Так именно и случилось. Над Писемским разразилась – и совсем неожиданно – страшная катастрофа. Любимый сын его, Николай, замечательный по уму и благородству характера молодой человек, только что блистательно кончивший университетский курс и уехавший в Петербург, где у него было уже место и открывались большие надежды -на будущее, внезапно покончил жизнь самоубийством, причины которого не разъяснены порядком и доселе. Удар для Писемского-отца был сокрушительный в полном смысле слова. По свидетельству домашних, он уже никогда до самой смерти и не поправлялся после него. Со смертью сына наступила та полоса кажущейся, призрачной жизни, которая имеет все подобие действительной, настоящей, будучи, в сущности, только свидетельством ее отсутствия. Она тянулась довольно долго для Писемского, благодаря попечительной руке, находившейся возле него. Рука эта потрудилась ввести опять Писемского в колею вседневной, обыкновенной, будничной жизни, которая на душевнобольных действует более спасительно, чем обыкновенно думают. По милости обязательных распорядков такой жизни Писемский возвратился опять к свету, к своим знакомым, по временам к юмористическому настроению и даже к мечтам и затеям своей фантазии, которые составляли вторую природу его, но все это уже производилось без увлечения, без пыла и страсти. В последнее время Писемский походил на бледную копию с эффектного, многосодержательного оригинала. Душевная рана со всеми мыслями, которые она пробуждала, никогда уже не закрывалась и медленно, но постоянно разливала отраву по всему существу его. Она и свела его в могилу. Писемский слег в постель под действием одного из тех мрачных припадков недовольства и мнительности, которые стали находить на него все сильнее и чаще после семейной катастрофы. По признанию жены покойного, она не ожидала близкого конца и думала, что припадок минуется, как все предшествовавшие ему и разрешавшиеся обыкновенно молчаливой грустью и физическим изнеможением. Но это было уже последним проявлением исстрадавшегося организма, лишенного всех нужных сил сопротивления, и перешло в предсмертную агонию. Прибавим к этому рассказу одну черту. За все время продолжительной психической своей болезни единственным облегчающим средством против нее, бальзамом, который утишал ее муки и давал Писемскому минуты истинного покоя, был его письменный стол. Он прибегал к нему за временным исцелением каждодневно. За ним он вступал в обладание всеми своими способностями и чувствовал себя полным человеком – и был прав, как доказывается последним его романом "Масоны", 1880 год, изданным за несколько месяцев до кончины автора и носящим на себе все признаки большого и далеко не угасшего таланта. Только подобному таланту было возможно превратить личные воспоминания об одном живом и довольно странном лице своей молодости в тип представителя целого учения и в этом качестве замешать его в сложную интригу романа.
До последней развязки этой жизни я два лета сряду видел Писемского в Бадене, где жил тогда (1874–1875). Продолжительная разлука давала особенную ценность этим свиданиям. С первого раза поразил меня вид разрушения, произведенного на моем посетителе горем и временем. Писемский походил на руину. Покинув службу в 1872, он являлся теперь за границу для свидания, во-первых, с другим оставшимся сыном, который приготовлялся в Геттингене, по поручению Московского университета, к занятию места адъюнкта при нем по кафедре права, а во-вторых, и для поправления своего здоровья после потрясений семейной катастрофы. Прожитое Писемским в Москве десятилетие (с 1863) завершалось преждевременною старостью. Грустно было видеть, как все существо его приходило в трепет от воображаемых близко грядущих бедствий и искало спасения вокруг себя с покорностью и беспомощностью ребенка. Мир был уже населен для него одними страхами, предчувствиями бедствий, грозными событиями, которые при всяком случае возникали в его уме, облекаясь плотию, и стояли, как живые, да еще и во всеоружии, придуманном для них болезненным воображением страдальца. Помню, как однажды, ожидая прибытия сына в Баден, замедлившего почему-то свой отъезд из Геттингена, Писемский пришел в отчаяние. Он создал полную картину крушения железнодорожного поезда, на котором, по его соображениям, должен был находиться несчастный молодой человек, и умолял всех встречных справиться о месте катастрофы и о том, куда следует направиться, чтобы подобрать труп погибшего. Никакие объяснения и представления на него не действовали; он метался целую ночь и весь день в страшной тоске до тех пор, пока не явился налицо сам оплакиваемый сын. Надо сказать, что как сын, так и жена Писемского знали вообще, как обращаться с фантазиями больного. Будущий адъюнкт-профессор, например, очень серьезно выслушивал предостережения отца относительно осторожного перехода через улицу, осмотрительности в выборе лошадей и извозчичьего экипажа и т. д. и без улыбки принимал все его советы подобного же рода. Когда ценой таких уступок и попечений покупались минуты душевного спокойствия для Писемского, он становился прежним добродушным и остроумным юмористом: анекдоты старого времени, воспоминания молодости казались неиссякаемыми, жилка комика пробуждалась из летаргии и сказывалась в противопоставлении характеров, им встреченных, одного другому и т. д. Впрочем, оживление продолжалось обыкновенно недолго, а к концу жизни все эти остатки бывалой веселости все более и более смолкали.
В последний раз я видел Писемского на московских пушкинских праздниках 1880 года. На одном заседании этого замечательного как по характеру, так и по сложности своей юбилейного торжества, Писемский довольно вяло прочел свою речь о поэте, которого обожал как великого реалиста, открывшего в душе и нравственных сторонах русского человека еще не подозреваемые сокровища чувства и своеобычного ума. Речь его не имела успеха, будучи лишена блестящей аргументации, какая требуется от публичного слова, но ее выслушали с уважением к лицу и авторитету оратора. Затем Писемский уже не принимал участия в пиршествах и собраниях, сопровождавших открытие памятника Пушкину. Я еще посетил его на даче, около Петровского парка, где он поселился. Он имел усталый вид, мало вдавался в беседу и только с видимым удовольствием показывал мне красивые рисунки, которые присоединил к его роману "Масоны" издатель журнала "Огонек", где роман печатался. Впрочем, он избегал разговора о самом произведении, как будто опасаясь, что обширное его заглавие вызовет вопросы, каких автор не имел в виду при сочинении. Конечно, это было ошибочное предположение, так как все задачи романа намечены были в нем самом; но оно еще раз свидетельствует о того рода пугливости, которая стала его уделом за последнее время. Мы расстались, выражая надежду свидания по лету будущего года. Не прошло и шести месяцев, как журналы принесли весть о его кончине, последовавшей 21 января 1881 года.
Писемский представляет из себя лицо, во многих отношениях трогательное. Следуя примеру чистосердечия и откровенности, который он дал нам всей своей жизнью, мы позволяли себе упоминать о его болезнях и слабостях, но, может быть, биографическое разоблачение это еще укрепит сочувствие читателя к этому замечательному человеку. Не в виде принижения или оскорбления нашего автора, а скорее в виде посмертного венка на его могилу, скажем, что Писемский принадлежал многообразной, но цельной и единой по выражению русской толпе и являлся в литературе нашей ее представителем. Это своего рода гласный из народа, схожий со своими избирателями как по уму, таланту, так и по нравственному содержанию. Можно указывать. его недостатки, не соглашаться с его убеждениями, видеть погрешности в его представлениях, но не узнать в нем выражения народного способа понимать лица и предметы, кажется, нет возможности. Самая грубость тона в его едких обличениях пороков и преступлений, выбор тем, большею частию бросающихся в глаза своим позорным содержанием, и отвращение к какого-либо рода идеализации существующего быта, к которой никогда во всю жизнь он и не прибегал, показывали в нем бывалого человека, знакомого со взглядами, чувствами и суждениями толпы. Позволительно, конечно, усматривать несовершенства в планах и в самой постройке некоторых его произведений, но непозволительно было бы не признать силы творчества, проявляющейся в них на каждом шагу. Особенность его большого таланта заключалась, по нашему мнению, в том, что он ясно носил на себе печать непосредственности и вдохновения, отличающих народное мышление. Не ломая головы, не собирая предварительных заметок и документов, Писемский прямо, без подготовки, порождал любопытные, забавные и всегда выразительные типы, которые теперь и гуляют по лицу нашей земли, открывая ей собственную ее физиономию. Такими типами изобилуют все его сочинения без исключения, даже и самые слабые. В лице Писемского читающая народная масса нашла себе летописца, а с такими представителями ее необходимо считаться не в одной политической, но и в литературной сфере. К тому же Писемский носил почетное звание это весьма достойным образом, потому что соединял в себе качества, редко встречаемые вместе. Это был замечательный художник и в то же время простой человек в благороднейшем смысле этого слова!
Сколько симпатий, неудержимого влечения к человеку, добрых чувств и мыслей пробуждает один этот эпитет: "простой человек", когда он прилагается к деятелю, имевшему общественное значение. Писемский заслужил его вполне. В наш век составления огромных состояний, как и огромных репутаций, он оставался равнодушным к подстрекательствам честолюбия и тщеславия. Он, наоборот, мысленно участвовал в энтузиазме общественного мнения, когда оно присуждало награды и апофеозы истинной заслуге и достоинству, не думая вовсе о своих правах на такое же отличие. Мы уже сказали, что всякое подобие зависти было чуждо душе его, как равно и всякое усилие обратить на себя внимание публики, выступив кандидатом на ее исключительное благоволение. Свою ношу таланта, изобретательности, наблюдения он нес чрезвычайно скромно в течение своей жизни, не имея и в помысле выдавать ее за вместилище необычайных открытий и довольствуясь той оценкой ее, которую получал вседневно и обыкновенным путем хладнокровной трезвой критики. Облик его перейдет. совершенно ясным и определенным к потомству и не помрачится никакими последующими разъяснениями и разоблачениями, потому что все разъяснения и разоблачения он испытал и перенес уже при жизни лица, которое его носило. Несмотря на обычную ему резкость выражения в мыслях и образах, Писемский был еще добродушнейшим человеком своего времени. Особенно выделялось одно его качество. Он считал великим бедствием на земле несправедливость, оказанную человеку, и притом бедствием столько же для потерпевшего от нее, сколько и для того, кто в ней провинился. Мы могли бы привести несколько примеров, когда наговоры какого-либо дружеского кружка на намеченную им жертву, как часто бывает с ними, погружали его в недоумение, почти в ужас и заставляли его морально страдать, отыскивая их причины и поводы… Если болезни, слабости, падения Писемского приравнивали его к толпе, то, с другой стороны, он разделял с нею и ее гнев и негодование на людскую несправедливость, ее презрение и отвращение к торжеству нравственного безобразия на свете и ее любовь к единственному оружию, находящемуся в ее распоряжении, – насмешке, карикатуре, памфлету. Мы находим, что простой человек такого рода заслуживает стоять рядом с теми героическими фигурами, какие по справедливости воздвигло наше общество, в своем умственном пантеоне, памяти людей, которыми оно гордится и заслугу которых высоко ценит.
Баден-Баден, 1882.
Примечания
Анненков писал свой очерк-воспоминание о Писемском в конце 1881 – в самом начале 1882 г., то есть вскоре же после смерти писателя (январь 1881 г.), и называл этот очерк "пространным некрологом".
Мемуарист располагал богатым биографическим материалом, собранным к тому времени женой и сыном писателя, но мало использовал его. В письме к Е. П. Писемской от 28 октября 1881 г. он подчеркивал, что пишет не биографию, а именно воспоминания и ставит своей целью "определить с некоторой достоверностью нравственные качества" А. Ф. Писемского, "те богатства души, мысли и таланта, которые лежали в основе его природы" ("А. Ф. Писемский. Материалы и исследования", изд. АН СССР, М. – Л. 1936. стр. 17). И в этом качестве воспоминания Анненкова действительно являются одной из интересных зарисовок духовного облика Писемского, его умонастроений и взглядов в пятидесятые – шестидесятые годы, когда мемуарист особенно близко знал писателя.
Вместе с тем воспоминания эти содержат и вдумчивый критический очерк творчества Писемского, краткую, но содержательную характеристику основных его произведений – ранних повестей, романов "Тысяча душ" и "Взбаламученное море", драмы "Горькая судьбина", – сопровождаемую любопытными размышлениями об особенностях его таланта, манере письма, об отличии памфлета от сатиры и т. д.
Анненков был одним из ближайших и верных друзей Писемского на протяжении четверти века. Писатель дорожил его критическим мнением, делился с ним творческими планами, неоднократно читал ему и Дружинину свои произведения еще в рукописи. Анненков внимательно следил за творческим развитием писателя, много писал о его произведениях. и Писемский был прав, когда в одном из писем 1875 г. признавался. что все его литературные труды "прошли под наблюдением" дружеского и эстетического ока Анненкова ("А. Ф. Писемский. Материалы и исследования", изд. АН СССР, М. – Л. 1936, стр. 294).
Проникновение в психологию творчества Писемского, характеристика и силы и слабости его как художника – самая ценная сторона воспоминаний Анненкова. По его справедливому мнению, Писемский обладал замечательной "непосредственной силой творчества", но ограниченность его умственного горизонта, бедность миросозерцания и идеалов, а следовательно, и отсутствие внутренней "дисциплины" сплошь и рядом приводили к тому, что писатель оказывался "под деспотическим управлением воображения и фантазии, которые могли играть им (и играли) по своему произволу".
Осмысление общественного значения публицистической и художественной деятельности Писемского – наиболее слабая сторона воспоминаний Анненкова. Мемуарист не скрывал от своих друзей, что он писал очерк о Писемском с явной тенденцией, во-первых, "выбелить грехи героя", то есть оправдать Писемского в глазах либеральных кругов, развеять миф о его "измене" в годы реформы прежним, якобы либеральным убеждениям, а во-вторых, противопоставить образ Писемского-консерватора, "простого человека", представителя "русской толпы", – "героическим фигурам" русского освободительного движения и тем "ослабить значение идолов нынешнего времени", то есть революционеров-разночинцев (см. письмо Анненкова к М. М. Стасюлевичу от 23/11 февраля 1882 г. в сб. Стасюлевич, стр. 399).
Анненков безусловно прав, когда подчеркивает и своеобразие и единство общественно-политической позиции Писемского в литературном движении пятидесятых и шестидесятых годов, его разноречие с либералами, его трезвый взгляд на вещи, его скептицизм в отношении либеральных реформ, его органическое недоверие и даже ненависть ко всевозможным либеральным прожектам и упованиям.
Будучи в целом человеком консервативных взглядов, откровенно и прямо нападая в шестидесятые годы на революционно-демократический лагерь, Писемский вместе с тем оказывался чужд и ретроградной идеологии "верхних" слоев дворянско-буржуазного общества, вел "непрерывную войну" с царской цензурой, оберегавшей "чистую" публику от его "площадных" разоблачений и грубого юмора.
Анненков верно подмечает в лучших произведениях Писемского, в его обличениях мотивы того темного, консервативного демократизма, который свойствен в период ломки крепостных устоев и зажиточному мужику, и волостному писарю, и мелкопоместному дворянчику, и мелкочиновной разночинской сошке.
Но Анненков не только "оправдывает", но и явно идеализирует Писемского, когда приписывает ему "духовное родство" с народом, именует "историческим великорусским мужиком" вроде второго Ломоносова и т. д. или когда темный и грубый натурализм, свойственный многим произведениям Писемского ("плотяной реализм", как говорил Щедрин), приравнивает к "народному мышлению".
Тенденциозность Анненкова в обрисовке идейно-литературной борьбы шестидесятых годов и черты явной апологии в характеристике Писемского и его творчества вызвали нарекания со стороны А. Н. Пыпина при печатании воспоминаний в четвертой книжке "Вестника Европы" за 1882 г. Очевидно, Пыпину принадлежит и то примечание, которое редакция журнала сделала к характеристике шестидесятых годов, имеющейся в воспоминаниях (смотри ниже).
Анненков не согласился с мнением Пыпина. Когда воспоминания были уже напечатаны, он писал М. М. Стасюлевичу от 15/3 апреля 1882 г. из Бадена: "Хотя А. Н. Пыпин не совсем доволен статейкой, но все-таки остаюсь в убеждении, что образ и обстановка Писемского верны и не без занимательности для современного поколения написаны" (Стасюлевич, стр. 400). Тепло отозвался о воспоминаниях Анненкова Тургенев. "Какая славная его статья о Писемском", – писал он М. М. Стасюлевичу из Парижа 26/14 апреля 1882 г. (там же, стр. 202).
Товарищество М. О. Вольфа, предпринявшее первое посмертное издание сочинений А. Ф. Писемского (1884) и уже напечатавшее в первом томе биографический очерк о писателе С. Венгерова, пошло на то, чтобы вырезать этот очерк и заменить его более доброжелательными по тону воспоминаниями Анненкова. Анненков, вероятно, просмотрел текст воспоминаний для книжной публикации, изменил название на "А. Ф. Писемский как художник и простой человек. Критико-биографический очерк". Была также опущена фраза в конце воспоминаний:
"Мы расстались, выражая надежду свидания по лету будущего года", в отдельных случаях внесены малозначительные изменения.
В настоящем издании воспоминания печатаются по журнальному тексту ("Вестник Европы", 1882, № 4).
Примечания
1
См. более подробный и откровенный рассказ Анненкова о разгуле в это время правительственной реакции в России в его очерке "Две зимы в провинции и деревне".
2
Анненков называет здесь состав так называемой "молодой редакции" "Москвитянина", объединения временного, во многом случайного и крайне расплывчатого в идейно-творческом отношении. Мемуарист идеализирует роль и значение этого объединения, замалчивает откровенно реакционные черты в его деятельности – и пропаганду идей "чистого искусства", и проповедь "народности" в славянофильском духе, и апологию под видом "нового слова" слабых, мелодраматических и идиллических сторон в произведениях Островского, Потехина и того же Писемского.