновата, сказала обидную глупость. Простите меня!
У Нади даже слезы брызнули, до того расчувствовалась, сказала только:
- Валя, Валя, ну как ты могла спросить такое?
- Извините! С переляку, наверное.
После этого был заключен мир, и Валя побежала в кипятилку за кипятком, скрепить мир чаепитием.
В июле воркутинское лето в разгаре. Тундра изумрудно-зеленая, и дни стоят теплые, совсем как в Подмосковье. Не верилось, всего два месяца назад бушевала сумасшедшая пурга, поднимая жгучие вихри снега до самого неба. Вечерами в санчасть тянулись работяги за освобождением, сказывалась долгая, холодная зима. В туберкулезном отделении госпиталя все койки были заняты, кое-где появлялись признаки цинги и пеллагры. У Вали шатались передние зубы, и кровоточили десны. Надя старалась не просить из дому, зная, как нелегко матери собирать посылку и возить на почту в Люберцы, однако на этот раз написала: "Мамочка, дорогая! Очень прошу, пришли, пожалуйста, глюкозу с аскорбиновой кислотой для внутривенного, - для Вали.
Хлеборезка тоже обветшала за зиму. Штукатурка на стенах кое-где осыпалась, от бесконечных топок потрескалась печь, колосники прогорели, и краска на полу облезла. Требовался ремонт. Начальник ЧОС сразу заявил:
- Не надейтесь! Рабочих нет, и взять неоткуда.
И верно, те две женщины, штукатур и маляр, были нарасхват. Решили ремонтировать своими силами. Надя составила список и отправилась к начальству просить краски, кисти и временное помещение для хлеборезки. В приемной толклись несколько человек, ожидая вызова. Нина-аккордеонистка тоже пришла хлопотать:
- Надо аккордеон в ремонт сдать, две клавиши западают, - Список видела? - обратилась она к Наде.
- Какой?
- Тебя в совхоз отправляют на сенокос.
- А кто хлеб возить будет?
- Найдутся без тебя, не первый год, - сказала, подходя к ним высокая западнячка. - Я тоже в списке.
- И куда?
- Точно еще сама не знаю. Наверное, опять в совхоз "Горняк" или на "Мульду". Каждый год твоей кобыле сено заготовлять ездят в совхозы. Чтоб ей сдохнуть, старухе!
- Почему это моей! Она на всех работает. А сдохнет, на чем хлеб возить? А воду в зону? Сахар? - возмутилась обиженная Надя.
- Давно пора грузовик завести. Все боятся шофера-мужика в зону пустить.
- А как же? Бабы голодные, вдруг изнасилуют бедолагу!
- Пожалуй, запусти козла в капусту!
Дверь приоткрылась, и голова дневальной просунулась наружу.
- Тише, вы! Ржете, как кобылы!
- Давай, телепай отсюда!
- Не мешайте дневальной дремать, - понеслось ей в дверь.
Голова поспешно скрылась, но тотчас дверь распахнулась настежь, и вышел майор Корнеев, начальник ОЛПа, Черный Ужас.
- Приема не будет, - объявила дневальная.
Майор, нагнув голову вниз и ни на кого не глядя, вышел вон.
- Какие мы ему отвратные, даже смотреть на нас противно, - сказала, скорчив вслед ему рожу, маленькая кудрявая девушка из хористок.
- А ты еще ему "здравствуйте" прокукарекала. Старалась аж громче всех, как на концерте!
- Черт бы его взял! Третий день не могу попасть на прием, как в Кремль, - злилась высокая зечка.
- Ступай, срок большой, еще успеешь не к одному сходить, - сказала, выпроваживая всех, дневальная и заперла дверь.
Через три дня ранним утром шестеро зечек-малосрочниц (до 10-ти лет) стояли с пожитками около вахты, ожидая свои формуляры. Совхозная машина уже пыхтела у ворот. Сопровождающий конвой - совсем молодой рыжий парень, ростом чуть выше своего автомата. Лицо его, густо усеянное крупными веснушками, было напряженно-строгим. Всем видом он старался показать, что понимает ответственность за порученное ему нелегкое дело. Наконец, с вахты вышел лейтенант с формулярами, без них никуда не денешься - это лагерные паспорта. Он окинул строгим взглядом собравшихся и вдруг весело рассмеялся.
- Смотри, сержант, пропадешь с ними! Ишь каких подобрал!
- Не пропаду, товарищ лейтенант! Мне бы только их до места довезть, а там как хочут.
Лейтенант передал формуляры, предварительно опросив всех присутствующих, и хотел еще что-то сказать конвою, но в это время шофер дал газ, и машина резко рванулась вперед так внезапно, что бедняга сержант не удержался и повалился в кузове прямо вместе с автоматом к Наде на колени.
Девушки подняли отчаянный визг и помогли подняться сконфуженному конвоиру, который тут же схватился за свой автомат, гордо выпятив грудь колесом.
- Эй ты! Потише там! - крикнул он и застучал прикладом по крыше кабины. Потом повернулся к зечкам и, все еще красный от смущенья, сердито гаркнул:
- Разговорчики! Отставить!
СОВХОЗ "КРАСНЫЙ ЧУМ"
Маленькая подкомандировка, куда привезли зечек, называлась совхоз "Красный Чум" и была расположена у самого подножья Уральских гор. Цепь гор, все еще покрытая грязно-белыми шапками снега, слегка дымилась на солнце клочьями прозрачного тумана. Что-то первобытное и пугающее виделось Наде во всей этой грозной и давящей красоте.
Само же хозяйство, наоборот, выглядело приветливым и покойным, а небольшая зона со знакомыми вышками и вахтой и подавно, уютно и гостеприимно.
В дальнейшем "Красный Чум" захирел, стал называться просто "Чумом", а хозяйство переместилось ближе к железной дороге и уже потеряло свое поэтическое название.
Впрочем, "Чумом" он назывался потому, что с десяток лет тому назад здесь располагалась стоянка коренных жителей тундры, ненцев-оленеводов. Со временем основной корм оленей - мох ягель - был съеден и вытоптан, и оленеводы вместе со своими чумами покинули стойбище, перекочевав дальше на север, за Хальмерю, к отрогам Пай-Хоя, к полноводной и рыбной реке Каре.
И еще одно немаловажное обстоятельство заставило ненцев покинуть насиженные места: близость лагерей с их бесконечными побегами, в основном опасных уголовников - рецидивистов не могла не беспокоить смирных и миролюбивых аборигенов.
Небольшая совхозная ферма, благодаря необыкновенно сочной и обильной траве, не знающей засухи, была круглый год в изобилии обеспечена кормами для скота, что давало возможность снабжать если не полностью, то хотя бы частично молоком и мясом вольнонаемное население Воркуты.
Кроме того, хозяйство выращивало для вольных горняков и шахтеров редиску, капусту и другие овощи, которые успевали созреть за короткое полярное лето.
Начальство, в основном из бывших зеков, как правило, не из политических, но и не из отпетого ворья, в горячую пору сенокосов не гнушалось просить подсобников из "политических" с небольшими сроками.
- Возни с ними мало, трудятся хорошо, не воруют, - сказал о них агроном совхоза, - Не то, что уголовники!
Попасть туда большое благо: режим не строгий и молока - пей от пуза. Работа, правда, не из легких - косить траву иной раз приходилось по колено в ледяной воде. Облепленные мошкой и комарами руки и лица к концу дня опухали.
Директор совхоза, сам из "бывших зеков", встретил приезжих на вахте и сразу же спросил:
- Бесконвойные есть? Надя подалась вперед:
- Я!
- Пропуск с собой?
- Да!
- Пойдешь со мной! Остальные в барак, ждать бригадира… Завтракали?
- Да! Нет! Н-е-е-т! - вразнобой ответили зечки.
- Вас понял! - усмехнулся директор. - Тогда так! Десять минут на завтрак, пять на размещение в бараке и прочие потребности, пять на перекур, и на работу! Чтоб быстро!
Работяги очень хвалили этого директора: "человек!"
- Где работала? - по дороге спросил он Надю.
- В хлеборезке, хлеб возила с пекарни.
- Лошадью править можешь?
- Могу! И запрягать могу!
- Запрягать можешь? Хорошо! Годится!
Надю определили в помощники к старому, хромому инвалиду, с лицом, точно сошедшим с учебника литературы, вылитый портрет Некрасова. Такой же высокий, с залысинами, лоб, большие, грустные усталые глаза и жиденькая бороденка. Звали его Алексей Константинович.
- Из "бывших академиков", - как потом представился он Наде, протягивая сухую руку со скрюченными пальцами. - Плохи наши дела, помощница моя! - высоким фальцетом проскрипел он. - Я ждал, мне мужчину пришлют.
- Откуда вам их возьмут с женского лагпункта! - не совсем вежливо покосилась Надя на хлипкого старика.
- Вот и я про то, - не обращая внимания на ее тон, кротко сказал он. - Тяжело тебе, дочка, будет.
"И для чего таких в лагере держат, старый, больной, того и гляди, рухнет", - подумала Надя, решив, что не она, а он будет ее помощником.
Ее направили возить с фермы молоко на центральную усадьбу. Старик сказал верно: это была тяжелая работа, на износ. Бидоны с молоком в 20 литров нужно было поднять на телегу, потом на центральной усадьбе снять с телеги для отправки по назначению в город или на шахты, рудники, обогатиловку или цементный. Алексей Константинович помогал, как мог, но что с него взять? У самого в чем душа держится. В основном его работа заключалась ставить галочки в тетради, количество отправленного молока. Зато уж молока доярки приносили пить вволю, сколько влезет. Директор разрешал. "Лучше сами возьмут, чем воровать будут, все равно не уследишь, да еще воды подольют", - резонно рассуждал он. В бараке на столе всегда валялась редиска, "воркутское яблоко". Это тоже разрешалось.
Три раза в день ездила Надя к дойке на ферму на своей лохматой, но сильной лошади. Она давно заметила: все животные в Воркуте были покрыты особенно густой и длинной шерстью. Лохматые лошади, лохматые собаки, длинноволосые коровы и даже свиньи имели длинную, густую щетину.
Телега на автомобильных колесах ходила очень мягко, чтоб молоко не сбивалось в масло. Пустые бидоны легко катились по приставленным к телеге доскам, но полные были чрезвычайно тяжелы, к вечеру ноги ее не слушались, подкашивались, не держали. Поясница болела, а руки, дрожали и противно ныли. Девушкам, ее попутчицам, доставалось не меньше. Сгребать, ворошить, метать в стога сено не так уж трудно, но целый день на солнцепеке, и когда бы еще не бесчисленные полчища комаров и мошки. Здесь, в тундре, они были особенно злые, крупные, величиной чуть не с муху, укусы долго чесались, расчесанные в кровь руки, лица и шеи покрывались болячками. И было их такое множество, что казалось, тундра звенит от их гуденья. Еще хуже была мелкая мошка. Черным облаком вилась она над людьми и животными, забивалась в волосы, уши, нос, а уж если попадала в глаза, так не приведи Бог, кричи караул! Жгло, как огнем.
Неделя прошла, но директор не отпустил зечек, как было договорено. Оставил еще на неделю. Девушки завыли в голос. Искусанные, с опухшими лицами и расчесанными болячками, они мечтали попасть обратно, будто в дом родимый, а не в лагерный барак.
На исходе второй недели Надя отвезла вечернее молоко, распрягла и отвела лошадь попастись до утра. Несчастное животное страдало от мошкары не меньше людей, едва почуяв свободу, валилось на спину и, смешно дрыгая в воздухе всеми четырьмя ногами, каталось по траве с боку на бок.
За эти две недели Надя устала от круглосуточного солнца и непривычной работы и, едва передвигая ноги, поплелась в зону. Еще издалека она увидела, как со ступенек вахты спустился мужчина в военной форме, и возможно, в другой раз она посмотрела бы, кто именно, но сейчас ее интересовали только нары в ее бараке. Военный направился прямо к ней, и когда она подняла голову, то узнала Клондайка. Он шел навстречу дружелюбно и радостно, как хороший знакомый, улыбался ей.
- Здравствуй, - сказал он, нарушая устав.
Приветствовать начальство полагалось ей первой.
- Здравствуйте! - через силу улыбнулась Надя. Невозможно было не ответить ему улыбкой, глядя на его такое сияющее и взволнованное лицо. - Как вы здесь очутились? - Она чуть было не сказала "Клондайк".
- Приехал за вами, завтра всех домой повезу.
- Домой? - не поняла Надя.
- То есть в зону, на Кирпичный!