- Меццо.
- Как раз у меня в хоре не хватает меццо. Подошла Нина.
- Надя не станет петь в хоре, она солистка.
- Почему же? Максакова пела в хоре.
- В хоре Большого театра!
- Ну, она еще не Максакова, может попеть и здесь!
- Пока не Максакова, но будет не меньше.
Мымра, услыхав разговор на повышенных тонах, быстро подошла к ним. В ее обязанности входило, кроме всего, и слушать, о чем говорят зечки. Узнав, в чем дело, сказала:
- Ты, Лавровская, на Надю не рассчитывай, освободиться может в любой день.
Наташа тут же потеряла к Наде весь интерес и повернулась к Нине:
- Я думаю, в два аккордеона будем играть. Я поведу верхний голос, а ты…
- На Нину тоже не рассчитывай!1
- Освобождаешься? Поздравляю!
- Нет, она по наряду на Предшахтную поедет, - не без злорадства сказала Мымра.
Надя отправилась к себе. Пора хлебом заняться. Там Валя одна трудится.
Навстречу Зырька бежит, тоже в клуб.
- Зырька! Слышала? Нину отправляют на Предшахтную.
- Знаю! Это Мымра ей устроила, за все Нинкины закидоны.
- Ай, Мымра! Знать она сильна!
- Еще бы! Старший лейтенант, не смотри, что завалеха немытая! А Нинка на общих не будет! Устроится!
Только разошлись в разные стороны, Кира Покровская догоняет.
- Надя! Кланяюсь до земли, возьми письмо на волю, меня в больницу кладут, срочно матери написала, чтоб лекарства прислала, паск или пенициллин, если достанет. Подозрение на тубик у меня!
- На что? - не поняла Надя.
- Туберкулез.
Надя поморщилась, кому отдать? Кого просить? Фомка отказался, жена ругает, Клондайку неудобно. Недавно выручал…
- Ладно! Уж давай! Только в сторонку, за столовую зайдем, не здесь же. "Попробую шофера попросить", - решила она про себя, а если не застану, оставлю в пекарне, спрячу. Мансура попрошу отдать.
… И С КАРЦЕРОМ ПОЗНАКОМИЛАСЬ
Не делай добра - не увидишь и зла.
(Народная поговорка)
На следующий день, проглотив овсянку "жуй-плюй", Надя заторопилась после обеда на конюшню. "Письмо бы не забыть! Повезет если - застану еще вольняшку-шофера, что муку на пекарню привозит. Конверт с маркой есть, адрес: Москва, Последний переулок, дом 10. Где это? Не знаю", - и переложила во внутренний карман старой телогрейки. Новую берегла…
На вахте в послеобеденное время всегда торчат надзиратели. Курят так, что не разобрать, кто есть кто. Все же увидела: опер Горохов, экспедитор, ЧОС, дым коромыслом! "А Клондайка моего нет, занимается, грызет гранит науки", - с теплом подумала Надя и постучала в окошко.
- Пропуск Михайловой!
Опер в момент обернулся, лицо его сразу помрачнело, он нахмурился и что-то сказал дежурнячке Перфильевой. Саша вышла в проходную и тихо сказала:
- Оперуполномоченный приказал тебе на вахту зайти.
- Чего ему?
Надя смело переступила через порог и поздоровалась. Кое-кто ответил.
- Обыскать! - кивнув на нее Перфильевой, сказал опер.
Надя похолодела. Ноги и руки ее вмиг стали как ватные. "Все! Спеклась!"
Дежурнячке, старшине Перфильевой, не стоило большого труда вытащить из кармана телогрейки Киркино письмо.
- Еще есть? Говори сразу, - строго спросил опер. Он не злился, не кричал. Он торжествовал, глаза его зажглись злорадством.
- Нет, - ответила, покачав головой, ошеломленная Надя.
- Ступай! Отдайте ей пропуск.
В предчувствии беды все в ней сжалось в единый комок, но выручил "бес", ее "бес", который всегда учил ее: не сдавайся, сопротивляйся, защищайся, не падай духом! "Как спокойно и тихо он выждал момент, чтоб прижать меня! Теперь никто за меня не заступится, ни Мымра, ни ЧОС, и тем более Черный Ужас, о Клондайке и говорить нечего".
- Лететь тебе на общие, сестричка дорогая, - с сочувствием сказал Мансур. - А то, пожалуй, и на этап! Так-то вот!
- Смотря что в письме, а то и срок мотанут, - "утешил" Толян.
- Засем письмо таскал, знал, сто нельзя! - побранил ее Фомка.
- Не обыскивали меня никогда, это опер на меня зуб имеет.
- Один зуб опера страшней всей пасти крокодильевой. Чем не потрафила?
- Черт с ним, пойду на общие с лопатой, - в сердцах воскликнула Надя, - зато совесть чиста.
- Эге! - присвистнул Мансур. - Да никак он тебя в подручные сватал, да? Да, что ли?
Надя молчала. Обещала не говорить, надо помалкивать, но Мансур и так догадался, не дурак и не первый год в лагере. Система известная!
- Так держись, молодец! - поцеловал он ее в щеку.
- Держись, не робей! - поддакнул Толян.
- Дерсись, дерсись, - подбодрил Фомка.
- Спасибо, ребята, - сквозь слезы проговорила Надя. Она и не ожидала такой дружной поддержки.
Около хлеборезки стояла испуганная Антонина.
- Шмон у тебя был.
- Началось! - обозлилась Надя.
В хлеборезке Валя прибирала разбросанную Надину постель и распотрошенный сундучок.
- Как свиньи, рылись!
- Кто был?
- Две шмоналки, опер, ЧОС. Духи твои забрали и фотографию.
- Пусть подавятся, гады, - шепнул бес, а она повторила вслух: - Пусть!
Зашла Коза-Антонина. Обе, и она, и Валя, казалось, искренне огорчены Надиной оплошностью.
- В ботинок бы заложила, Перфильева не стала б искать. - сказала Коза.
- Ах, Надя! Наделали себе неприятности.
- Ну, хватит! - гневно крикнула Надя. - Заткнитесь, не себе несла, не убьют меня, а общие? Все ходят, пойду и я.
На следующий день после развода прискакала дневальная опера.
- Иди, вызывает.
- Злой? - спросила на всякий случай Валя.
- Не сказать! Как обычно, "здравствуйте" сказал, значит, не злой.
Надя, высоко задрав свой короткий нос, с бесом на плече отправилась к оперу. В коридоре из оперского кабинета ей навстречу выходила в слезах Кирка.
- Не бойся! Ничего в моем письме нет, лекарство просила, - скороговоркой сказала она.
- Точно?
- Еще носки шерстяные и сахару кускового.
- Проходи быстрей! - Дневальная открыла дверь. - Разрешите гражданин начальник? Михайлова пришла… - нежно пропела она.
Надя переступила порог кабинета и вздрогнула. Рядом с Гороховым сидел Клондайк. Лицо его было бледно и сумрачно.
- Ну что, Михайлова, судить тебя будут! - просто и беззлобно сказал опер.
Если б не Клондайк, она, наверное, щелкнула бы по носу своего беса и притворилась "овечкой", но теперь она чувствовала себя, как Зоя Космодемьянская, когда та крикнула в лицо своим палачам: "Да здравствует товарищ Сталин!"
- Ваше право, - сказала она, - попытайтесь! - и еще выше вздернула голову: "Пусть видят, я не боюсь!"
- И попытаемся! - грозно воскликнул опер. - Ты письмо через вахту, нарушая режим, тащила, а знаешь, что в нем?
- Я чужих писем не читаю!
- Не читаешь? Порядочная, да?
- Так меня учили! Читать чужие письма грязно и подло.
"Даже я подскочила за дверью, как он бухнул кулачищем по столу", - рассказывала потом в бараке его дневальная.
- Тебя мама учила, а теперь я выучу. Посидишь в буре, сразу профессором станешь!
- Зачем вы нарушаете режим, Михайлова? Когда вам давали пропуск на бесконвойное передвижение, вас ведь предупредили об ответственности? - строго спросил Клондайк, а глаза смотрели так нежно, так ласково, что Надя едва сдержала улыбку.
- У Покровской открылся туберкулез, ей очень срочно нужны лекарства, которых здесь в санчасти нет. Что же ей теперь умирать оттого, что разрешено два письма в год? Это же бесчеловечно! - ответила она, глядя прямо в глаза Клондайку.
- Вот как повернула, а? Выходит, все мерзавцы, а она хорошая! - обратился опер к Клондайку.
- Насколько мне известно, вас никогда не обыскивали, вы пользовались полным доверием у нас, - сказал Клондайк.
- У людей я всегда буду пользоваться доверием, - запальчиво воскликнула Надя, напирая на слово "у людей".
Опер понял ее и опять завелся.
- Ты недаром сидишь здесь, Михайлова! Значит, мы не люди?
Бес уже нашептывал свое: "Обзови его гадом! Скажи - он овчарка! пес! Не бойся! Ату его!" Но Надя сдержалась, не послушалась беса-искусителя. Спросила только:
- Можно идти?
- Видел? - опять спросил опер Клондайка. - "Допрос партизанки"? Я ей покажу, где раки зимуют. Я ее научу свободу любить! Артистка!
Надя пошла к двери, обернулась:
- До свиданья!
Клондайк глядел ей вслед, и глаза его были грустными и задумчивыми. Ей почему-то стало жалко не себя, а его. "Какая собачья работа - судить любимую! (В том, что она любима, не сомневалась нисколько.) И даже не иметь возможности защитить ее!"
- Постой, Михайлова, еще не все! Письмо я передаю в следственный отдел!
"Врет гад, стращает, не бойся!" - шепнул бес.
- Ваше право, гражданин начальник.
- Знаю, что мое, а ты свои права забыла, так мы тебе напомним, а не вспомнишь, заново научим! (Это уже Клондайку.) - Покровская в своем письме сведения сообщает антисоветского характера.
Надя чуть не прыснула со смеха: "Ври больше, мартышка!" - Неужели? Своей матери? Нине Аркадьевне? Я этого не знала.
Но опер додумал, что она его разыгрывает. Закипел, завозился…
- Срок получишь по 58-й, через 17 узнаешь!
- Как скажете, гражданин начальник!
- Да ты что, в самом деле, издеваешься! В карцер, без вывода! - завопил Горохов, окончательно теряя терпенье.
Но, переступив порог гороховского кабинета, Надя сразу весь свой кураж потеряла и приуныла.
Карцер без вывода на 5 или 10 суток - ничего хорошего. Это 300 граммов штрафных, и больше ничего. Дуреха, и верно, дуреха, нечего и обижаться!
В темном, холодном карцере под самым потолком чуть светилась грязная, вся в пыли лампочка. Не вытирали ее, видимо, нарочно, чтоб темнее и непригляднее выглядел карцер, да и некому вытирать было. Кому нужна тюрьма в тюрьме?
- Привет, подружка! - услышала Надя. К ней из темноты поднялась с нар Кира Покровская. - Я уже здесь квартирую, а это Peг, знакомьтесь! Регина Берсеньез - старожилка!
"Значит, не Кира стукнула оперу".
- Давай к нашему шалашу!
- Холодно здесь, будь здоров! - простуженным голосом прохрипела с верхних нар Рег.
Спали все втроем, под тремя телогрейками, поворачивались по команде. Утром Регу увели на работу, остались вдвоем с Кирой.
- Ты не бойся, я ничего особого не писала.
- А чего плакала? - спросила Надя.
- От обиды! Дерьмо ведь, мартышка сраная! А тоже туда, с оскорблениями!
- Там их двое было, а режимник тоже ругался?
- Нет, тот только спросил: "Почему вы Михайловой письмо дали? Зачем так подводить человека?"
- А ты чего ответила?
- А что я могла ответить? Сказала, в следующий раз другой отдам.
В завтрак дали по миске баланды.
- А хлеб? Мои кровные триста? Почему не отдаете, что положено! - спросила Кира.
- Хлеба нет, не знаю! - ответила дежурнячка и быстро захлопнула дверь.
Спали до вечера, аж бока заболели от голых досок. К вечеру вернулась Peг.
- Последнюю ночь с вами, завтра иду в барак, - и повалилась ничком на нары. - На подъемке путей работали, будь они неладны.
Опять загремел ключ. Ввели Стасю (фамилию ее Надя никак вспомнить не могла).
- За что тебя, Стась?
- Режимник! Я ему сказала, что без хлеба работать не пойдем!
- Это кто, "Красюк", что ли?
- Нет, новый кретин.
Надя знала, что "Красюком", "Красавчиком" в бараках женщины звали Клондайка.
- За что же все-таки?
- А хлеба не было, а без хлеба попробуй на одной баланде целый день!
Перед отбоем принесли полбуханки на всех. Кира застучала ногами в дверь, но никто и не подумал ей открыть. На следующий день вместе с дежурнячкой ввалился ЧОС.
- Давай выходи, на работу пойдешь, - сердито приказал он Наде. - А ты, Покровская, еще с письмом сунешься, смотри у меня, пеняй на себя, - и погрозил кулаком. - Обе выметайтесь! - Стер вы! Всю зону без хлеба оставили. Я ужо разберусь, кто виноват!
Но ЧОС хоть и ругался, а был вполне безвредный, деревенский мужик. Он по чину тоже капитан, как и Горохов, но за ним водились грешки по части выпивки, а потому побаивался опера. На зечек он смотрел как на рабочую силу. Лошадь или вол, например, и заботился, чтоб его скотина была накормлена и по возможности в тепле.
Однако Горохов себя победителем не почувствовал, решил, что наказание карцером недостаточно, так как Михайлову пришлось выпустить на работу, чтоб не оставить опять работяг без хлеба, а поскольку у хлеборезки день не нормирован, водить ее в карцер после работы не представлялось возможным. Больше всего его злило, что Надя не испугалась, как ему показалось, знала, что скоро освободится - не по пересмотру, так по зачетам. Зачеты! Вот что действенно. И тут же, вызвав к себе Макаку Чекистку - начальницу УРЧ и Спецчасти, немедленно приказал снять с Михайловой зачеты. Чекистка засомневалась, нужна была подпись начальника ОЛПа Корнеева и начальника режима. Черный Ужас спорить не стал: "нарушила - получай!" - и безоговорочно подписал приказ, после чего подписей остального начальства и не понадобилось. Хватило двух. Утром на разводе приказ был зачитан перед строем новым начальником режима.
- За нарушение лагерного режима Покровскую Киру Николаевну и Михайлову Надежду Николаевну водворить в карцер на пять суток с выводом на работу… (У Киры в ночь поднялась температура, и ее положили в госпиталь).
Молча выслушали зечки приказ о снятии зачетов с Михайловой. Наказание не произвело особого впечатления на зечек со сроками десять, пятнадцать, двадцать и двадцать пять лет.
- Подумаешь, на четыре месяца раньше освободиться - это при наших-то сроках детский лепет, - сказала Галка Шиманович.
- У нас вообще никаких зачетов, и то не плачем.
Огорчился только один Клондайк. Встретив ее у вахты с осунувшимся и бледным лицом, он подошел к ней. "Не побоялся", - отметила Надя.
- Ну, зачем ты? Отдала бы мне.
- Ты у нас для ЧП.
Но Клондайк осуждающе покачал головой.
- Ничего! - пошутила Надя. - И через это надо пройти. Как же в лагере побыть и в карцере не посидеть?! - а у самой кошки душу скребли. Так было жалко зачеты!
Дежурнячка Перфильева, пропуская лошадь с хлебом через вахту, тоже сказала:
- Ну и дура же ты, вот не думала!
- Кто-то из мудрых людей изрек: "Не радуйся, завтра придет горе. Не печалься! За горем придет радость", - сказала Валя.
И верно. Радость в виде посылки пришла прямо к празднику 7-го ноября. Черный Ужас не утвердил программу, где Надя должна была петь.
- Нечего, проштрафилась! - сказал Мымре и вычеркнул Надину фамилию. Хлеборезки совсем не расстроились, а решили "загулять" дома. По радио обещали большой праздничный концерт после торжественного собрания.
- Вот нам и музыка!
На почте Надя слегка огорчилась, увидев такую обильную и дорогую снедь. Была даже маленькая банка икры и копченая колбаса в серебряной обертке. "Зачем она так тратится, напишу, пусть скромнее, не надо мне этого", - решила она, но, когда дежурняк извлек шифоновую кофту цветом как спелый абрикос, Надя все поняла. Часть продуктов и вещей от Дины Васильевны. И абрикосовая кофта, и икра, и чулки-паутинки - от нее. Кофта все еще пахла духами Дины Васильевны, а в пачке сахара под синей оберткой Надя обнаружила записку и деньги. Дежурняк не нашел, а то отобрал бы обязательно. "Соловушка моя! Наберись терпенья, все идет хорошо, но медленно. Много сложностей. Храни тебя Бог. Д.", - и все. Валя оживилась и захлопотала. В посылке были мука и дрожжи.
- Будет настоящий пирог, а не убогая коврижка! - довольная, восклицала она. - Я-то с вами тоже стала революционные праздники отмечать!
- А я религиозные, о которых раньше только от тети Мани слышала.
А через два дня пришло письмо от матери. Хоть почта была закрыта, добрая Нина Тенцер решила порадовать Надю и принесла сама. Мать писала: "… Знаю, доченька, как ждешь и страдаешь, сердцем чую, болит душа о тебе. Еще пришлось заплатить в кассу адвокатов. Дело осложнилось, умер Гуськов, твой одноделец. (Позже узнала Надя, что избили Сашка в этапе не то блатные, не то конвоиры. Отбили почки, и долго болел он в лагере, борясь за свою никому не нужную жизнь). Пришлось адвокату ехать в Малаховку, разыскивать тетку Гуськова, Ячменеву, и просить письма заключенного для "идентификации" почерка, иначе все замыкалось на его смерти на долгие времена, потому что написать в прокуратуру Сашок не успел. Писем его никаких не оказалось, какие и были, тетка поспешила сжечь. Адвокат не остановился и поехал в Потьму, в Явас, где обнаружилось заявление Гуськова на имя начальника лагпункта с просьбой разрешить свидание с тетей Фросей, сестрой его матери. Тетка на свиданье не поехала, и заявление с разрешением не было востребовано. "Денег не было, на какие шиши ехать?" - сказала она адвокату. Что ж, понять можно.
Праздник не удался, несмотря на "Лукуллов пир". Дежурил ЧОС, а не Клондайк, а он, наверное, гулял где-то с кем-то. Надя терзалась ревностью. Еще ей было очень жалко несчастного Сашка, так глупо загубившего свою жизнь.
На обходе ЧОС спросил:
- Ты, Михайлова, слышь, освобождаешься скоро?
- Не знаю. Сама не знаю, а что?
- Может, захочешь у меня работать остаться, а? Оклад хороший, в России такой не получишь, отпуска большие, северные надбавки, а?
Надя невесело рассмеялась:
- Спасибо, что вы! Я учиться поеду!
- Ну да, на артистку! - понимающе сказал ЧОС и потянул носом в надежде обнаружить запах спиртного.
- Вот ослятя, знает, какой у вас голос, и предлагает такое! - возмутилась Валя, едва стихли в тамбуре его шаги.
- Кому что, а ему хлеборезка нужнее.
- Радуйтесь! Завтра придет Коза, - объявила Валя.
- Радуюсь, но не сильно, завтра жду неприятностей, по вашему мудрецу. Кстати, у меня сегодня нож упал на пол - примета, что придет неожиданный гость.
Валя презрительно фыркнула:
- Все-таки вы, русские, больше язычники от природы, чем цивилизованные христиане.
- Приметы слагались народом веками, Валечка, - миролюбиво возразила Надя, чувствуя, что немчура не в духе.
- А что ваш народ видел и знает? Одно самомнение. Те, кто действительно знал и видел, перебиты, уничтожены, как класс. Мы! Мы! Закидаем шапками!
Надя почувствовала беса:
- Ну, вам-то, немцам, хорошо известно, на что способен наш народ!
- Это вы о войне? Гордитесь победой? Вам не гордиться надо, а пеплом голову посыпать. Вы не победили, вы утопили в крови Германию. В своей, русской, крови, причем самого высокого качества, которая еще оставалась у вас. Хитрый Грузин знал, кого похвалить: "Спасибо русскому народу", а вы и рады, отец родной похвалил!
В прежние времена Надя бросилась бы опрометью защищать вождя. И Бог знает, что наговорила бы, одержимая "бесом". Теперь было другое. Уже не могла она думать о великом, непогрешимом отце, как думалось раньше. Многое увиделось по-другому. Но все же не сдалась: