"Я думаю, что дух", – ответил тот. "Ошибаетесь", – сказал Лосенко и отвернулся. Что-то неуловимо изменилось в его лице в последнее время. Но что? Мучительно вглядываясь в лицо художника, Фальконе искал ответ. "Лоб, – наконец догадался он, – куда пропало сияние лба?" Фальконе перевел взгляд на портрет молодой женщины в нарядном платье. Это была госпожа Хлюстина, дочь известного поэта Майкова. Женский портрет занял место иконы Богоматери, о которой художник когда-то рассказывал Фальконе. Лосенко, перехватив его взгляд, глухо сказал: "Я подарил икону". И вдруг, с отчаянием глядя на Фальконе, быстро проговорил: "Я скоро подохну, я это знаю, я чувствую это". Он резким движением отдернул полог, и перед Фальконе открылось большое незаконченное полотно. "Это будет моя последняя работа, – сказал он. – Прощание Гектора с Андромахой. Троянский царевич Гектор перед битвой прощается с женой и сыном, предчувствуя свою гибель перед лицом неотвратимого рока".
Лосенко поднял бокал, наполненный вином: "Вот магическое зелье, которое раньше готовили чародеи. От него змий заползает в душу, и она попадает в плен. Становится возможным сделать то, что никогда бы не сделал трезвым".
Лосенко хрипло рассмеялся: "Последнее время мне часто вспоминается детство. Когда я потерял голос, то очень огорчался из-за этого. Но это несчастье помогло мне найти свое истинное призвание, я стал художником. Я художник, – повторил он и горестно воскликнул: – Но разве я художник? Я директор Академии художеств, и я ничего не могу! В детстве меня отдали в обучение к Ивану Аргунову. Он был крепостным графа Шереметева, который владел тремястами тысячами душ. Граф был очень капризен, он помыкал художником, как хотел и, чтобы покуражиться, посылал его работать на псарню. Я не крепостной, я свободный, но я имею свободы не больше, чем мой несчастный учитель!" И Лосенко зарыдал, как ребенок, уронив голову на колени.
В последний путь Антона Лосенко провожал весь Петербург. "Ломоносовым русской живописи" назвал его на похоронах его друг актер Дмитриевский.
Эта нелепая смерть потрясла Фальконе. Ненависть его к Бецкому росла, но он был совершенно бессилен. Императрица совсем охладела к нему, она уже почти перестала отвечать на его письма. В этой войне она решила выбрать молчание.
Фальконе выводили из себя грязные слухи, которые распространялись о нем и Колло в Петербурге. Они были связаны с соавторством Колло в создании монумента Петра Великому, а именно в изображении головы героя. Голова Петра долго не удавалась самому Фальконе – недоставало портретного сходства: ведь Фальконе не был портретистом. Множество портретов Петра I и даже его посмертная маска, предоставленная в его распоряжение, не удовлетворяли его – чего-то главного недоставало во всех портретах императора. К тому же, занятый решением тысячи других вопросов, он не мог сосредоточиться. Вынужденный постоянно отвлекаться, подгоняемый временем, он уже начал волноваться и совсем пал духом. Видя отчаяние своего учителя, Мари Анн самоотверженно бросилась ему на помощь. Ей помог случай: в доме на Мойке, который после смерти хозяина поступил в казенную собственность, Григорием Орловым было найдено несколько картин, в том числе обнаружен портрет Петра I. Авторство картины установить не удалось, но несомненно, что она принадлежала кисти талантливого и зрелого мастера. Петр был здесь совсем не таким, как его принято было изображать на картинах других художников: простая одежда, никаких знаков царской власти. Нет ни сверкающих рыцарских лат, ни царской мантии, ни других признаков, указывающих на его императорское величие. И все же с холста смотрел император. Он угадывался по величию натуры, которая выказывала себя в каждом штрихе. Луч света выхватывал из темноты лицо человека пытливого ума, большой воли и сильных чувств. Заполучив портрет, всего лишь за одну ночь, в одном порыве Колло нашла то единственное решение, которое и легло в основу памятника. Фальконе совсем немного изменил уже готовую модель.
Скульптору и в голову не приходило приписать себе труд своей ученицы, и он везде с гордостью говорил о том, что именно ей принадлежит заслуга создания головы героя. Но вопреки его ожиданиям, похвалы эти имели обратный результат. С подачи Бецкого, скептически воспринявшего эту новость, в Петербурге распространились слухи о том, будто скульптор старается таким образом отблагодарить за известные услуги, которые ему оказывала одна особа, вовсе к скульптурному делу не способная, но которую он представляет всем как скульптора, чтобы иметь повод держать подле себя. Подобные слухи имели хождение и раньше, но теперь они, кажется, имели под собой почву. В то утро, когда Фальконе увидел сделанную Колло модель, радость его была столь велика, что он, сжав Колло в своих объятиях, стал покрывать ее лицо поцелуями. И в ту минуту, когда губы их встретились, Фальконе забыл обо всем и вновь переступил незримый порог, за которым для него началась другая жизнь…
Гнусные сплетни о Фальконе и Колло достигли Парижа. Все это не могло не стать известным Дидро. Он послал несколько тревожных писем Фальконе, пытаясь выяснить истину. Фальконе не отвечал на эти письма. Дидро не понимал ужасного положения, в котором оказался Фальконе. "Все спрашивают меня, женаты ли Вы, я говорю, что нет, я знаю единственную женщину, на которой Вы могли бы жениться…" – пишет он Фальконе, не понимая, что это уже стало невозможным. Жениться на Мари Анн теперь, после появления всех этих слухов, значило подтвердить их. И Фальконе молчал. А тем временем Дидро неожиданно для всех собрался в Россию.
Екатерина II много раз приглашала его приехать, но он неизменно отказывался, ссылаясь на нездоровье и дела. В 1773 году ему исполнилось 60, так что его уже и приглашать перестали. Теперь он решил приехать сам. Впрочем, недавно он выдал замуж свою единственную дочь Марию Ангелику. Энциклопедия была уже почти закончена, вышли 17 томов текста, а оставшиеся 11 томов гравюр и приложений уже давно выпускались практически без его участия. К тому же Дидро помнил печальное предприятие с де Ла-Ривьером, которого он в свое время рекомендовал императрице, и желал своим приездом исправить неблагоприятное впечатление, оставленное им в России. "Неудача Ривьера грозит испортить в России дело просветителей, поэтому я решил, что мне самому надо исправлять ошибки Ривьера. Я переписываюсь с русской императрицей уже десять лет и думаю, что мне надо приехать. Я продумал во всех подробностях план государственных преобразований в России, который я намерен изложить лично Екатерине, отнюдь не претендуя на роль министра-реформатора или вообще на какой бы то ни было официальный пост", – написал он Фальконе.
Узнав о намерении Дидро приехать в Россию, императрица задумалась. Через некоторое время Колло получила приглашение и заказ императрицы сделать к его приезду копию того бюста Дидро, который она когда-то сделала в Париже. Колло к тому времени уже закончила бюст Фальконе, заказанный ей императрицей. Она привезла его, приехав вместе с Фальконе в Царское Село. Скульптор был рад этому приглашению. Долгое молчание императрицы в ответ на его письма беспокоило его. Императрица, улыбаясь, вышла, чтобы взглянуть на работу Колло. Улыбка тут же сошла с ее лица.
С радостью, любовью и нежностью мраморная голова скульптора смотрела на кого-то мимо нее. Екатерине все стало ясно без слов. Проницательно взглянув на Колло, императрица обронила несколько ничего не значащих фраз и распорядилась поместить бюст в одной из галерей дворца. На прощанье она решила показать гостям последнюю коллекцию картин, привезенную из Франции. Фальконе вновь увидел "Паралитика". "Кажется, эта картина преследует меня", – подумал он, но вслух сказал: "Это одна из лучших картин Грёза, "Паралитику" Грёза не посчастливилось во Франции. Я не сомневаюсь, что эта картина займет достойное место в вашей галерее". Здесь же стояла еще одна картина. Фальконе, пораженный, остановился перед ней. "Возвращение блудного сына!" – воскликнул он. – Я помню эту картину еще на аукционе 1766 года, на распродаже коллекции архиепископа Кёльнского!" Теперь "Блудный сын" нашел его в России, будто для того, чтобы зачем-то еще раз напомнить о себе.
Дидро в России
День приезда Дидро неумолимо приближался. Фальконе ждал его с ужасом. В это время в Петербурге появился его сын Пьер Этьен. Он прибыл в Россию из Англии, где учился живописи у Рейнольдса. Пьер Этьен не скрывал своего восхищения Колло. Скульптор старался не замечать этого. Однажды девушка явилась взволнованная чем-то. "Пьер сделал мне предложение", – сообщила она. Фальконе молча смотрел на нее. Жизнь сама предлагала ему выход. И мог ли он мешать своему сыну? Колло заплакала. "Я люблю вас", – сказала она. "Я уже стар, и, став моей женой, ты скоро станешь вдовой. Ты должна выйти замуж за Пьера". Колло умоляюще прижала руки к груди, слезы текли из ее глаз. Но Фальконе был неумолим.
Когда новость дошла до императрицы, та долго недоверчиво молчала. Наконец она сказала, что желала бы заказать молодому художнику портрет его невесты. Через месяц портрет Колло был готов и доставлен императрице. Тревожное лицо Марианны глядело на Екатерину с холста. Нет, оно вовсе не было похоже на лицо счастливой невесты. Но вникать в подробности ситуации, а тем более вмешиваться в нее императрица, разумеется, не стала. Тем более, что она и сама была занята приготовлениями к свадьбе своего сына.
1 июля 1773 года в Царское Село прибыла ландграфиня Каролина Гессен-Дармштадская с тремя дочерьми по случаю бракосочетания одной из них, великой княгини Натальи Алексеевны, с великим князем Павлом Петровичем. В честь этого были организованы большие торжества. Ландграфиня вместе с дочерьми побывала в мастерской Фальконе и, осмотрев конную статую, осталась ею очень довольна. Она выразила также восхищение работой Колло над головой всадника. Принцесса удостоила Колло весьма лестным знаком внимания, сказав, что она надеется получить бюсты великого князя и великой княгини ее работы. Екатерина II в свою очередь заказала Пьеру Этьену их живописные портреты, а также свой портрет в полный рост. Все складывалось как нельзя лучше. Фальконе-отец в своих письмах благодарил императрицу за оказанную его сыну честь, которой, безусловно, заслуживали только самые известные живописцы.
Со дня на день ждали приезда Дидро. Французское правительство не препятствовало отъезду Дидро в Россию и даже способствовало в какой-то мере этому. Дюран, министр Людовика XV, надеялся сделать Дидро посредником в дипломатических переговорах между Россией и Францией и перед отъездом пытался внушить Дидро, чего ждут от него как от француза. Тот обещал по возможности избавить русскую императрицу от предубеждения, которое у нее есть в отношении Франции.
Перед прибытием в Петербург Дидро три месяца пробыл в Гааге у князя Голицына, с которым обсуждал содержание возможных политических и экономических предложений императрице, а также тонкости русского этикета. Предстоящая поездка должна была стать первым опытом такого близкого общения Дидро с придворными кругами, и он надеялся с помощью князя Голицына предотвратить возможные промахи.
Дидро прибыл в Петербург в конце сентября. Его сопровождал встретивший его на границе грек Бала. Дидро ехал в приятном обществе молодого князя Алексея Васильевича Нарышкина, который лечился на водах и теперь торопился домой, чтобы успеть на свадьбу великого князя Павла Петровича. Нарышкин предложил ему остановиться у него, но Дидро, несмотря на усталость, решил немедленно ехать к Фальконе. Однако тот принял его довольно холодно. Извинившись, он сказал, что не может отвести ему помещение, так как назначенная для него комната занята недавно приехавшим из Лондона сыном Пьером. Дидро пришлось написать записку Нарышкину и просить о гостеприимстве. Нарышкин прислал за Дидро карету, и тот жил у него до самого своего отъезда.
Дидро был потрясен таким приемом своего друга, это казалось ему странным и необъяснимым. Но Дидро не мог долго держать обиды на Фальконе, и вскоре они встретились у него в мастерской. Там он наконец увиделся с Колло и познакомился с ее женихом – сыном скульптора.
Осмотрев модель памятника, Дидро выразил скульптору свое восхищение: "Герой и конь в вашей статуе сливаются в прекрасного кентавра, человеческая, мыслящая часть которой составляет своим спокойствием чудесный контраст с животною, вздыбленною частью. Это удивительный сплав человека и умного, преданного животного, слитых в одно существо. Ваш конь мощен и грандиозен, его голова полна ума и жизни. Он обладает такой же страстью и силой, как и сидящий на нем могучий всадник. Это конь, который подчинится не каждому, он может и сбросить наездника. Но этому седоку он послушен. Ни напряжения, ни труда не чувствуешь нигде, подумаешь, что это работа одного дня. Труд этот, друг мой, как истинно прекрасное произведение, отличается тем, что кажется прекрасным, когда видишь его в первый раз, а во второй, третий, четвертый раз представляется еще более прекрасным, покидаешь его с сожалением и всегда охотно к нему возвращаешься. Видимо, и почва, и воздух России благоприятны для французских художников, которые получают возможность осуществить здесь то, что не смогли сделать у себя на родине. Вы прирожденный монументалист, но не смогли получить во Франции ни одного заказа, соответствующего вашему призванию, вы были там обречены на жалкую участь придворного мадригала и не смогли бы проявить свой талант хотя бы потому, что во Франции не было для этого достойной личности. Но я должен вам сказать, что в Париже есть немало людей, которые не пожалели бы двадцать луидоров, чтобы ваша статуя сломалась при установке. Они не проявили бы отчаяния, если бы вы попали под нее".
Фальконе усмехнулся. Он понял, что Дидро имеет в виду литейщика Эрсмана, приглашенного в Россию Бецким для отливки статуи Петра I. Эрсман оказался шарлатаном, порученная ему пробная отливка статуи амура не удалась, и Фельтен, сменивший Ласкари и отвечавший теперь за отливку, убедившись в полной несостоятельности литейщика, потребовал его увольнения. Эрсман вернулся во Францию, но его помощник Помель был оставлен Бецким при Фальконе. Оказавшись в Париже, Эрсман с усердием принялся распространять о Фальконе и его помощнице Колло самые грязные сплетни, которые в конце концов дошли до Дидро и так взволновали его.
Всего этого Фальконе не стал рассказывать Дидро. "Такие люди есть и здесь, в Петербурге", – всего лишь с горечью заметил он. Дидро внимательно посмотрел на скульптора. До него доходили слухи о его отношениях с Бецким. "Должен вам сказать, что часто вы сами виноваты в этом, думая о своих собственных обидах, – решил он высказать Фальконе свое мнение. – Мне кажется, когда человек из плоти, он не должен думать, что другие из мрамора. Вы легко верите злу; ваша впечатлительность показывает вам его в преувеличенном виде, поэтому мало кому другому было бы так опасно, как вам, сближаться с непорядочным человеком: один злой язык может перессорить вас со всей столицей".
Фальконе ничего не ответил на упреки Дидро. Мог ли философ, случайно и ненадолго залетевший в Россию, понять все трудности иностранца, уже семь лет ведущего борьбу за своего Петра?
Но и Дидро вскоре пришлось вкусить все прелести придворного интриганства. Дидро предполагал встретиться с государыней два-три раза на официальных аудиенциях, но радушие императрицы превзошло все его ожидания. Двери кабинета Екатерины были открыты для него каждый день с трех часов до пяти, а иногда и до шести. Беседы проходили без свидетелей. Естественно, что их содержание волновало всех. Придворных больше всего беспокоило, не внушает ли Дидро императрице опасные мысли относительно отмены крепостного права в России. Другие уверяли, что этот безбожник Дидро будто бы убеждал императрицу в опасности религиозной морали, но она ответила философу, что верит в бога.
Вначале над Дидро просто подсмеивались, особенно когда он являлся ко двору в черной тоге академика. Дидро не считал зазорным это подчеркивать, ведь он был членом двух академий. Постепенно слухи становились все злее и ядовитее. При дворе сплетничали, что Дидро в разговорах с императрицей вел себя совершенно неподобающим образом: позволял себе брать императрицу за руку, стучать кулаком по столу и даже сбрасывать с себя парик, чтобы доказать сходство с бюстом, сделанным по памяти госпожой Колло. Слухи об этих вольностях скоро пошли гулять по городу и даже перешли за границу, где были сильно раздуты газетчиками. Скандальности им добавила и сама императрица, которая в своем письме в Париж к госпоже Жоффрен написала, что велела поставить стол между собой и Дидро, так как без этой предосторожности после всякого разговора колена ее оказывались избитыми до синяков.
Академик Левицкий взялся написать портрет Дидро.
– Но у меня такое лицо, которое обманывает художника, – сказал ему Дидро. – У меня сто различных физиономий на день, смотря по предмету, которым я занимаюсь. Пожалуй, самым удачным был лишь один портрет: там у меня счастливое лицо идиота, схватившего за хвост знание. Ведь я философ, такой же, как и другие, то есть ребенок, болтающий о важных вопросах.
Императрица проводила долгие часы в разговорах с Дидро, выслушивая его суждения обо всем, не исключая и государственных дел. Она с похвалой отозвалась об Энциклопедии, заметив, однако, что в ней много такого, с чем она не может согласиться.
Дидро на это со вздохом заметил:
– Четверть века, отданные Энциклопедии, научили меня смирению. Я и сам согласен не со всем написанным. Правительство преследовало нас. Публику удивляет нелогичность и несообразность многих статей, особенно в последних томах Энциклопедии. Дело в том, что Лебретон, издатель Энциклопедии, из трусости выбросил и сжег многие оригиналы статей. Выбрасывая куски, он не старался связывать оставшееся. Это сейчас я спокойно говорю об этом, а тогда я был близок к помешательству, я кричал и хотел отказаться от авторства. Вы знаете, что три-четыре неудачных выражения могут убить самую прекрасную книгу. Добавьте к этому вообще некоторую сумбурность моего стиля. Я работаю очень просто. Когда мне в голову приходит удачная мысль, я сразу же записываю ее на отдельном листке. Потом, когда я сажусь писать статью, я просто пронумеровываю эти листки в той последовательности, какая необходима.
Дидро намеревался разработать свой план образования молодых людей в России от азбуки до университета. Он изложил императрице свою систему образования, основанную главным образом на соревновании и соперничестве учащихся, к которому должны быть допущены все сословия. Дидро также говорил Екатерине о необходимости проведения конкурсов даже на самые высокие должности в государстве.