- Приучайся к публике. Певица должна быть внешне раскованна, а внутренне собрана одновременно. Это тоже мастерство, умение владеть не только голосом, но и собой, своим телом.
Надя робела и не любила посторонних, но перечить не смела. Надо так надо.
- Только не испортили бы ей голос, - говорили некоторые.
- Да она готовая певица, - восторгались другие.
Но Дина Васильевна стояла на страже.
- Нет, далеко не готовая, работы тут на целую жизнь хватит. Артистка в наше время должна быть образованной, а она дремучая невежда. Тут одна природа, не спорю, богатейшая, но на одной природе далеко не уедешь. Нужно мастерство. Учиться надо, вот что!
Не совсем права была Дина Васильевна. Не была Надя "дремучей". Ум ее - любознательный и острый от природы - действительно дремал, не имея возможности развиваться. Ее окружали добрые и отзывчивые люди, но что они могли ей дать? Жизнь московских пригородов в годы войны была суровой, а было их, этих лет, пять без малого, не считая финской. С весны, чуть сходил снег, копали огороды, без земли пропали бы с голоду: по карточкам пригородники получали только тяжелый, как глиняный, черный хлеб, керосину по 10 литров, и то редко - очереди занимались с ночи. С весны же готовились дрова на зиму. Школа с ее бесконечными перерывами из-за морозов в финскую, из-за Отечественной войны, когда от холода замерзали "непроливайки" с чернилами, из-за того, что половина преподавателей ушла на фронт, а ученики эвакуировались, не могла по-настоящему заинтересовать Надю. Душа ее стремилась найти что-то другое. Теперь это другое было найдено.
В первое же лето после войны явились многочисленные дачники. Кинулись чинить свои разграбленные дачи, сараи, заборы. До всего добирались местные, - с топливом было худо, а караулить чужое добро некому. Возвратились и демобилизованные ребята, но мало и все больше с ранениями, а то и вовсе калеки. Нехватка кавалеров ощущалась очень остро: на возобновившихся вечеринках девушки танцевали "шерочка с машерочкой".
Неизвестно, откуда возник в Малаховке темноглазый красавчик, день-деньской околачивающийся на толкучке-барахолке. Было в его лукавых, нагловатых глазах что-то такое, отчего при встрече с ним на улице, у Нади сладко замирало сердце. Каждый раз, проходя мимо, красавчик не смотрел, а поедал ее своими томными глазами. Надя с преувеличенно безразличным; лицом отворачивалась в противоположную сторону, чувствуя и затылком и спиной его прилипчивый, долгий взгляд. Парень явно искал случая для знакомства, и хоть нравился Наде, но не в привычках малаховских девушек так уж сразу открываться.
К маю мать купила на толкучке шикарное платье - панбархатное, цвета вареной свеклы, из американских подарков. Так сказала тетка, продававшая платье. С обновкой пришлось изрядно повозиться. Американка здорово потрепала свой туалет, прежде чем решилась послать его в подарок. Зато, когда переделка была закончена, восхищениям не было конца. Одну только тетю Маню американское платье оставило равнодушной.
- Не люблю обносков, хоть и заграничных. Свое хоть ситцевое, да свежее. А то ишь, "подарила!" Под мышками-то все выпрело. Осчастливили!
Но хоть и ворчала на неряху американку, а переделать помогала и строчила на своем допотопном "зингере".
Нагловатый красавчик был сражен наповал, увидев Надю в обновке. И не выдержал на этот раз. Встретив ее около школы будто невзначай, решительно перешел в атаку. Так состоялось знакомство. Красавчика звали, как он сам прошепелявил свое имя, "Шаша". Но Надя давно уже знала от закадычной подружки Тоси Фроловой, что зовут его Саша, фамилия Гуськов, живет у тетки в самом конце Советской улицы и что эвакуирован был из Белоруссии, а в дороге их эшелон разбомбили фашисты, мать Саши и две сестренки-двойняшки погибли. Каким-то чудом добрался он до своей тетки, сестры матери.
Наконец-то экзамены в школе закончились, и судьба Надиного аттестата повисла на волоске. Педсовет произошел бурный! Закадычная подруга Тося стояла за дверью учительской и напряженно слушала, не пропустив ни слова, чтоб немедленно и дословно сообщить результат. Особенно яростно настаивали оставить Михайлову на второй год преподавательница физики и историк. Каждый из них считал свой предмет наиболее необходимым в жизни современного человека и не на шутку был уязвлен пренебрежительным отношением со стороны нерадивой ученицы.
- Как могу я аттестовать ее, когда человек ни в зуб толкнуть, не знает элементарного? Она считает, что закон Бойля-Мариотта открыл некто по имени Бойль, а Мариотт - его фамилия, а Гей-Люссак - два разных ученых: Жозеф Луи Гей и Люссак. Судите сами, - горячилась физичка.
- Безобразное отношение к учебе, - вторил эхом историк.
Однако директор, из мобилизованных фронтовиков, выслушав всех, решил по-своему:
- Оставив Михайлову на второй год, мы причиним большое зло ее матери. Ведь она потеряла в этой войне двух самых близких: сына и мужа. Подумайте, товарищи! Она просто не вынесет еще один удар. А что касается самой Михайловой, она и второй год прощебечет, как эти года. Пусть идет учиться петь. На что ей алгебра и физика?
- Это неправильно, нечестно, если хотите знать, непедагогично, - раздались голоса возражающих.
- Послушайте! Ее отец погиб геройской смертью, а все ли были героями в этой войне? Правильно ли это? Я лично считаю, что в память погибшего отца мы можем помочь его дочери. А вообще… много ли мы помогали ей в учебе? А?
- Как же! Поможешь ей, когда в голове одни соловьи! - Кто-то засмеялся, и обстановка разрядилась.
Так добротой и снисходительностью учителей Надя получила аттестат об окончании десятилетки, где, кроме пения и дисциплины, все остальное значилось "посредственно". Но и это ей был подарок. На выпускном, прощальном, вечере она "очень недурно", как сказал историк, спела "Мне минуло шестнадцать лет" Даргомыжского и была прощена даже учителями-недругами. Аккомпанировала ей учительница немецкого, "фрау Зубстантив", прозванная так за чопорность и строгость.
- Ты зря не учила немецкий, - сказала она. - Если ты думаешь серьезно петь, немецкий необходим. Вся классика на немецком языке. Шуман, Шуберт, не говоря о Моцарте, Бетховене.
- Да, но все они переведены на русский язык, - попыталась возразить Надя.
- А! - отмахнулась Зубстантив. - Не то, это совершенно не то…
Фрау Зубстантив, как, впрочем, и все другие преподаватели малаховской школы № 1, считала свой предмет самым важным - жизненно необходимым.
Красавчик Сашок не был допущен до торжеств, он терпеливо стоял около школы и дожидался окончания вечера. Потом они долго шли в темноте ощупью, спотыкаясь о корни деревьев. Улицы не освещались, и единственный свет лился из окон редких не спящих дач. О чем они говорили тогда? Теперь, за давностью лет, она не могла вспомнить, но один разговор ей врезался в память - он не прошел для нее бесследно. Уже подходя к дому, они услышали бой курантов. На веранде соседней дачи шло запоздалое чаепитие, и на всю улицу громыхал репродуктор.
- У моей Дины Васильевны тоже очень интересные часы, - сказала тогда Надя.
- Какие же такие? - вежливо поинтересовался Сашок.
- А вот какие. Сами все золотые, в виде пенёчка, и каждый час открывается в пенёчке дверка и выскакивает расписной петушок, маленький такой, чуть больше моего мизинца. И кукарекает столько раз, сколько времени, а каждые полчаса с другой стороны, из окошечка, показывается курочка и хлопает крылышками.
- Ну это уж ты больно загнула. Золотые! Сколько же они стоят? Все медные и все серебряные на свете? - засмеялся Сашок.
- Я не сказала, что золотые, я не знаю, какие, - обиделась Надя. - Я сказала, как золотые, и делал их очень знаменитый старинный мастер. Я вот только забыла, как его зовут, нерусский какой-то. А еще у них лягушка есть, на рояле стоит - зеленая-презеленая, из дорогого камня, совсем как живая, только побольше, и глаза у нее из камней-самоцветов. Уральские мастера такую штуковину сделали и подарили художнику - мужу Дины Васильевны.
- Пустяковины это все, - небрежно процедил Сашок.
- Пустяковины! - передразнила его Надя. - Сам-то ты пустяковина.
- Кто здесь шумит, полуночники? - выплыла из темноты тетя Маня. Она только что усмирила соседей с репродуктором и была в боевом настроении. - Это ты, Надежда? А ну марш домой! А-а-а!. - увидела она Сашка. - И ты здесь болтаешься! А ну, двигай, двигай отсюда, нечего по ночам под заборами околачиваться.
- Всего, покедова, - поторопился распрощаться Сашок. Надя, недовольная бесцеремонным вмешательством, попыталась было огрызнуться:
- Какое ваше дело, с кем хочу, с тем и стою. Надоело! - Но дальше грубить не осмелилась, помня тяжелую тети Манину руку с детства. Была она теперь своим человеком, работала, как и прежде, на "Фрезере" учетчицей и еще находила время помогать матери и изредка баловать Надю кое-какими подарками из своей, небольшой зарплаты. Жила она одна, ни родных, ни близких, и в силу своего доброго характера привязалась к разоренной Надиной семье. Впрочем, она нянчила Надю еще ребенком и потому считала ее чуть ли не своей дочерью. По этой же причине ей ни чего не стоило дать подзатыльник своей, как она сама говорила "рабоче-крестьянской" рукой.
На следующий день, вечером, после работы, тетя Маня снова зашла к ним. Ее почему-то встревожил Надин приятель.
- Вот что, Надежда, ты вчера гудела на меня, а я тебе еще раз повторяю! Парень этот никудышный, никчемный. Добра от него не жди. Мотается, нигде не учится, не работает. Тетка его, Ячменева Таня, с ног сбилась, пристраивая везде. И к нам на "Фрезер" его пихали с милицией, да не задержался. Там работать надобно, а он на это непривычен. Целыми днями на барахолке - околачивается. Гоже это, такому лбу-то?
- Вам бы только человека оговорить, - не выдержала Надя. Слова тети Мани резали по больному месту своей правдой, от того и обидно, что возразить-то нечего.
- Пустой, пустой парень, охламон - одно слово. Нечего говорить, смотри сама, потом не пеняй: "Не знала!" Я тебя предупредила!
Мать всхлипнула:
- Война проклятая, всех ребят хороших подобрала, - Надя пулей выскочила из дому.
- Начинается! Опять заголосили! Уж лучше у художника, огород прополоть или полы вымыть.
Дины Васильевны дома не оказалось. Открыла Нюра - больная старая женщина.
- А хозяйка в Москве, скоро приедет, ты заходи, - предложила Нюра.
- Лучше я чего-нибудь поделаю пока.
- Дело найдется, были бы руки.
Нюре, ворчливой и недоверчивой, нравилась эта трудолюбивая девушка, не гнушавшаяся никакой работы. То, что Надя пела, - это второстепенно. Главное человеку - трудовые руки, - считала Нюра.
- На вот тебе бидон, да сходи-ка к Климовым, она в эту пору корову доит.
Хозяйка Климова еще гремела пустым подойником в сарае, а уже у дверей толпились желающие. Одна корова на весь поселок, где уж тут прохлаждаться, нужно вовремя успеть.
- Вот умница! - сказала Дина Васильевна, встречая ее в дверях. - У меня тоже сюрприз для тебя. Послезавтра едем в Большой театр. Будем слушать "Кармен" с Верочкой Давыдовой. Получишь истинное наслаждение. Волшебная музыка. А певица! И голос, и собой-то как хороша. Между прочим, кажется, последний спектакль в сезоне.
Надя единственный раз в жизни была в театре со своим классом, перед самой войной. Смотрели они тогда в Детском театре спектакль "В старой Англии". Помнила, что какого-то старика было жалко до слез, и она украдкой утирала глаза и нос рукавом, платок, как всегда, был потерян. Большой театр она видела только снаружи, и казался он ей похожим на древнегреческие храмы, как на картинках в учебнике истории, где обитали Боги, и был он недоступен и недосягаем, как всякая обитель Богов, как восьмое чудо света.
Сашок, узнав, что Надя едет в Большой театр, в знак презрения далеко сплюнул окурок.
- Чего хорошего в опере? Поют, поют, а чего поют - не пойми не разбери. Нудянка одна! Вот до войны я…
Но Надя его не слушала, она знала, что Сашок завидует ей, и понятно. Кто же не позавидует? Любой! А что Сашок видел? Что знает? Ничегошеньки!
- Ладно! Лады! Значит, завтра вас, королева, не ждать!
Кто впервые посетил Большой театр, тот, не забудет чувство восхищения, которое испытывает каждый сподобившийся посетитель. Во всяком случае, такое чувство испытывала Надя и была бы глубоко поражена, когда б нашлись думающие иначе.
Поздним вечером возвращалась она в полупустой электричке. Дина Васильевна решила остаться ночевать в московской квартире, чтоб не пришлось провожать ее, а тогда было бы Наде совсем поздно и страшно возвращаться домой. Уставившись в черные проемы окна невидящим взглядом, Надя еще раз вернулась в ложу Большого театра. Как же это все было? Вот они вошли и уселись на свои места в ложе, совсем рядом со сценой. Публика все прибывала потоками из дверей. Были очень нарядные в первых рядах и в ложах. Были и попроще. Атмосфера приподнятости и праздничности царила в зале. Дина Васильевна придирчиво осмотрела Надино платье и шепотом приказала ей:
- Сними сейчас же эти мерзкие бусы!
И пока Надя поспешно стаскивала с себя слегка облезлый жемчуг, добавила:
- Запомни раз и навсегда! Никогда не носи фальшивых драгоценностей, это очень дурной вкус. Она хотела добавить еще что-то воспитательное, но в этот момент гигантская люстра, окруженная хороводом Богинь невиданной красоты, начала меркнуть и погасла совсем. Чарующие звуки, такие знакомые и столько раз слышанные по радио, полились из оркестра и заполнили весь зал. Занавес плавно поплыл, и началось волшебство.
Кто же эти счастливые смертные, отмеченные небом, кому выпало счастье петь на этой сцене? Кто эта Кармен, чудо из чудес? Как она движется по сцене, как танцует, легко и свободно! "Убей или дай пройти!" - бросает Кармен, и сейчас, в полутьме вагона Надя чувствует, как мурашки холодными лапками бегут по ней. Дина Васильевна сказала, что в будущем партию Кармен она тоже сможет петь. Возможно ль это?! Замечтавшись, она чуть было не проехала свою Малаховку и спрыгнула на платформу, когда электричка уже тронулась. Не больше двух-трех человек сошли вместе с ней. Станция в этот час уже пустынна, и Надя была неприятно поражена, что ее поклонник не удосужился ее встретить. Идти было недалеко, и она вихрем домчалась до дому. Мать еще не спала, на столе шипел самовар, и тетя Маня, красная, от выпитого чая, с лицом, обсыпанным бисеринками пота, возбужденно толковала Зинаиде Федоровне:
- Самое главное, Зинаида, в жизни никому не завидовать. У каждого свои болячки. От зависти все зло на свете. "Всяк сверчок знай шесток!"
Наутро по Малаховке разнеслась весть: ночью ограбили дом художника, и даже кого-то убили. Надя бросилась со всех ног в Первомайский поселок, где была дача Дины Васильевны. Еще издалека она увидела около ее забора толпу людей. В дом никого не допускали, там что-то делали люди в милицейской форме. Ждали из Люберец следователя или еще кого-то важного.
Участковый, из демобилизованных, лейтенант Филимон Матвеевич, или попросту Филя, как его называли малаховские, у калитки расспрашивал какую-то женщину, кажется, соседку, и она, вытаращив и без того большие глаза, захлебываясь и махая рукой, объясняла ему что-то, а Филя быстро строчил в блокноте. Дины Васильевны не было, ее увезли на медпункт. Это она, первая, вернувшись утром из Москвы, обнаружила убитую Нюру. Толковали разное: одни говорили, появилась банда в окрестностях, другие утверждали: грабителей было всего двое и Нюру убили ударом топора. А третьи уверяли всех, что ограбление совершили свои, иначе откуда было знать, что хозяйка дома не ночевала, а старая, глуховатая Нюра не слышала, как была открыта форточка и отодвинуты шпингалеты. И еще подозрительно: окна на нижнем этаже закрывались обычно на ночь ставнями и только совершенно случайно хозяйка осталась ночевать в Москве, а Нюра заснула, забыв про ставни. Стало быть, кто-то знал и воспользовался, кто-то свой! Соседи, как водится, ничего не видели и не слышали. Справа дача профессора Дашковцева, слева живет работник Наркомвода с семьей, человек в высшей степени почтенный, оба вне подозрений.
Надя протолкнулась поближе к Филе послушать, о чем идет разговор, но в это время он закончил писать, свернул свой блокнот и приказал толпе разойтись. Увидев Надю, он ткнул в ее сторону рыжим прокуренным пальцем.
- Ты, Михайлова, зайди в милицию ко мне.
После обеда она зашла в участок, но Фили там не оказалось.
- Приехали двое в штатском из Люберец и отправились на дачу к художнику, - объяснила знакомая паспортистка Люся, одноклассница.
Наде хотелось побольше узнать обо всем, главное, куда увезли Дину Васильевну.
- Здесь она была, на медпункте, отхаживали, а потом сын за ней приехал с Москвы. Во страсти какие! Что деется! - шепотом добавила Люся.
Чтоб не привлекать внимания любопытных, сидевших на скамейке в ожидании Фили или еще по каким своим делам, Надя сунула голову в окошко паспортного стола:
- А что взяли-то?
- Да пустяки, не успели, спугнули их, видать. Сын тут был, сказал: "Точно не знаю, но кажется, ерунду, часы какие-то да статуй!"
- Статуй? Какой статуй? Не было у них статуев.
- Тебе, конечно, лучше знать, чем сыну, что у них было, чего не было! Значит, был, коль украли! Отойди от окошка, мешаешь, - сердито сказала Люся и с треском захлопнула его.
Надя, сама не зная почему, вдруг почувствовала, что ее мутит. Коридор милиции как-то сузился и закачался, стало невозможно стоять, и она присела на краешек скамьи.
- Часы и статуй, - повторила она про себя, а в ушах зазвенели слова: "кто-то свой, свой, свой" - и от этих слов ей стало совсем худо. Она поспешила выйти из милиции на свежий воздух. Моросил мелкий, как через сито просеянный, теплый дождик, и она с удовольствием подставила ему свое лицо.
"Зря я так испугалась, быть этого не может. И чего только в голову со страху не лезет", - отбросила от себя она то, что смутило и обеспокоило ее: "Часы и статуй".
Вечером вдоль забора замаячила знакомая кепка. Надя набросила кофту и выбежала за калитку на улицу.
- Как Большой театр, стоит на месте? - в сумерках, блестя глазами, приветствовал ее Сашок.
- Ты что, с неба свалился? - возмутилась Надя. "Не может он не знать - весь поселок кипит".
- А что? - удивленно спросил Сашок - Чего приключилось?
- А то! Дачу художника ограбили и Нюрку убили, вот чего приключилось!
- Да ну? Не слышал, не знаю!
И по тому, как безразлично он произнес свое "да ну", Надя уловила, скорее почувствовала, фальшь в его голосе.
- Врешь ты, не притворяйся, - раздраженно оборвала его она. - На твоей толкучке только об этом и говорят…
- Ты, конечно, лучше знаешь, о чем на толкучках говорят, а я там не бываю, не интересуюсь, - дела поважнее есть.
- Прямо не бываешь, шибко занят!
- Уезжаю завтра утром, проститься пришел.
- Уезжаешь? Что так? - чуть не поперхнулась Надя. Оказывается, сама того не подозревая, она успела привязаться к этому "никудышному" парню и теперь была неприятно удивлена.
- Ауфидерзейн-гуд-бай-покедова! - пошутил Сашок, но чуткое Надино ухо уловило: ему совсем не весело.
- Что ж, скатертью дорога! - сказала она, всем видом показывая, что ее совсем не трогает его отъезд, ей безразлично.
- И все?
- Еще попутного ветра могу пожелать.
- И на том спасибо, - обиделся Сашок.