Однако отделаться от Бецкого было не так-то просто. Он требовал себе все новых и новых должностей, не удовольствовавшись тем, что императрица вверила ему в попечение институт благородных девиц при Смольном монастыре и Московский воспитательный дом для незаконнорожденных детей, видимо, полагая, что здесь, помня свое происхождение, он сможет принести менее всего вреда. Чтобы генерал Бецкой не обиделся, пришлось удалить на покой графа Шувалова, основателя Академии художеств, и президентом ее сделать генерала Бецкого.
Екатерина, зная, как мало от него проку в серьезных делах, и в то же время опасаясь его подлости, старалась давать ему поручения почетные, но не очень ответственные. Злопамятный и мстительный, Бецкой имел большое влияние при дворе, но никогда не использовал его для того, чтобы кому-то помочь, а всегда только чтобы навредить.
Алексей Орлов предостерегал Фальконе: "Семейство Трубецких вообще очень знатное и имеет большие связи, а кроме того, Бецкой – тайный масон, и даже какой-то начальник в их масонской секте". Фальконе усомнился: "Можно ли сохранить в тайне то, что известно такому большому количеству людей с самых давних времен? Я читал о масонах у Плиния. Впрочем, о них сообщал еще Геродот. Считается, что в масонских ложах воспитывается высшая каста людей, способных обладать властью, для подготовки господства над непосвященными профанами; в ложах их учат уметь использовать чужие слабости и страсти, чтобы повести профанов туда, куда им требуется". "Разумеется, ни для кого это не секрет – у нас в Петербурге все лакеи болтают о том, что делается в их масонских ложах, но ведь все масоны – враги христианской веры и слуги нечистого", – недовольно проворчал Орлов. Братья Орловы терпеть не могли Бецкого и вообще очень подозрительно относились к тем, кого подозревали в масонстве.
Отношения Фальконе с Бецким особенно накалились после того, как скульптор решил участвовать в создании проекта памятника императрице. Дворянство Московской губернии еще в 1766 году задумало воздвигнуть памятник Екатерине II. Вновь появился барон Билиштейн, который составил по этому предмету шесть проектов с подробным описанием тех местностей, которые он предлагает для монумента, и устройства вокруг Екатерининской площади. Фальконе, не зная, что под именем барона Билиштейна скрывается сам Бецкой, тоже решил предложить свой проект. Фальконе сделал два эскиза: первый – изображавший Екатерину II, поддерживающую потерявшую равновесие и пошатнувшуюся Россию, и второй – представлявший императрицу, указывающую своим скипетром на новый свод законов. Скульптору больше нравился второй эскиз, о котором он написал Екатерине: "Я сделал эскиз памятника императрицы, дающей законы своей империи, чтобы дать своим подданным средство быть счастливее. Я не покажу его никому, пока Вы его не посмотрите".
Императрица обошла этот вопрос молчанием. Сооружение собственного монумента в то время не входило в ее планы. Тогда Фальконе написал Бецкому, что желал бы работать над памятником Екатерине II без всякого вознаграждения. Бецкой ответил на это что-то невразумительное и ядовитое, вроде того, что Фальконе это очень ловко придумал. Получив письмо Бецкого, скульптор в сердцах разбил модель. Колло поздно заметила осколки и обиженное лицо учителя. "Плохая примета", – огорченно сказала она.
Колло оказалась права. Интеллектуальный роман Фальконе с императрицей был обречен с самого начала.
С бароном Билиштейном Фальконе пришлось столкнуться еще раз при выборе места установки памятника Петру I, на которое был объявлен конкурс. Бецкому, по-видимому, по-прежнему не давали покоя лавры созидателя памятника, потому что он тоже решил анонимно принять участие в конкурсе. Фальконе, все еще не подозревая, кто скрывается под именем Билиштейна, едко высмеял в своем письме к императрице предложенный им проект.
Фальконе сам выбрал точку расположения памятника, которая была затем подтверждена в проекте некоего Фельтена, также предложившего место на Английской набережной, на площади, открытой всем своим пространством на Неву и обладающей благодаря этому громадным полем зрения: и с противоположного берега, и с Петропавловской крепости, и с отдаленной перспективы Васильевского острова. Считалось, что именно с этого места началось строительство Санкт-Петербурга.
После одобрения первоначального эскиза Фальконе вплотную приступил к большой модели памятника. Он готовился к этому с чрезвычайной ответственностью. "Скульптор в противовес живописцу редко имеет возможность изменить или исправить свою работу позднейшими корректурами, – говорил он. – Точность в деталях для него поэтому необходима. Если он хорошо скомпоновал и выполнил свое произведение с одной стороны, то он сделал только одну часть своей работы, потому что его произведение имеет столько сторон, сколько точек зрения в окружающем его пространстве".
Скульптору вначале помогал Гордеев, один из самых способных учеников скульптурного класса Жилле в Академии художеств, но летом он уехал продолжать учебу во Франции. Фальконе рекомендовал его своему учителю Ле-Муаню.
Императрица постоянно интересовалась всеми деталями памятника Петру Великому. "Почему Вы ничего не говорите о его руке, которую он простирает над своим государством? – спрашивала она. – Граф Григорий Орлов находит, что эта рука представляет одну из самых трудных и щекотливых частей работы и что только Вы могли бы найти этой руке надлежащее выражение". "Говорят, что статуя еще в большом неглиже", – шутила она в другом письме, намекая на одеяние Петра Великого.
Одежда Петра была одним из важным атрибутов памятника, и она доставила немало хлопот Фальконе. До сих пор фигуры всех монархов изображались не иначе как в облачении римского цезаря. В этом одеянии скульптор Бернини изобразил также Людовика XIV, не смутившись сочетанием пышного парика "короля-солнце" с кирасой и тогой. Фальконе нашел совершенно иное решение. "Не в римский панцирь, не в греческую одежду, не в русский кафтан одел я своего героя. На нем одеяние всех времен и народов – словом, одеяние героическое. Это сочетание античной одежды и костюма русского простонародья, который носят русские бурлаки", – писал он в своем письме к императрице.
В основе памятника, по мысли Фальконе, должна лежать высокая идея России и ее исторического призвания, победного восхождения на историческую вершину. Взлетевший на скалу и поднявшийся на дыбы конь и его всадник должны были показать возвышенный образ героического человека и народа-героя, его юной мощи и славы. Конь взлетел на скалу, он высоко поднял всадника над окружающим пространством. Это не дикое животное, а разумное существо, подвластное воле всадника. Всадник как бы на мгновение замер на вершине скалы и вместе с тем все еще находится в состоянии стремительного взлета. Он показан в преодолении препятствий, в победе над трудностями, уготованными ему природой и людьми. Увенчанная лаврами голова всадника озарена высоким светом высокой мысли. То, что восседающий на коне повелитель лишь препоясан мечом и не несет никакого другого вооружения, подчеркивает его гражданские доблести.
Свои взгляды на личность Петра Великого и воплощение темы абсолютизма Фальконе излагал императрице. "Я не сразу пришел к идее Петра Великого, – признавался он. – Самым сильным впечатлением в моей жизни было впечатление от Милона Версальского, и я воплотил его в мраморе, несмотря на то, что меня упрекали в подражательстве. Я долго работал в скульптурной мастерской королевской фарфоровой мануфактуры, где по рисункам Буше – придворного живописца короля – делал разные миниатюрные изображения. Эту мануфактуру опекала мадам Помпадур. Благодаря Вольтеру я был воодушевлен личностью Петра Великого, но лишь случай дал мне настоящую возможность. В памятнике я хочу представить не только исторический смысл его деятельности, но и характер героя, показать таким, каким его представлял Вольтер, – преобразователем и созидателем. Я верю в преобразующую силу разумного и деятельного руководителя и понимаю государственную власть как просвещенную и бдительную силу. Тема моего монумента – Россия и ее Преобразователь. Речь идет не о победителе Карла XII, а о России и ее Преобразователе. Это – Созидатель, Преобразователь, Законодатель. Это образ просвещенного монарха, дарующего своим подданным блага мудрых законов и полезных учреждений. Образ Петра – это образ монарха, мудрого политика и самодержавного деспота, человека, совершающего великие преобразования в стране и направляющего ее к прогрессу. Называя Петра Великого созидателем, преобразователем и законодателем, я основываюсь на всеобщем мнении. Но я вовсе не думаю, что до него Россия была совсем варварской страной. Более чем за столетие до Петра I его путь был подготовлен Иваном Васильевичем Грозным. Чтобы возвеличить какого-либо монарха, не следует принижать нацию, этого вовсе не заслуживающую".
Фальконе подчеркивал неразрывную связь деятельности монарха-героя с историческими судьбами народа и страны. "Это национальный герой, воплощающий в своей личности Россию и ее прогресс". Величие всадника и выразительность его фигуры подчеркиваются властным, спокойным, умиротворяющим жестом протянутой правой руки, утверждающей его державную волю. Умиротворение людей и стихий, торжество победителей – все это должно быть выражено простым движением руки, но пластика этого движения играет важнейшую роль в образном содержании монумента.
Фальконе разъяснял императрице значение аллегорий. "Дидро предложил мне памятник в окружении аллегорий-добродетелей, которыми наделен герой. Я высказался Дидро против аллегорических фигур, олицетворяющих, но никак не выражающих те или иные общие идеи и понятия. Я люблю мысли простые, которые выражают часто более сложные, замысловатые идеи. Скульптура должна быть настолько ясной, чтобы как можно меньше затруднять комментаторов. Следовало бы уменьшить, а если можно, то совсем уничтожить эти человеческие фигуры, путающие дело, это убогое обилие, всегда изобличающее рутину и редко гений. Нужна ли аллегория? Выразите свой предмет эмблемами, имеющими общепринятый смысл, почерпните их в самом предмете, но не прибегайте к эмблемам, изображающим людей. Памятник не терпит многословных пояснений, подробных текстов, обилия эпитетов, которые способны лишь отвлечь от главного и призваны восполнить то, что было недосказано художником. Аллегория не должна быть банальна, герой должен сам в достаточной степени выражать мысль, с тем, чтобы не было нужды в разъяснениях всяких канцеляристов. Чем менее художник применяет средств, чтобы произвести впечатление, тем более он достоин его вызвать и тем охотнее поддается зритель впечатлению, которое стремились на него произвести. Именно благодаря простоте этих средств были созданы совершенные творения Греции, как бы для того, чтобы вечно служить образцами для художников. Я ограничусь только статуей героя, которого не рассматриваю ни как полководца, ни как победителя. Надо показать людям более прекрасный образ законодателя, благодетеля своей страны; он простирает свою десницу над объезжаемой им страной, он поднимается на верх скалы, служащей пьедесталом, – это эмблема побежденных трудностей", – писал он императрице, спрашивая у нее совета и уверяя, что ее внимание и строгость заставляют его уже более двадцати раз начинать снова то, чем многие были довольны.
Екатерина отвечала на письма незамедлительно: "Извините, что письмо Ваше провалялось у меня несколько дней, отвлекли дела, а потом со мною сделался припадок лихорадки, во время которого я решила отвечать немедленно из страха отправиться на тот свет… Г-н Фальконет, я столько со дня на день откладывала отвечать Вам, столько нынешней весной переменила жилищ, что только сегодня утром отрыла в своих бумагах последнее письмо Ваше… Я думаю, что Вы исполните Ваш труд как можно лучше, но как Вы можете полагаться на мои мнения? Я не умею рисовать. Это, может быть, будет первая хорошая статуя, которую я увижу в своей жизни. Как же Вы можете довольствоваться таким ничтожным мнением? Всякий ученик больше моего имеет понятия в Вашем искусстве, к которому я испытываю неистовую страсть, страшно разорительную. На это уходит масса денег. Это такой же порок, как пьянство… Г-н Фальконет, Вы мой советчик в искусстве. Не говорите мне больше, что я строга, а главное, не останавливайтесь на моих замечаниях, так как я могу говорить неверно, продолжайте работать так, как Вы считаете нужным. Прощайте, г-н Фальконет, будьте здоровы и верьте, что я с нетерпением жду увидеть Вас и Вашу работу в Санкт-Петербурге".
С начала февраля 1767 года императрица выехала из Санкт-Петербурга в Москву, где через полгода должна была начать работу Комиссия по новому Уложению, призванная создать новый свод законов империи. К открытию работ комиссии Екатерина II подготовила специальный Наказ ее депутатам, в основу которого положила идеи Монтескье, Вольтера и других французских просветителей.
Из Москвы императрица отправилась еще дальше: перед началом работы Комиссии она хотела получше познакомиться с российской глубинкой, предприняв длительное путешествие по Волге с остановками во всех крупных прибрежных городах. В Казани и Симбирске она принимала депутации татар, желавших высказать ей свои пожелания. Во время поездки по Волге императрица организовала перевод романа Мармонтеля "Велизарий", посвященного воспитанию просвещенного монарха. Этот роман ей настоятельно рекомендовал Вольтер. Успеху романа в России косвенно способствовал также парижский архиепископ, который приостановил распространение во Франции этой книги, проповедующей веротерпимость. Запрет официальных французских властей всегда служил для Екатерины самой лучшей рекомендацией. Она сама перевела одну из глав, которая была сокращена церковной цензурой Сорбонны, остальные перевели сопровождавшие ее братья Орловы и граф Чернышов.
Летом императрица вернулась в Москву, где 30 июля 1767 года открылась Комиссия по сочинению проекта нового Уложения законов Российской империи. В Москве собрались депутаты, избранные в Комиссию, представленные всеми сословиями, кроме крестьянского. Комиссия получила в виде напутствия Наказ, написанный императрицей. Деятельное участие в работе Комиссии приняли старший из братьев Орловых, Иван Григорьевич, и ближайший сподвижник императрицы Григорий Орлов, которого считали ее фаворитом. Работа Комиссии всколыхнуло все русское дворянство. Ходили упорные слухи о скорой отмене крепостного права в России и земельной реформе. Высшее сословие боялось лишиться своих земельных владений, да и крепостных крестьян тоже, – ведь богатство дворян во многом оценивалось количеством крепостных душ, которыми они владели. Поэтому дворянские депутаты были недовольны слишком вольными речами, которые произносились в Комиссии. "Да как же это можно – освободить крестьян? – удивлялись депутаты-дворяне. – Кто же тогда станет работать?" На это некто Алейников, депутат от казачества, во всеуслышание заявил: "Мы видим перед собой Европу, которая в крепостных крестьянах никакой нужды не имеет и прекрасно кормит себя!"
Для участия в работе Комиссии и завершения работы над Наказом из Мартиники приехал француз де Ла-Ривьер. Екатерина пригласила его по совету князя Голицына, горячего сторонника учения физиократов. Незадолго до этого де Ла-Ривьер написал трактат "О естественном и существенном строе политических обществ", который не пропускала цензура во Франции. Лишь благодаря Дидро удалось опубликовать этот труд. Дидро превозносил его до небес как философа, имеющего к тому же большой опыт практической работы. Дидро считал, что он может стать хорошим советником императрицы по экономическим вопросам и предлагал приложить к России его теории. Дидро писал, что де Ла-Ривьер превзошел даже Монтескье. "Тот лишь распознал болезни, тогда как де Ла-Ривьер учит, как их лечить. Он обладает истинной тайной, вечной и непреложной тайной успешности, благоденствия и счастья народов. Его теория более близка и понятна, чем моя собственная, так как она основана на признании полезности сохранения неограниченной монархии", – писал Дидро императрице.
Возможно, этими дифирамбами Дидро всего лишь хотел сгладить неблагоприятное впечатление от своего отказа на приглашение императрицы приехать в Россию, которое она неоднократно передавала и от себя лично, и через Фальконе. "Что касается Дидро, – доверительно писала она Фальконе, – то скажу Вам, что я желала бы видеть его здесь и для того, чтобы отвратить от него преследования в будущем, которых я за него опасаюсь, и потому, что охотно желаешь видеться с людьми достойными; о том, какое ему дать назначение, не могу решить, так как, во-первых, не желала бы стеснять его в выборе, а во-вторых, хотела бы познакомиться с ним ближе, прежде чем предложить ему что-либо; во всяком случае несомненно то, что если бы он приехал, то я хотела бы, чтобы он остался при мне для моего наставления".
Несмотря на настойчивые приглашения императрицы, Дидро в то время так и не решился покинуть Париж, и вместо него в Россию отправился де Ла-Ривьер, который ранее присылал анонимные мемуары на конкурс, объявленный Санкт-Петербургским Вольным экономическим обществом. Ла-Ривьер пробыл в России всего полгода. В марте 1768 года он уехал обиженный, обвиненный в надменности и некомпетентности. О его частной жизни в Петербурге распространялись самые невероятные сплетни. Негодование всей петербургской знати вызвало его заявление о необходимости дать свободу крепостным крестьянам и, опасаясь, чтобы он не внушил столь опасные мысли императрице, постарались представить перед ней в самом невыгодном свете и его самого, и его рецепты оздоровления экономики, которые, как утверждали злые языки, он списал у Бурламаки – другого экономиста.
Говорили, что де Ла-Ривьер был возмущен приемом, который был ему оказан в России. Вместо дворца, который был ему обещан, он был вынужден довольствоваться гостиницей. Он якобы позволял себе высказывания типа "человек, подобный мне" или "надо быть идиотом, чтобы не понять моей мысли". Своим вздорным поведением тщеславный экономист вызвал такое неудовольствие графа Панина, заведовавшего внутренней и внешней политикой государства, что тот написал донос на де Ла-Ривьера императрице, в котором сообщал ей просто возмутительные факты.
Масла в огонь подлила одна гамбургская газета, которая написала, что месье де Ла-Ривьер был вызван в Россию, где председательствовал при сочинении нового Уложения, что он нашел в Москве 800 депутатов, долженствовавших помогать ему в этом большом предприятии, что он забраковал закон, которым императрица обещала не наказывать смертью ни одного из членов этого народного сената, и этим нажил себе много врагов.