- Русских он похвалил потому, что нас было большинство, - и обиделась, с каким сожалением посмотрела на нее Валя. - И не смотри на меня так ядовито, сказала тебе Коза: будешь злиться, срок не протянешь.
Спорить с Валей, старше и образованнее себя, и даже старой, умудренной жизнью Козой она считала делом нестоящим. Последнее слово всегда оставалось за ними. Поэтому, тряхнув головой, отгоняя беса, весело сказала:
- Хватит разговорчиков в пользу бедных и сирот! "После сытного обеда по закону Архимеда" мой котелок, а я на конюшню. Опять Ночка-попрошайка в руки глядеть будет: "чего принесла?"
- Дайте ей сахару, - предложила Валя. - Она тоже любила всякую тварь. - Не обеднеем.
В тот 1950 год зима наступила как-то внезапно и рано. Сразу похолодало. Пришлось снова надевать валенки и теплый платок на голову. Телогрейки вообще не снимали целое лето. ЧОС готовил к выдаче бушлаты. Уже к ноябрьским праздникам выпал обильный снег. После скрипучей и разбитой телеги сани скользили легко и быстро. Ночка охотно слушалась вожжей, и даже хлеб в тот день не запоздал. Дома, в хлеборезке, ждала еще одна приятная неожиданность. Вернулась Коза. Обрадованная Надя быстро разгрузила с Валиной помощью ящики с хлебом и повела в конюшню лошадь.
- Сейчас вернусь, заводи самовар, Валя, - уже с порога крикнула она.
Ночка всю дорогу старалась заглянуть ей в рукавицу, не осталось ли еще куска сахару. В прошлое лето совхозы не востребовали политических зечек на сенокос по режимным соображениям, и Надя боялась, не придется ли голодать лошадям в зиму. В хлеборезке царили порядок и чистота. В полураскрытой печке шипела черная кастрюля с кипятком.
- Вот это и есть счастливое и радостное детство, за что возблагодарим товарища Сталина, - сказала Валя и отмерила из пачки не две ложки чая, как обычно, а целых три, для заварки. Надя благоразумно пропустила мимо ушей Валин выпад: "Лучше не заводиться с ней, а то, пожалуй, такое услышишь!"
- Да! - поддержала ее Коза. - Чаепитие для зеков очень важный жизненный процесс, - и взяла кусок колбасы, нарезанной так тонко, что через него можно было любоваться на Божий свет…Валя постаралась, хотя и такой призрачный ломтик она проводила неодобрительным взглядом.
- Чем жевать будете такую колбасу? - не выдержала она.
- А ты, Вольтраут, не переживай! Я один кусочек, много не съем!
- Валя! - одернула ее Надя, - не жадничай!
- Разве я о себе? - хитро подмигнул ее лисий зеленый глаз. - Я, как Ленин, о народе беспокоюсь!
"Это слишком!". Атмосфера накалилась, и Надя с трудом сдерживала себя, но Валя, почуяв угрозу, быстро переменила тему.
- Между прочим, завтра вашу аккордеонистку Нину на этап отправляют. Я слышала, просила девчат собраться после ужина в клубе. Проститься. Вы пойдете?
- Конечно, обязательно, если отпустишь.
К вечеру большая часть хлеба утренней смены была готова.
- Идите же, - напомнила Валя. - Антонина до отбоя мне поможет, успеем. Да, пожалуйста, оденьтесь поприличнее. Снимите свой свиной чехол! (Так Валя называла казенные халаты).
Пришлось надеть новую абрикосовую кофточку. Коза даже руками всплеснула.
- Красотка ты, Надежда, хоть куда!
- Хоть куда, да некуда! - с сожалением сказала Валя.
В столовой еще шла уборка после обеда ночной смены, а на сцене уже собрались зечки - Нинкины хористки - со всех бригад. Нина, веселая и оживленная, хоть и с красными подпухшими глазами, попросила задернуть занавес, но повариха и раздатчицы, а с ними и уборщицы шумно запротестовали:
- Мы тоже хотим слушать!
Пришлось оставить сцену открытой. Маевская, подтянутая и стройная, прочитала какое-то незнакомое Наде стихотворение. Все загалдели, зашумели, заохали:
- Что за стихи? Кто автор? Кем написано?
- Это Волошин, "Суздаль да Москва", - сказала Елизавета Людвиговна и посмотрела по сторонам. - Крамольное, - шепнула она Нине.
- Давайте еще "Капитанов!" - так же тихо, сказала ей Нина.
"Зачем это ей? Про каких-то капитанов-лейтенантов или мало мы их видим!" - разочарованно подумала Надя. Но едва Маевская прочитала первые строки, душа Надина встрепенулась и понеслась навстречу дивным словам. "Кто же это написал такое? Кто знал о флибустьерском дальнем синем море?", - хотелось ей спросить, но стихотворенье-музыка закончилось, и свет в Надиной душе померк. Опять перед ней была холодная, грязная столовка и грустные, задумчивые зечки.
Вытирая влажные глаза, подошла Нина.
- Надюша, спой мне напоследок, может, и не увидимся больше.
- Чего? Что тебе спеть? - с готовностью спросила Надя.
- Мою любимую, ты знаешь! "Что это сердце…"
Никогда больше Надя так не пела, ни раньше, ни потом. В темноте полупустой столовой не торчали перед ней надзиратели, не блестели погоны начальников, не улыбались кисло-сладкой улыбкой их жены, - и она, чувствуя себя свободной, вложила всю душу в этот бесхитростный романс, а последние слова:
Пусть в чаду любви сердце пылкое
Бьется радостно в молодой груди… - пропела так, что сама осталась довольна. Наташа подошла:
- Я слышала, что у тебя хороший голос, но ты! Освобождайся скорее, мы о тебе еще услышим.
- Прощай, Нина, счастливо тебе найти таких же любящих тебя, друзей, - давясь слезами, сказала Надя. - Счастья тебе!
Пора было вспомнить о хлебе. Надя прыгнула со сцены в зал и пошла к выходу, но не успела она дойти до двери, как навстречу ей ввалилась целая толпа надзирателей во главе с опером Гороховым.
- Что тут происходит? Что за сборище? По какому поводу? - обратился он к Наде.
- Провожаем нашу аккордеонистку, гражданин начальник.
- Кто разрешил? Где начальница КВЧ? Почему одни? - и, отстранив рукой Надю, как мешавшую ему вещь, прошел в зал.
Надя не рискнула стоять и слушать дальнейшее. Уже за дверью она услышала, как вопил опер:
- Разойтись немедленно!
"Сраная мартышка, - вспомнила она Киру, - и еще вдобавок злая".
- Гниды на теле общества эти опера, - высказала свое мнение Валя, выслушав, чем закончились проводы.
- Хорошо с таким сроком, - заметила Коза, - чего хочу, то и говорю, кого хочу, того ругаю.
Надя поспешила погасить взрыв, почуяв опасность.
- А вы, королевские псы-флибустьеры, хранившие золото в темном порту, - пропела она так полюбившиеся ей слова.
- ГУМилев! - сказала Коза. - Сам расстрелян, а сынишка где-то по лагерям скитается, да и жив ли еще?
Надя притихла: "Опять! Отец расстрелян, а сын в лагере, за что же?" Так хотелось спросить! Но не осмелилась…
Хлеборезки управились только к полуночи, и Валя с Козой отправились искать дежурную шмоналку, чтоб открыла барак. По радио диктор сообщал, что к 33-й годовщине Октября какие-то шахтеры выдали на-гора столько-то угля, а металлурги выплавили столько-то чугуна, стали… И все это было Наде совсем не интересно, она думала о том, какое важное значение для пения имеет хорошая акустика, даже если это просто пустой зал зашварканной столовки. Размышления ее были прерваны шагами за дверью. Она отлично знала эти шаги и не ошиблась, когда зашел, сияя улыбкой, Клондайк.
- Встать надо, когда входит учитель!
- С самого утра на ногах, гражданин учитель, с ног валюсь и ученье воспринимать не готова, отупела!
- Нет уж, позвольте, больше откладывать нельзя! Тупость не глупость, и время самое подходящее!
- Для тех, кто прекрасно отдохнул и выспался.
Лицо у Клондайка вытянулось обидой.
- Это клевета! Я целый день учил английский, паст перфект, старался запомнить, что пишешь одно, а говоришь другое, и прочую муру. Ты несправедлива ко мне!
Надя, не спеша, подкинула в печь угля, сняла халат и, аккуратно расправив рукава, чего никогда не делала, повесила на гвоздь. Потом пересчитала лотки с хлебом, чтоб как-нибудь скрыть волнение и замешательство, которое охватило ее. "Уж лучше бы сразу подошел и поцеловал меня, чем так столбом стоять и смотреть. Я все равно не скажу ему - начинайте!"
- Отойди от окна, могут увидеть тебя! - сказала она совсем не то, что думала.
- Пускай! Я сегодня дежурный офицер, мне по должности полагается проверять хлеборезку, кипятилку, столовую и даже баню, - насмешливо и озорно сказал Клондайк.
- Баню, во время мытья женщин?
- Если понадобится, и во время мытья!
- Прекрасная должность! - внезапно рассвирепела Надя, представив себе, как он входит в баню, полную нагих визжащих, женщин. - Нашел, чем похвалиться! - В таком случае проверяйте, гражданин начальник, пайки, вот они, перед вами, - Надя откинула занавеску, - и шагайте дальше! В столовую, наверное, в баню нет интереса, никто сейчас не моется.
Но Клондайка рассердить было немыслимо, не за тем пришел, чтоб от ревнивых выпадов обидеться и уйти.
- В столовой я уже был, проверял кухню и слушал, как ты пела, млел и даже глаза закрывал от удовольствия.
Продолжать злиться дальше было бы смешно и глупо, поэтому она сказала себе: "Какого черта я злюсь, сама не знаю. На мне красивая шифоновая блузка, и я хорошо выгляжу…"
От Клондайковых уроков у Нади очень скоро закружилась голова и черти запрыгали в глазах. Ей стало стеснительно, неловко и очень не по себе, когда она поняла, что дело заходит непозволительно далеко. И она не может освободиться от его настойчивых рук. "Не то я делаю, - мелькнуло у нее в сознании, - кофта расстегнута, волосы рассыпались в беспорядке. Стоп, Надя, остановись, умерь свой пыл, иначе будет поздно!" Но ее искуситель-бес, сопровождавший ее всю жизнь, нежно и ласково шептал: "Надя, Надя, ведь ты его любишь, не оттолкни своего счастья, не думай ни о чем, тебе так хорошо, забудься на время…"
- Нет, не надо, не здесь и не сейчас, - решительно сказала она и усилием воли поломала сладостный плен, оттолкнув его жадные руки.
- Надя, любимая, ведь ты любишь меня! - шептал, стараясь обнять ее снова, Клондайк. Но она уже полностью овладела собой. Голова ее все еще слегка кружилась, она подошла к умывальнику и плеснула в лицо ледяной воды. Потом застегнула помятую блузку и привела в порядок волосы. "Когда он успел снять полушубок?"- ужаснулась она, сообразив, как далеко позволила увлечь себя.
- Все, гражданин учитель, урок окончен, я все поняла, - сказала Надя слегка опешившему Клондайку. Он явно не ожидал такого решительного сопротивления.
- Что ты поняла? Что? Что я люблю тебя и схожу с ума, да? И испугалась?
Надя подсыпала в печь, вымыла руки и, сама не зная зачем, взяла брусок и поточила без того острый нож. Она молчала так долго, что, задетый за живое ее молчанием, Клондайк, наконец, сказал:
- В излишней пылкости тебя не обвинишь…
- Нет! Я весталка и пока ей останусь!
Клондайк накинул на плечи полушубок и, молча, направился к двери. "Сейчас он уйдет и все", - с болью подумала она, но не остановила. В дверях он круто обернулся и сказал с горечью и сожалением:
- Я тоже понял. Не любишь ты меня. Я ведь не мальчик, я знаю, что такое любовь. Самозабвенная и безрассудная. Ты просто меня не любишь, - повторил Клондайк.
Надя вспылила, оскорбленная до глубины души. "Как он смеет! Как может после всего, что я позволила ему…"
- Да! Той сиюминутной любви на полчаса, когда ты уверен, что никто нас не потревожит, у меня нет, и быть не может! Я не скотина валяться на соломе! - гневно выкрикнула Надя.
Клондайк остановился и в изумлении посмотрел на ее пылающее лицо, потом быстро подошел и обнял за плечи.
- Прости, это я скотина, я обидел тебя. Прости, - еще раз повторил он, целуя ее руки.
Надя взяла его руку в свои и просто, уже без гнева, сказала:
- Выслушай меня и постарайся понять. Никогда не сомневайся, я люблю тебя и, счастьем своим клянусь, никогда и никого не полюблю так, как тебя. Если мне скажут отдать за тебя жизнь, я не задумываясь скажу - да! Но у человека есть больше, чем жизнь. Его душа, его честь и достоинство! Иначе не было бы героев…
Клондайк порывался сказать ей что-то, но она нетерпеливо перебила его:
- Подожди, я не все закончила. Я знаю, что ты ждешь от меня, чтоб я сказала то, что говорят все влюбленные на свете: "твоя", "твоя", - но я этого не скажу, хоть сердце мое рвется на части от любви к тебе. Видит Бог, добираясь до своей постели, вдрызг усталая, я не могу заснуть, вспоминая твои глаза. Я… - тут она замолкла, увидав, как лицо Клондайка, такое строгое и серьезное минуту назад, осветилось страдальческой улыбкой:
- Надя, Надя, ты меня разума лишаешь, - прошептал он, сжимая ее руку. - Ну, говори, продолжай!
- Поверь, я не могу тебе сказать: "твоя". Это слово слишком многое обозначает для меня, обязывая к невыполнимому. Я не принадлежу ни тебе, ни себе. Я государственная, я рабыня! И пока такие, как Корнеев и Горохов, и ты в том числе, будете распоряжаться мной, гонять по этапам, приказывать, где мне работать, на каких нарах спать и сидеть по бурам, я буду только зечкой, государственной преступницей. Но, кроме тела, рук и ног, у меня есть сердце и моя душа, мои чувства, свободные от всяких запретов и законов. Если ты поймешь меня, тогда вся моя любовь, на которую я только способна, всегда и навечно, до конца дней моих принадлежит тебе одному. Не поймешь - я не осужу, так тому и быть. Ты молод и свободен. И я хочу свободы… У Чайковского в одном романсе есть прекрасные слова: "Но я любить могу лишь на просторе! Мою любовь широкую, как море, вместить не могут жизни берега". И пока я не буду свободной, другого от меня не жди, а теперь решай сам…
- Я люблю тебя! И все будет так, как ты скажешь, как захочешь! - воскликнул Клондайк с глубокой печалью в голосе, целуя ее мокрые глаза. - Я боюсь потерять тебя, ты освободишься и уйдешь, а я не могу уйти отсюда до времени. Я не меньше тебя раб и тоже прикован. Мне нужно учиться! А для этого…
- Нужно! - согласилась Надя.
- Но если, как ты говоришь, даст Бог, я буду свободен раньше, я буду ждать тебя здесь, сколько надо.
- Не обещай того, что сделать не в твоих силах, - растроганно сказала она, легонько отстраняя его от себя. - Да и стоит ли делить шкуру, когда медведь еще в лесу.
- Ты только ответь мне, ты даешь мне надежду на будущее?
- С легкой душой, даже две. Одну на будущее, другую на сегодня, перед тобой. Теперь уходи, пора и честь знать, зечки разбегутся!
- Будет ли мне разрешен холодный братский поцелуй на прощанье?
- Не нужно! Без эмоций, пожалуйста!
- Тогда я не уйду! - и уселся на колченогий стул. Надя забеспокоилась, скоро подъем, бригадиры пойдут, увидят опять!
- Ну, ладно! Только один и самый холодный!
Но за холодным последовал еще один, и еще, пока не получилось горячего, и Надя опять поправляла блузку и растрепанные волосы.
- Выметайтесь немедленно, гражданин начальник! Кто-нибудь обязательно заметит, что вас нет целую ночь!
И когда Наде, наконец, удалось выпроводить своего пылкого учителя, она еще долго смотрела в окошко, как шел Клондайк к вахте, мысленно посылая ему тысячи самых добрых пожеланий.
До подъема оставалось совсем недолго. Часов в хлеборезке не было, но она уже научилась безошибочно определять приблизительное время. Спать не имело смысла, залечь можно после раздачи хлеба, а пока написать письмо домой, матери. Она бережно сняла с себя шифоновую блузку, одна из пуговиц была вырвана с мясом: "Однако!" Поискав ее недолго, Надя нашла и поспешила пришить на место. Потом подошла к зеркалу и потрогала пальцем вспухшие от непривычных поцелуев губы.
"Нехорошо это, ни мне, ни ему. Все равно, что ходить наперегонки по рельсам, как в детстве. Когда-нибудь да оступишься".
Она давно собиралась попросить Зинаиду Федоровну прислать что-нибудь в подарок Антонине Козе. Например, платок или недорогую теплую кофту, пусть не новую, Коза не обидится. Она очень мерзла в казенном байковом платье, которое от частых стирок не только село, но и вытерлось. Голова ее, покрытая редким серебристым пушком, тоже нуждалась в теплом платке. "Не обязательно новое, - подчеркнула жирной чертой Надя, - лишь бы теплое".
После завтрака, который теперь в котелке приносила Коза, Надя побежала на почту бросить письмо. Переписку ей, как уголовнице не ограничивали, но все равно, она писала редко, и то в каждом письме "спасибо за посылку или пришли, мамочка, пожалуйста…" По дороге обратно ее остановила Шура Перфильева или, как ее прозвали зечки - "идеальная шмоналка".
- Там из города майор приехал, тебя спрашивал!
- Следователь! - догадалась Надя. - Спасибо, Шура.
- Не Шура, а гражданка надзирательница, - поправила ее с улыбкой Перфильева, и Надя с удивлением отметила про себя, какие светлые, доброжелательные у нее глаза и особенно милая улыбка. Двое их таких на весь ОЛП, а может, и на всю Воркуту".
Опять тот же самый, что и в прошлый приезд, следователь - майор в этот раз был совсем другим. Вежливо поздоровался, назвал себя и помогал Наде наводящими вопросами. Напоследок сказал вполне дружественно:
- Ну, наверное, теперь все. Жди, уже скоро.
Бежала обратно в хлеборезку окрыленная, не помня себя от радости, перепрыгивая по лестнице через две ступеньки. И остановилась как вкопанная, навстречу поднимался к себе Горохов.
- Здравствуйте, гражданин начальник!
- Здрасс! - буркнул опер. - Майор еще там?
- Там!
- Ну, чего?
- Сказал, что все. Скоро домой!
- Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, - хмуро произнес он, неприязненно посмотрев на Надю.
"И что за человек, вечно раздражен и злой! Если не за что в бур посадить, то хоть настроение испортить. Фигу ему с маслом, отпустит скоро, никуда не денется".
Ночка, добрая старая кляча, словно почувствовала приподнятое настроение своей возницы, тыкалась мордой ей в плечо и дышала в лицо, щекоча ее щеки колючими усами. "Вот кого мне будет жаль здесь оставить", - и поцеловала Ночку в мягкую тёплую ноздрю.
Выбираясь из конюшни на дорогу, она заметила, что пришел 3-х часовой автобус из города. Человек пять-шесть, не больше, сошли здесь, на конечной остановке, и среди них она узнала Клондайка.
Саша! - хотелось ей громко крикнуть ему. Но нельзя! Не положено! Только тихо совсем про себя сказала: "Саша!" И вдруг произошло настоящее чудо. Клондайк обернулся, поглядел по сторонам и увидел Надю. "В город ездил, счастливый!"
От основного шоссе, ведущего из города до конечной остановки "Кирпичный завод № 2" и одновременно к лагпункту, на пекарню шло ответвление. Узкая, грунтовая, плохо очищаемая дорога, которая к концу зимы вообще превращалась в тоннель. Шоферы, возившие из города муку и отруби, всякий раз бунтовали, угрожая прекратить доставку. Но шоферы менялись, а дорога продолжала существовать в первозданном виде. С пекарни шла дорога на 6-ю шахту, где размещался громадный мужской лагпункт из одних "политиканов". Но та дорога всегда поддерживалась в идеальном порядке. Много раз Надя видела, как темные массы людей работали, лопатами и ломами.
- Доходяги колупаются, - говорил о них Мансур.
- Какие? - допытывалась Надя.
- Всякие, сестричка: власовцы, бандеровцы, просто болтуны…
- Наверное, мужья наших женщин, - догадывалась Надя.
- Бывшие мужья, бывшие. Мужчина, просидев с десяток лет в таком "санатории", мужем уже не станет, только другом!