Адаму Смиту так и не суждено было осуществить поставленную цель. Через десять лет, после возвращения в Англию в 1776 году вышла его знаменитая книга "О богатстве народов". Она имела неслыханный успех и стала руководством для всех выдающихся государственных деятелей того времени. Еще при жизни Адама Смита она выдержала пять английских и несколько заграничных изданий и переводов. Всех поражало, что человек, столь далекий от практической деятельности, всю жизнь погруженный в отвлеченные занятия, мог создать такое конкретное руководство для предпринимателей и политиков и предсказать так точно все последующее развитие. Однако многие считали, что Смит лишь понятным языком пересказал то, что до него было сказано другими, создал теорию, лишь объяснившую ход событий, но вовсе не предлагавшую нечто более совершенное. Были и такие, которые намекали, что за его спиной стоял Давид Юм, который и был истинным автором сочинения. Так это было или иначе, но после смерти Юма Адам Смит не написал больше ничего значительного, так и не реализовав свой грандиозный замысел – дать миру совершенную социальную систему. Он незаметно закончил свои дни скромным таможенным чиновником, место которого исхлопотал ему герцог Бёкль, и в 1790 году в возрасте 67 лет тихо умер, так и оставшись до конца жизни холостяком. Перед смертью он попросил уничтожить все свои архивы.
Но в середине 60-х годов Адам Смит еще был полон самых смелых мечтаний и верил в неограниченные возможности разума.
Желая примирить спорщиков, князь Голицын попытался обратить все в шутку:
– Пожалуй, аббату Морелле нужно было бы принять православную веру. Из всех течений христианского вероучения православие, пожалуй, более других склонно возводить бедность на пьедестал.
Присутствующие оживились. Совсем недавно в Салоне была выставлена картина Жана Батиста Лепренса "Русские крестины", изображавшая обряд православного крещения, Лепренс несколько лет прожил в России в конце царствования Елизаветы Петровны. Вернувшись в Париж, он стал выставлять в Салоне свои русские сцены. Несколько сезонов в Париже даже держалась "русская мода" по рисункам Лепренса, пропагандировавшего во Франции новый вид экзотики.
– О, если бы я был молод и свободен, то тоже не устоял бы перед искушением своими глазами посмотреть эту страну! – мечтательно воскликнул Дидро.
– У императрицы Екатерины II большой план преобразований, – сказал Дмитрий Голицын. – Она большая поклонница Монтескье и Вольтера. Труды Вольтера сейчас весьма популярны в России. Можно сказать, что благодаря Екатерине II началась эпоха русского вольтерьянства. Слыть вольтерьянцами хотят едва ли не все грамотные дворяне как в столице, так и в глухой провинции.
– Я слыхал, что книга Вольтера "История Российской империи в царствование Петра Великого" имеет большой успех в России, – заметил Дидро. – Я полностью разделяю восторг Вольтера в отношении Петра I как великого преобразователя России и считаю его во многих отношениях образцовым и подлинно великим государственным деятелем.
– Да, это так, – подтвердил князь. – Личность и историческая роль Петра Великого волнуют многих, но вы заблуждаетесь, если считаете, что все в России в восторге от его деяний. Господин Вольтер в своем сочинении позволил моим соотечественникам со стороны оценить многотрудный подвиг Петра на пользу России. Воистину нет пророка в своем отечестве. После смерти императрицы Елизаветы многие русские дворяне стали критически оценивать деятельность Петра Великого. Они считают, что вовсе не обязательно было императору самому работать топором на верфи и посылать учиться этому за границей детей крепостных, и вообще не было никакой необходимости создавать с такими усилиями военный флот – можно было бы и не воевать со шведами или выиграть войну меньшей кровью. Да и заслуги-то самого Петра, считают, не было в военных победах – ведь воевал больше народ, чем царь. Многие с таким знанием разбирают военные операции, проведенные Петром, что, без сомнения, если бы они были на его месте, то, безусловно, выиграли бы все сражения гораздо лучше и быстрее, – саркастически улыбаясь, завершил князь и добавил:
– Во всяком случае императрица решила раз и навсегда прекратить всякие разговоры, подбадривающие тех, кто порочит имя Петра Великого. Она решила увековечить его деяния и поручила подыскать во Франции скульптора, достойного создать памятник во славу Петра I. Она приняла такое решение вопреки мнению тех придворных, которые хотели прежде воздвигнуть памятник самой императрице.
Фальконе уже ничего не слышал. Слабый лучик, освещавший в его памяти образ Петра Великого, вдруг вспыхнул ярким светом. Озарение пришло мгновенно. На белой скатерти стола быстрыми, решительными движениями руки он набросал скачущего галопом коня, поднятого на дыбы могучей рукой всадника на самом краю горного утеса, вздымающегося, подобно высокому гребню волны.
Дидро заглянул за плечо друга, и в глазах его зажегся тот особый огонек, который появлялся, когда ему удавалось поймать какую-то необыкновенную мысль. Он подвел к рисунку князя Голицына.
– Вы уже нашли то, что искали, – торжественно сказал он. – Поразительно, что судьба сама привела к вам сегодня этого человека. Я никогда не предполагал, что Фальконе может совместить и образ деликатного Пигмалиона, и поразительный облик Петра, прелестную идиллию и отрывок великой эпической поэмы. До сегодняшнего дня я считал Фальконе художником миниатюрных изящных фигур, но теперь я вижу, что только он сможет стать творцом памятника, заказанного русской императрицей!
– Я давно мечтал о монументе, в котором мог бы воплотить большую идею, – взволнованно сказал Фальконе. – Всадник на вздыбленном коне, взлетевший на вершину горы, – это образ гения, преобразователя страны, обладающего могучей волей, преодолевшего самые ужасные трудности, косность, невежество и дикость. Это символ эпохи государственных преобразований и блестящих побед России, восходящей по кручам истории.
Расходились далеко за полночь. Луи провожал Фальконе почти до самого дома.
– Я готов хоть завтра ехать в Россию, но со мной должна поехать и моя помощница Мари Анн Колло, – неожиданно сказал скульптор.
– Это опасно! – Луи остановился, с тревогой глядя на Фальконе. – Впрочем, от соблазнов все равно не уйти. Чем воздержаннее муж, тем изощреннее соблазны. Пусть Колло едет с вами, но никогда не забывайте о Святом Роке! – напутствовал его на прощанье Луи.
Условие, которое поставил Фальконе князю Голицыну, вначале несколько озадачило того, но когда Колло исполнила его собственный бюст, заказанный им в качестве испытания, все его сомнения рассеялись: Колло, без сомнения, была необыкновенно талантливым скульптором-портретистом. Но сама Колло долго раздумывала и не решалась принять предложение о поездке в Россию. В конце концов, князь Голицын убедил ее, и она согласилась последовать за своим учителем в далекую неведомую страну.
Договор с Фальконе был заключен на восемь лет работы в России на очень выгодных условиях. По контракту скульптору назначался ежегодный гонорар в двадцать пять тысяч франков. В том случае, если работа будет выполнена раньше, все равно должны быть выплачены сполна 200 тысяч франков. Если бы по болезни или другой непредвиденной случайности работа затянулась более восьмилетнего срока, оплата предусматривалась в зависимости от решения императрицы, при сохранении права жить на казенной квартире.
Вскоре контракт был утвержден императрицей Екатериной II, и Фальконе с Колло стали собираться в путь.
12 сентября 1766 года шхуна "L’Aventurier", направляющаяся прямым рейсом в Россию, готовилась к отплытию. На пристани стоял Фальконе, ожидая, пока последние грузы не будут внесены на корабль: вместе со скульптурами, которые вез с собой Фальконе в подарок Санкт-Петербургской Академии художеств, князь Голицын отправлял приобретенные им во Франции живописные полотна для коллекции императрицы. Среди них была картина Грёза "Паралитик".
Рядом с Фальконе стоял Луи. Провожая картину глазами, он сказал:
– Я рад, что у вас все складывается хорошо. Кто знает, чего вы избежали на этот раз. Никто не знает, что ждет вас впереди. Но помните, что все зависит только от вас. Помните и никогда не забывайте о Святом Роке!
Роман с императрицей
15 октября 1766 года корабль прибыл в Россию. В Риге гостей встретил капитан Ласкари – доверенное лицо и адъютант генерал-поручика Бецкого, которому при Екатерине II была вверена Академия художеств. 60-летний Иван Иванович Бецкой был незаконным сыном фельдмаршала Трубецкого, плененного во время Северной войны со Швецией, и был рожден одной шведской дамой из высшего света, с которой тот сошелся во время плена. После окончания Северной войны Трубецкой вернулся в Россию, а его внебрачный сын под фамилией Бецкой – так в России сокращали первый слог фамилии внебрачных детей, – проведя молодость в путешествиях и дипломатической службе, дослужился до генеральского чина. Сводной сестрой Бецкого была принцесса Анастасия Гессен-Гомбургская, урожденная Трубецкая – во втором браке жена придворного из голштинского дома, ландграфа Гессен-Гомбургского. Благодаря голштинскому родству, Бецкой почитался за близкого человека у матери Екатерины II, урожденной Голштинской, еще до приезда будущей императрицы в Россию был в почете и у императора Петра III, при котором он был назначен главным директором Канцелярии строений.
Адъютант Бецкого капитан Ласкари оказался греком по происхождению, бежавшим из Греции, находившейся под турецким владычеством. В России он появился, как и сотни тысяч его соотечественников, спасавшихся на протяжении столетий от османского ига.
"Эллины начали селиться в России очень давно, греческие колонии существовали здесь со времен походов Александра Македонского, – рассказывал Ласкари дорогой, стараясь развлечь утомленных путников. Пожалуй, истинных эллинов теперь больше в России и во Франции, чем в самой Греции. Да-да, не удивляйтесь, – подтвердил он, заметив удивление Фальконе, – французы – прямые потомки эллинов, и они более эллины, чем нынешние жители Греции, большинство которых растворилось в завоевателях. Вот ваше лицо, – Ласкари пристально взглянул на Фальконе, – это лицо Сократа, хотя вы, вероятно, не считаете себя эллином. А теперь взгляните на лицо любого славянина и сравните его с чертами выходца из Греции, и вы увидите, что корни славянской расы уходят в эллинизм. Мне неизвестно, каким образом это произошло, но я уверен, что когда-нибудь ученые докажут это. Поэтому не считайте себя здесь чужестранцем".
Встреча с Ласкари была хорошим предзнаменованием. В дальнейшем этот человек много помогал Фальконе в его работе над памятником, став его верным другом и помощником.
В Петербурге приезд французов прошел незаметно. Императрицы в это время не было в столице, она находилась в Москве. Генерал Бецкой сопровождал ее, но сделал все необходимые распоряжения и прислал на первоначальные расходы 10 тысяч рублей. Фальконе встретился с этим вельможей позднее, когда тот вернулся в Петербург. Весь его вид, важный и надменный, чем-то неуловимо напомнил ему льва в "Милоне Кротонском". Скульптор даже улыбнулся про себя, отметив это комическое сходство. Прием, оказанный Бецким, был очень любезным, и Фальконе в знак дружбы и признательности подарил ему одну из привезенных скульптур. Ничто не предвещало предстоящей схватки.
Все складывалось как нельзя лучше. Фальконе поселили в доме одного обрусевшего французского купца. Сразу же началось строительство мастерской. По письменному ходатайству императрицы Академия художеств в Санкт-Петербурге на своем чрезвычайном собрании приняла Фальконе и Дидро своими почетными членами, а 18-летняя Мария Колло была удостоена за свои работы звания академика. Колло получала много заказов. Конечно, она мечтала о портрете самой императрицы, но на первых порах Бецкой заказал ей бюст своей побочной дочери Анастасии Соколовой. Григорий Орлов заказал Колло свой барельеф.
Фальконе вначале трудился над малой моделью памятника. Спустя полгода он вплотную приступил к основной модели в натуральную величину. Фигура коня волновала его больше всего. Он решил делать ее по живой модели. Фальконе тщательно подбирал натуру для изваяния коня. Из всех лошадей он выбрал русскую породу, выведенную в конюшнях графа Алексея Орлова. Из пяти братьев Орловых Алексей больше всех увлекался лошадьми. Лошади были его страстью. Конный завод графа Орлова был одним из самых крупных в Европе. Он свел Фальконе с военным кавалеристом генералом Мелиссино, брат которого после Ивана Шувалова стал куратором Московского университета. Предки братьев Мелиссино были выходцами из Венеции и приехали в Россию при Петре I. Множество раз генерал Мелиссино демонстрировал скачку верхом на орловском рысаке, беря на полном скаку земляную насыпь.
Вскоре после приезда Фальконе доставили письмо. "Его высокородию господину Фальконету", – было написано на конверте. "Ха, – усмехнулся Фальконе, – это как раз по мне, родившемуся на чердаке!" Распечатав конверт, он пробежал глазами первые строчки письма. "Угадайте, кто Вам пишет… – писала неизвестная корреспондентка. – Если догадаетесь и будете отвечать, то не стесняйтесь никакими формальностями, не удлиняйте строк эпитетами, – Вы их видели в письмах господина Д’Аламбера. Меня очень занимает Ваша работа. Одним глазом я смотрю за делами, другим я отсюда всматриваюсь в того умного зверя, который занимает середину Вашей мастерской, и ужасно боюсь, чтобы Вы не дали ему слишком много мозгу…" Первое письмо императрицы было коротким. Фальконе тут же уселся за ответ. "Дидро уверял, что мой конь мне не удастся. Моя лошадь не более как животное, но из всех, ей подобных, ей надлежит быть самой умной", – писал он.
С тех пор у Фальконе с Екатериной II завязалась оживленная переписка, которая не могла не стать предметом ревности ее приближенных. Конь Петра Великого стал первым яблоком раздора между Фальконе и генералом Бецким. Бецкой был уязвлен тем, что Фальконе решает все вопросы с императрицей сам, а не через него, всесильного министра. Так или иначе, но Бецкой стал вмешиваться в работу скульптора и требовать, чтобы тот изменил в модели фигуру лошади. В качестве образца он представил лошадь в скульптурном изображении римского императора Марка Аврелия, отлитом во втором веке нашей эры и установленном в прошлом веке по проекту Микельанджело на площади Капитолия в Риме. Под именем барона Билиштейна Бецкой представил в сенат свой собственный проект памятника Петру I, видимо, рассчитывая, что Фальконе будет простым исполнителем его идей, повторяющих известные монументы, в том числе статую Людовика XV работы Бушардона.
Фальконе решительно отверг притязания Бецкого и его советы следовать в композиции тому типу коня, который изображен в монументе Марка Аврелия и в конной статуе работы Бушардона: "Кони, на которых восседают римские цезари и кондотьеры, не обладают тем значением, которым наделен конь Петра. Они пассивно покорны оседлавшему их человеку. Их назначение в композиции монумента – поднять фигуру героя, придать ему царственное или рыцарское величие. У Петра совсем другой конь. Петр неотделим от коня, раздельное существование их невозможно. Мой конь обладает такой же статью и волевой силой, что и сидящий на нем могучий всадник". Замена обычного седла шкурой и отсутствие стремян должны были по идее Фальконе усиливать эту слитность коня и всадника. Медвежья шкура, служащая седлом, символизировала нацию, которую он цивилизовал.
Бецкой продолжал настаивать на своем. Это окончательно вывело Фальконе из терпения. "Вы как будто думаете, милостивый государь, – писал он Бецкому, – что скульптор лишен способности мыслить и что руки его могут действовать только с помощью чужой головы, а не собственной. Так узнайте, что художник является творцом своего произведения. Давайте ему советы, он их выслушивает потому, что в самой умной голове всегда достаточно места, чтобы поместить заблуждение". Изучив слепок с конной статуи Марка Аврелия, Фальконе нашел, что она сделана с нарушением правил оптики. Он заявил, что в этой статуе нет ни грации, ни хороших пропорций, ни правильного движения, ни красоты форм. Фальконе отмечал, что голова лошади холодна, жестка и невыразительна, а положение ног совершенно неправильно. "Идущий конь никогда не поднимает переднюю ногу до горизонтального положения, как это сделано в римском памятнике, – объяснял он. – В подобной позе конь не сможет сделать ни одного шага, так как движения всех его ног не соответствуют друг другу. По размерам и движениям ног лошадь эта бежала бы задними ногами, не двигаясь с места передними".
Приговор, вынесенный Фальконе статуе Марка Аврелия, вызвал страшное раздражение Бецкого, усмотревшего в этом нахальство и самонадеянность посредственного скульптора, критикующего гениальные творения древности. При этом он ссылался на противоположный отзыв о статуе Марка Аврелия, высказанный Винкельманом в его "Истории искусств". Фальконе пришлось обращаться за поддержкой к императрице: "Бецкой рекомендует мне взять за образец статую Марка Аврелия. Задача заключается в том, чтобы подражать этой статуе или хулить ее, и, следовательно, дурное ее исполнение не должно нас останавливать. Но статуя Марка Аврелия приличествует Марку Аврелию, и чья-либо другая статуя должна приличествовать другому. Различные портреты должны между собой иметь столь же мало сходства, как и различные физиономии, ими изображаемые, то же должно иметь место между статуями героев. К тому же древние не в такой мере над нами превосходны, чтобы и нам не оставалось еще кое-что сделать…"
"Послушайте, бросьте вы статую Марка Аврелия и плохие рассуждения людей, не смыслящих никакого толку, идите своей дорогой, вы сделаете во сто раз лучше, слушаясь своего упрямства, чем обращая слишком много внимания на неуместные рассуждения", – отвечала Екатерина. Императрица встала на сторону Фальконе, но отношения с Бецким, к которому с опаской относилась сама императрица, были окончательно испорчены. Бецкой был старый и опытный придворный интриган, ссориться с которым было опасно.
Подобострастный и невозмутимый, как Сфинкс, беспрекословно исполняющий все распоряжения императрицы, он в то же время имел над ней какую-то непонятную власть. Некоторые утверждали, что он был близко знаком с ее матерью еще во время пребывания за границей и императрица Екатерина II вполне может быть его внебрачной дочерью. Во всяком случае у матери Екатерины были весьма доверительные отношения с Бецким, когда она какое-то время вместе с дочерью жила при дворе Елизаветы. Затем за участие в каких-то интригах та отослала ее на родину. Ходили слухи, что Бецкой усыновил Алексея Бобринского, который якобы был внебрачным сыном Екатерины II и Григория Орлова.
Никто не знал какое участие Бецкой принимал в подготовке июньского переворота 1762 года, возведшего Екатерину на престол. Пока исход дела был неясен, он отделывался от заговорщиков лишь пожеланиями успеха, но зато первым явился к новой императрице за наградой, уверяя, что именно он являлся главной пружиной заговора. Екатерина была прекрасно осведомлена о его ничтожной роли в заговоре, и, шутя, как бы в подтверждение того, что именно ему она обязана троном, поручила ему заказать корону для ее коронации.