- А-а-а, - разочарованно протянула Надя. - А почему вы? Нас сюда сержант вез.
- Некому больше, все в разгоне, а сержант ваш этап сопровождает.
- От нас этап? Большой?
- Пятьдесят человек.
- И куда их, горемычных?
- В Инту, в инвалидный ОЛП.
- До свиданья! - заторопилась Надя, скорей новость рассказать в бараке.
- Подожди! - остановил ее Клондайк. - Я хотел сказать тебе…
- Извините, гражданин начальник, "вам", - поправила его Надя. - Да, да, "вам", не "тебе". Меня в школе учитель истории на "вы" величал, я так привыкла! - насмешливо сказала она и тотчас отвернулась, чтоб не видеть вспыхнувшего его лица.
Клондайк замер от такой дерзости и с изумлением посмотрел на ее профиль.
- Так я слушаю вас, гражданин начальник.
- Да, конечно, "вам". Я и хотел сказать "вам", то есть просить предложить пройтись!
- Что? - не поверила своим ушам Надя.
- Пройтись, погулять. Какой вечер теплый! - в полной растерянности произнес неуверенно Клондайк.
- Погулять? Пройтись по тундре с заключенной? Да? Я так поняла? - засмеялась тихонько Надя, почувствовав, что усталость ее как рукой сняло.
- А что? Нельзя разве?
- Мне можно, я бесконвойная, а вам, гражданин начальник, не советую! Вам не положено. К тому же вы без автомата, а я бандитка.
- Сегодня я последний вечер "гражданин начальник", завтра уезжаю в отпуск и целых полтора месяца буду "товарищ", а с такой бандиткой, как вы, я, пожалуй, справлюсь, - лукаво и озорно засмеялся Клондайк, посмотрев на нее, - и без автомата!
Сердце Нади запрыгало, как заяц по кочкам.
- Ну, если не боитесь, тогда пошли.
"Что это со мной делается? Только что едва ползла, а тут на тебе!"
Вечера в тундре особенные, нигде таких больше не бывает. Далеко в России в это время уже стемнело, зажглись фонари на улицах, в окнах свет. А здесь светло, как днем. Солнце низко, гдо-то над самым Нарьян-Маром играет своими лучами, переливается. Птицы, каких только нет! И все кричат, поют, свистят, гомонят на все лады. Комары и мошка еще пуще оживились, приходится от них косынкой отмахиваться.
- Далеко в отпуск? - первая, нарушая молчание, спросила Надя.
- В Москву! - охотно поспешил ответить Клондайк.
- В Москву? - встрепенулась она. - Домой?
- Нет, я питерский. В Москву еду документы в институт сдавать.
- В институт! - эхом повторила Надя. - Какой?
- В юридический. Факультет при Московском университете. Я до армии туда поступал, а потом призвали…
"Полтора месяца тебя не будет, Клондайк, а потом прощай, Воркута", - Так уж потом назад не вернетесь? - как можно небрежнее спросила она и чуть не вскрикнула от радости, услыхав:
- Нет, почему же, обязательно вернусь, я ведь в заочный…
У самой дороги огромный штабель бревен. На этих днях завезли. В совхозе электричество от тракторного движка, в долгие полярные ночи очень неудобно. Теперь будут ставить постоянный…
- Давайте сядем, - предложила Надя. - Дальше не могу идти, ноги не идут.
- Да, конечно! - с радостью согласился Клондайк.
Очень хорошо они устроились на бревнах: их с вахты не видать, а им все видно, и по дороге кто идет, и с вахты кто смотрит в окошко.
Впервые Надя видела его лицо так близко от себя. И правда, красивое. Глаза большие, сияющие, такие голубые, прозрачные, как родниковая вода, и все в мохнатых закрученных темных ресницах, густых-густых и длинных. А лицо чистое и свежее, как у девушки. И вообще что-то девичье есть в его лице, где-то в изгибе губ или тонко вырезанных ноздрях прямого, с легкой горбинкой носа. Вот только подбородок мужской, твердый, упрямый, с ямочкой посередине. "Дивное лицо - сочетание нежности и мужества", - невольно залюбовалась Надя и тут же вспомнила! "Палач с ангельским ликом", "овчарка", "сторожевой пес".
И чем дольше она смотрела в эти прекрасные глаза, тем явнее чувствовала неприязнь, зарождающуюся в самых потемках ее души. Ей вдруг захотелось сказать ему что-нибудь злое, ядовитое. Острая до слез обида защипала глаза, обида на то, что вот сейчас она, усталая как загнанная лошадь, полуголодная, поплетется в зону, а он, свободный, может пойти, куда захочет, даже в театр, пусть не в Большой, но все же настоящий, Воркутинский, где теперь идет "Роз-Мари", и какая-то Маргарита Рейзвих выступает в заглавной роли. Или пойти с девушкой в кино, повести ее на танцы или - самое простое - в ресторан. И от сознания унизительного неравенства, которое отбрасывало ее незаслуженно ниже его, она кипела едва сдерживаемой яростью. Не слушая, о чем так оживленно рассказывал ей Клондайк, она думала, что вот сейчас надо встать и послать его горячим словом подальше, сказать ему что-нибудь оскорбительное. В карцер он не посадит ее, это точно, но обидится и уйдет, и это очень хорошо! И все закончится, не начинаясь!
Но, почему-то встать она не могла… то ли от усталости, то ли от чего-то другого, что накрепко привязало ее к бревну, и ядовитые слова тоже не находились. Сидела как завороженная, не в силах отвести глаз от его лица, не понимая ни единого слова, и молча злилась на себя и на весь мир за то, что думала одно, а чувствовала совсем другое, и это, другое, обдавало ее жаром, было опасное, "не положенное", смущающее душу, будоражащее тело.
"Кровь поганая взыграла", - говорила в таком случае тетя Маня. И Надя тотчас опомнилась, пришла в себя, очарованье пропало, улетучилось: "Охранник! Сторожевой пес! Надзиратель!"
- Как вы попали в это проклятое Богом место? - вырвалось невольно у нее. Спросила и испугалась: вдруг обидится, повернется и уйдет.
Но он нисколько не обиделся. Вопрос показался Клондайку вполне естественным.
- По мобилизации. Из армии в училище, а дальше… не спрашивают, куда пошлют.
- Понятно! - миролюбиво сказала она, но тут же не сдержалась, уколола: - И охота вам людей, как скот, караулить?
Клондайк очень внимательно посмотрел ей прямо в глаза и, понизив голос, сказал:
- Я ждал от вас этот вопрос. Кому-то надо и это делать, а человеком можно оставаться везде и всегда. В сущности, я такой же подневольный, - продолжал он, глядя теперь куда-то далеко вдаль, мимо Надиного лица. - Окутан уставами, завернут запретами, да пожалуй, и следят за нами не меньше вашего.
- Кто же?
- Все. И политрук, и тот же чекист, и со всеми ухо держать востро надо.
- Что? Иль у вас тоже стукачи?
- А как же без них? А кто осведомит начальство о грехах их подчиненных? Бдят. У нас по Маяковскому: Стучать всегда, стучать везде, до дней последних донца…
- Стучать, и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца, - бойко докончила Надя. Маяковский попадался ей на экзамене.
Они посмотрели друг на друга, как заговорщики, и засмеялись:
- Какая великая польза учиться по одной школьной программе. Все знают все! Правда?
И от этого простого слова "правда", обращенного к ней так доверительно, стало легко и непринужденно, как будто были они давними друзьями, а вовсе не лейтенант войск МВД, начальник режима ОЛПа Речлаг, и уголовница-зечка, которым не только сидеть вот так рядышком на одном бревне, но на одном метре стоять вместе не положено.
- Я понимаю, у нас стучат, хоть корысть имеют, глядишь, опер полегче на работу устроит или еще что. Многие без посылок. Трудно ведь срок на общих, а у вас-то чего ради?
- У нас "не корысти ради", у нас бескорыстие, из чувства долга, высший дух патриотизма.
- И вы, патриот, стучите? - осмелев, спросила Надя.
- Патриот? Да! Но стучать не приходилось, со школы к доносам питаю отвращение.
- Значит, следователем будете? Прекрасная специальность, людям срока навешивать.
- Почему следователем? Я в адвокатуру пойду, защищать буду.
- Уголовников? - быстро перебила его Надя. - А политических?
- Тут сложнее, но надо постараться! - просто сказал Клондайк.
- Кто же вас допустит их защищать?
- Все течет, все изменяется, - уклончиво ответил он, явно желая переменить тему. - А между прочим, как вы попали в это проклятое место, да еще с такой статьей?
Надя передернула плечами и всем своим нутром съежилась, вспоминать не хотелось. Но Клондайк ждал, и не ответить она не могла.
- Зачем вам? - после минутного молчания спросила она. - Обо мне все в формуляре прочтете.
- Формуляр ваш я знаю, смотрел. Хотел бы услышать от вас… от самой.
- Если я скажу вам, что за глупую откровенность, вы мне не поверите. Мне никто не верит…
- Почему же? Я поверю, непременно поверю.
И тут случилось неожиданное… Надя вдруг взяла и рассказала все, что хранила на сердце эти долгие месяцы тюрьмы и лагеря. И про Дину Васильевну, и про глупого парня Гуськова, и о том, как предательски подло обвел ее вокруг пальца вежливый следователь, использовав ее рассказ против нее самой. И суд, и Красную Пресню, и даже помянула свой визит в маленький особняк на Собачьей площадке, свою мечту. Слезы градом капали ей в колени, но она боялась вытирать их, потому что руки вымыть не успела и лучше не размазывать по лицу. Потом она не раз думала, как могло случиться, что ее так прорвало на откровенность с человеком, о котором знала всего-навсего, что он режимник, а стало быть, враг, но волнующе хорош собой. Должно быть, под гнетом одиночества возникла простая человеческая потребность поделиться своим горем, услышать слова сочувствия и утешения. А возможно, это было в нем: умение сопереживать, что не могла не почувствовать Надя.
Однако утешать ее Клондайк не стал. Лицо его менялось по мере рассказа, пока не стало хмурым и злым. Он достал носовой платок и подал Наде.
- Не надо! - отмахнулась она, вспомнив свои нечистые руки.
- Нельзя так, - улыбнулся он тепло и нежно и сам вытер ей глаза.
- Вы смеетесь, не верите… я знала!
- Нет, я радуюсь, что не ошибся. Я был убежден, вы здесь случайно.
- Тут многие случайные, - Надя громко всхлипнула и потянула носом.
- Вам необходимо срочно писать в Верховный Суд.
- Что? Помилование? Просить и каяться в том, что я не сделала? Никогда! - с жаром воскликнула Надя.
- Нет, кто говорит о помиловании. Жалобу! Жалобу! И лучше в Прокуратуру, на неправильное ведение следствия.
- Наших жалоб там до скончания века хватит разбирать.
- Вы имеете в виду 58-ю статью? Верно! Отношение к ней иное!
- Почему же иное? Что? Убивать и грабить - это лучше, чем рассказать в кругу друзей анекдот про Сталина?
- Тише, Надя! Не нами это заведено, а для того, чтоб изменить законы, надо учиться и добиваться, чего хочешь. Для этого вам нужна свобода. Вы осуждены неправильно, незаконно! Пишите, пусть ваша мама возьмет адвоката. Не сидите и не ждите амнистии. Амнистия - это массовое помилование. Вам нужны чистые документы, чтоб в них значилось "Дело производством прекращено за неимением состава преступления". Понимаете? - горячо убеждал ее Клондайк.
Но она уже была поражена неверием в справедливость правосудия. Бесчисленные рассказы о произволе и беззаконии убедили ее в том, что судейская машина сломалась или, что еще хуже, нужна даровая сила для работы в шахтах, рудниках, на лесоповалах, и все за пайку и черпак баланды, и упрямо твердила:
- Пустое это, перевод бумаги.
Однако Клондайк проявил не меньшее упрямство, он упорно опять и опять убеждал ее в том, что сам хорошо знал. Статья Нади подлежит пересмотрам, помилованиям, прошениям. Тогда как политические, с кем сравнивала она себя, совсем иное дело. Знаменитые адвокаты наотрез отказывались брать их дела, не соблазняясь никакими вознаграждениями, заранее зная, чем чревата защита политического.
- Хорошо, - наконец сдалась Надя, - я напишу, только что писать?
- Вот то, что вы мне рассказали, только коротко, ясно и быстро. Обещаете?
В зоне ударили в рельсу. Подъем! Надя быстро поднялась с бревна.
- Пора, спасибо вам, до свиданья, и счастливого пути!
- Подождите, Надя, я не сказал самого главного…
- Потом, потом, в другой раз, - отстранила она его горячую руку. - Не надо испытывать судьбу.
На вахте дежурный надзиратель забрал ее пропуск.
- С ночной смены, что ли? - хмуро спросил он.
- С ночной, точно угадал, - засмеялась Надя.
Первого, кого встретила в зоне, был Алексей Константинович. Увидев ее, он закивал головой и сморщил лоб в гармошку.
- Что, пташка ранняя моя, уже на ногах? Похвально, похвально!
"Знал бы, с кем ночку пташка прочирикала", - подумала Надя.
- Сегодня одной придется. Я в санчасть ковыляю, всю ночь нога покоя не дала, болит, впору ложись да помирай.
Надя посмотрела ему вслед, и от ее хорошего настроения не осталось и следа. Десять лет старый хромой профессор обречен скитаться по лагерям. За что? Статья у него 5810: агитация и пропаганда. Какая агитация? В чем и кого можно агитировать, пропагандировать? Кому помешал несчастный старик? Припомнилось, как рассказывали зечки в этапе. Одного старика выживали из коммуналки, охотились долго, пока не обнаружили у него испачканный портрет вождя. Тут ему и конец пришел. Собрались жильцы, вызвали участкового, составили протокол и куда надо отправили. А когда за стариком пришли, дверь заперта, стали просить по-хорошему- не открывает, налегли плечом, зашли, а бедняга сидит себе в кресле мертвый. Освободил комнатуху. И много еще всяких историй наслушалась в этапе Надя. Но тогда она им мало верила, очень уж неладные, а порой и смешные, как анекдоты.
В свою хлеборезку она вернулась, как к себе домой. После комаров и неподъемных бидонов, вонючего барака и клопиных нар хлеборезка казалась землей обетованной. Зечки встретили Надю по-родственному, приветливо. Даже Пятница, по долгу службы обязанный держаться строго с зечками, увидев Надю на вахте, заулыбался, показывая гнилые пеньки прокуренных зубов.
- Приехала! Уж и губы накрасила, как мартышка гузно. В хлеборезке царил полный разгром. Надя пришла в ужас.
- Да у вас тут словно Мамай прошел!
Две вольняшки хозяйничали там вместо нее. Валя до изнеможения резала хлеб, а они, по ее словам, только и делали, что в ведомостях расписывались и сплетничали дни напролет. В воскресенье вовсе не работали, а в субботу хлеб на два дня выдавали. Полы затоптали, как асфальт, половиц не видно. Обрадованная Валя бросилась в кипятилку за горячей водой, и вдвоем они быстро ликвидировали следы пребывания вольняшек.
- Между прочим, Клондайк в отпуск уехал, сказала Мымра, даже попрощаться не зашел, - не без злорадства сообщила Валя.
- С какой же радости нам охранники должны?
- Так! Я думала: заходил, улыбался…
- Мне следователь тоже улыбался, да вот, видишь, чего их улыбки стоят!
Зашла в клуб, а там радость: Черный Ужас привез настоящее пианино. Сидит Нина, бренчит, переквалификацию проходит:
- Правая рука хорошо идет, клавиши как на аккордеоне, а вот левая! Беда! Повозиться придется, - вздохнула Нина.
Все работницы столовой на сцене торчат, и каждая, хоть одним пальцем, в клавишу норовит ткнуть. Увидели Надю, загалдели:
- Спой, спой, Надька, пианино теперь есть!
- Некогда, девочки! Я за письмом пошла, мне сказали, письмо на почте для меня.
- Не одно, а целых два письма! - сказала Нина Тенцер почтальониха, подавая Наде письма.
- От мамы! Спасибо! - и выскочила на улицу. А другое, написанное каллиграфическим бисерным почерком, без обратного адреса, заставило Надино сердце заколотиться до дурноты. Такого почерка нет ни у кого. Надя узнала его. Писала Дина Васильевна. Конверт разрывать не надо, вскрыт в цензуре, и, хоть руки дрожали, но быстро вытащила, развернула.
"Слава Богу!" - обрадовалась Надя, письмо начиналось: "Дорогая моя девочка! Винюсь перед тобой, страдалица моя. Прости, детка, за то, что поверила в такое зло. Но все лучшее у тебя впереди. Видно, сам Бог надоумил меня подойти к твоей маме в электричке, спросить ее, как ты? Она ехала в Москву, подавать прошение о пересмотре твоего дела. Оказывается, она получила письмо от этого негодяя, твоего однодельца. Он находится где-то в Мордовии, лежит в больнице, умирает от туберкулеза и слезно просит твой адрес, чтоб просить у тебя прощение в том, что подло оклеветал тебя. Пишет, что горько раскаивается, видишь ли, ревность его виновата. Не хотел, чтоб ты оставалась на свободе и училась петь. Каков мерзавец! Я до сих пор не приду в себя от возмущения. Я взяла адрес этого парня и тотчас написала ему, где прошу и приказываю, перед лицом смерти, если осталась в нем хоть искра чести, пусть немедля пишет в Прокуратуру СССР на имя тов. Руденко (копию мне). (Кажется, с Руденко нас знакомили на премьере "Красного мака", он еще тогда не был генеральным прокурором). Со своей стороны, я была у юриста, он сказал: если такое письмо будет, ты спасена! Мужайся, моя дорогая! Скоро, скоро ты вернешься к маме, и мы продолжим наши занятия. Скорблю безмерно,
любящая тебя Д. В.
Р. S. Мама сказала, что ты поешь в самодеятельности. Избави Бог! Ни в коем случае. Категорически запрещаю! Ты ведь знаешь свой недостаток: короткое дыхание. Это порок, который исправляется только упражнениями, школой! Помни, тебе нужна школа. Береги голос, это твое будущее".
Мать почему-то совсем не писала о Сашке, видно, не хотела преждевременно волновать Надю. Выслала посылку. "Через полтора месяца получу". Письма и посылки шли очень медленно и нерегулярно. Некоторые письма доходили через месяц, полтора, а посылки еще медленнее. Нина Тенцер объясняла тем, что цензоров мало, а заключенных не счесть сколько, и тут же подсчитала: сорок шахт, в среднем по 1000 человек на каждой, два кирпичных, цементный, известковый, обогатиловка да совхозов 3–4, пересылка, "РЕМЗ", "Предшахтная", "Капитальная", вот и считай сколько! Но Надя считать не стала. Помнила хорошо, что Манька Лошадь рассказывала. Достаточно для того, чтоб заселить большой город.
Три дня после письма Дины Васильевны ходила Надя как опоенная, ног под собой не чуя. Все валилось у нее из рук, работать не хотелось. Подолгу она стояла с широко раскрытыми глазами, уставившись в одну точку. Жалко умирающего Сашка, помочь ему нечем. Туберкулезников в лагерях полно. "Напишу ему, если он раскаялся, что я простила. Из ревности Отелло еще похуже сделал".
Однако, Валя привела ее в сознание очень быстро:
- Если так будет идти работа, то пойдете на общие, пока генеральный прокурор решит вашу участь.
Пришлось опомниться.
Наконец, после бесконечных просьб и уговоров, ЧОС отвез в город самодельный репродуктор-решето, а взамен вернулся с новым. Маленькая радость!
- Вот ведь до чего довели машинку, в ремонт не взяли! Выбросить- велели да еще на смех подняли! Пришлось новый купить! Двадцать пять целковых выложил.
- Спасибо, гражданин начальник! Освободимся, отдадим, верно Валя?
- Отдадим, обязательно!
ЧОС недоверчиво, с подозрением покосился на нее. Промолчал, что двадцать пять целковых выложил не своих - казенных.
- Ну, ладно, включайте! - и вышел.
- Наверное, подумал, долго ждать придется, - невесело засмеялась Валя.
В первый же вечер, разделывая хлеб, девушки услышали чеховский рассказ "Я люблю вас, Наденька!"
Зажимая усмешку в губах, Валя сказала:
- Специально для вас, мотайте на ус, Наденька!
И хотя рассказ не был грустным, обе приуныли и молчали До самой ночи.