Я-то не думала о том, что это опасно, мне просто было тоскливо смотреть на эту одинокую Нину, скачущую по кромке льда и выделывавшую какие-то странные, не идущие ей прыжки на фоне серых, даже аспидных льдин. А льдины за ее спиной плыли, сталкивались, вставали ребром и снова с грохотом валились в воду.
- Нина, вернись!
Но Нина продолжала выплясывать, а под ногами у нее была обманчивая полоса неподвижного льда…
Она рухнула в воду сразу, в одну секунду. Бегала, прыгала и вдруг ее не стало: только лед на реке. Потом всплыла ее шапка. И тут же, вслед за шапкой, но уже ближе к середине реки, в самом водовороте льдин появилась Нинина голова. Она неестественно хохотала и что-то кричала, делая вид, что ей нравится это купание. Тревога молнией пробежала по нашей компании, и всем сразу стало ясно, что Нина должна погибнуть. Мальчики стали ломать какие-то сучья и тонкие деревца, но сестра дотянуться до своего спасения уже не могла. Мне показалось, что уже нет Нины, и только ее отрезанная от туловища и неестественно хохочущая голова еще продолжает плавать среди льдин.
Не найдя в себе силы смотреть на это зрелище, я разбежалась, хорошо оттолкнулась от крутого берега и прыгнула в реку спасать сестру. Расчет был правильный: я прыгнула прямо на Нину и утопила ее второй раз, а вместе с ней и себя.
В воде я открыла глаза - там все кипело и вертелось, но было почему-то не серое, не аспидное, как наверху, а голубое. И еще помню, что под водой было тихо. Удивительно тихо. Сколько продолжалась эта подводная жизнь не знаю. Что-то хлопнуло меня по голове, и я потеряла сознание.
Когда я пришла в себя, то мы с Ниной были уже над водой. И опять я заметила, что шума нет. Тишина окружала меня, над головой было много неба, вокруг нас стены льда. Только этот лед почему-то душил меня. Я задыхалась и поняла, что пришла смерть. "Боже мой, Боже мой, - затосковала я, - что-то ведь надо делать перед смертью и что-то сказать". Но сделать перед смертью мне ничего не удалось, так как я опять потеряла сознание. На этот раз, как потом выяснилось, я удушилась крючком собственного пальто.
Сестра, которая была сильным пловцом, видя, что я не двигаюсь, стала плыть на спине. Работая одними ногами, она руками отталкивала валящиеся на нас льдины, а зубами держала меня за воротник, не давая мне захлебнуться. Этот самый воротник меня и задушил…
В результате Нина спасла меня и себя. Ей удалось схватиться за ветку ивы, низко склонившейся над водой…
Я очнулась у противоположного берега. Вода весело клокотала и бурлила вокруг нас. Ледоход был за нашей спиной. С крутой горы из деревни Дедушкино уже бежали мужики с кольями, а с моста бежали рыбаки и все кричали: "Колонистки директоровы тонут, ребята, давай скорей". А наши девочки и мальчики были далеко, далеко от нас, на том берегу. А мы уже не тонули, мы уже стояли, увязнув в глинистом дне ногами, не в силах двинуться. Моя сестра все хохотала, как заведенная, и держалась одной рукой за иву, а другой обхватила меня. И мне было так хорошо стоять рядом с ней, хоть и по пояс в воде, но все-таки ногами на земле. И тут я заметила, что в правой руке у меня между большим и указательным пальцем зажата маленькая рыбка…
ЧИСТКА КАРТОШКИ
По дому бегает дежурная по кухне и звонит в маленький колокольчик.
- Картошку чистить, картошку чистить! - кричит она.
Дежурных по картошке бывает двое, трое, а иногда и четверо, в зависимости от того, сколько ведер картошки надо начистить.
Есть в колонии такие любительницы этой работы, что идут на нее добровольно. В кухне тепло, уютно, а главное, можно вволю поболтать. Надо иметь в руках хорошо наточенный ножик, удобно сесть, и пошла работа, а с ней и болтовня.
- Девочки, а я думаю, что Александр Федорович гипнотизер. А по-вашему?
- Не знаем. А почему?
- Да вот вчера никто не хотел ехать в лес и пилить деревья на дрова, а он во время обеда спросил: мальчики, кто хочет ехать завтра заготовлять дрова? И все подняли руки. Нет, он определенно гипнотизер! Я, например, терпеть не могу читать, а он неделю тому назад подходит ко мне и спрашивает: "Лиза, а что вы читаете сейчас? Тургенева?" И я тут же схватила "Рудина" и начала читать. И ты знаешь, ничего, интересно.
- Пожалуй, и я замечала это за ним, но ведь гипнотизер не может быть в пенсне?
- Ничего не известно, у такого, как он, все может быть. А потом, что мы знаем, ведь наука-то ушла вперед, может быть, уже и гипнотизировать в пенсне начали?..
- А тебе нравится Володя Князев?
- Ничего. А тебе?
- Мне тоже ничего.
- А кто тебе больше нравится Володя Иванов или Володя Князев?
- Ты дура!
- Я-то дура, а ты-то влюблена в своего Володю, и это все знают.
- Ты дура, и ты испорченная.
- А я тебе вот что скажу: если Александр Федорович гипнотизер, то он узнает, что ты влюблена.
- Туська скажет?
- Туська-то не скажет, а он сам узнает.
- Ничего он не узнает, потому что я гипнозу не поддаюсь. Это уж я точно знаю.
- Слушай, Лизка, а тебе понравилось, как Александр Федорович вчера на кружке читал "Египетские ночи"?
- Ничего, только очень тихо.
- Послушай, ты хотела бы быть Клеопатрой?
- А зачем мне это?
- Ну, как зачем? Имела бы успех у мужчин и мстила бы им.
- За что мстила бы?
- Ну, за их надругательство над собой.
- Да они и не надругивались над ней, над Клеопатрой. Она сама к ним лезла. И это вовсе не успех. Успех - это если за тобой ухаживают.
- Чепуху говоришь, Лизка! Ведь она была властительница! Понимаешь, над всем властвовала.
- Властвовала, властвовала, а потом змеей отравилась! Ничего себе власть! Все равно счастья у нее не было. Нет, не хочу быть Клеопатрой, по-моему, она дурой была.
- Ты сама дура!
- Ну и пусть, зато я счастливой буду!
- Все дуры счастливые! А вот меня определенно интересует Клеопатра. Слушай, а почему это Володя Луговской кинулся на Розановку ухаживать за Тамарой Груберт, ведь у нас своих девочек полно?
- Я тоже об этом думала. Если бы еще она была красивей, чем наши девочки, а то ведь она такая же?
- Наверное, у нее есть приворотное зелье, хорошо бы достать…
- Ты вот все дурака валяешь, а между прочим, про нашу Людмилу говорят, что она в колонии целовалась с мальчишками. Веришь этому?
- Конечно, верю, я и сама могла бы, да только боюсь, что Александр Федорович узнает и высмеет.
- Знаешь, Катя, как ты считаешь, можно прожить жизнь без зла? Ну, не замечать его, закрывать глаза?
- Ты с ума сошла! Как это можно не замечать зла? Зло нужно искоренять!
- А знаешь, Катя, как же я могу его искоренять, когда у меня не хватает сил даже книжку с плохим концом дочитать? Загляну на последнюю страницу и если кто-нибудь умер или разлучился - вообще, если плохо, то я бросаю. Не дочитываю.
- Ты чистюха! Про страдание надо все знать. Нельзя сторониться от тяжелого. Я давно замечала, что ты не героиня. Ты, например, не могла бы, как Софья Перовская, пожертвовать собой для общего дела.
- Знаешь, Катя, вот как раз пожертвовать собой для общего дела я бы могла.
- А как Шарлотта Корде, ты могла бы всадить нож в Марата?
- Нет, не могла, да ведь он в ванне был… голый ведь - беззащитный.
- У тебя нет характера! Вообще ты какая-то дореволюционная и кисейная!
- Да нет, знаешь, Катя, я не кисейная - просто я не могу… у меня нервная система с детства повреждена. Знаешь, мне всех жалко: и Анну Павловну за то, что она старая, и Вовку за то, что он маленький. Я даже не могу видеть, как мальчики Буланчика стегают кнутом или как Ириша лягушек душит.
- Совершенно не представляю, как ты будешь жить дальше!
- Знаешь, Катя, и я не представляю…
- Вот заладила - ты знаешь, да знаешь. А вот знаешь, я думаю, что у тебя "не все дома".
- Знаешь, Катя, я тоже так думаю. Только ты никому не говори, что я неполноценная, а то мне стыдно.
"ТЕМНАЯ"
Наши мальчишки что-то нашкодили под Новый год. Кажется, подглядывали, когда девочки гадали, но точно не помню, в чем было дело: отрезало память. Безобразничали не все мальчики, а всего несколько человек, и им девочки - сплотив ряды - объявили бойкот. Было решено не замечать виновников, не разговаривать с ними и услугами их не пользоваться. Полный бойкот…
Все шло гладко, и вдруг во время дежурства по кухне моей сестры и Бубы Пудовкиной в нижнюю спальню влетела лиловая от злости Ириша и сообщила, что штрафные колонисты вынесли Нине и Бубе помойку. (Помойка была очень тяжелая - целая кадушка - и выносили ее чаще всего мальчики). Что тут поднялось - сказать не могу! Все кричали, негодовали и махали руками. Вся вина обрушилась на голову нашей Нины: Буба-то была маленькая ростом, и ее простили, а Нина высокая и сильная - могла бы и сама вынести помойку - и ее решили наказать. Но как наказать эту невозмутимую, незлобную, большую и сильную Нину? Как ее унизить? И решили сделать ей "темную". Попросту говоря, накрыть одеялом и побить. А мне сказали: "Туська, если скажешь хоть слово Александру Федоровичу, ты не будешь членом коллектива, а будешь просто дрянью". Я не хотела быть "просто дрянью" и "не членом коллектива", но видеть, как целая куча девчонок будет бить мою, хоть и виноватую, сестру, мне тоже было тяжело. Ужасные муки, терзания и страдания терпела моя душа в промежутке между Нининым грехопадением и наказанием. Что делать, как спасти ее от унижения и в то же время остаться членом коллектива?
Тем временем в ожидании прихода Нины несколько наиболее кровожадных девочек встали по обе стороны двери с серыми казенными одеялами в руках. Часть девочек отговаривали их делать "темную", но злая сила уже разбушевалась в душах оскорбленных колонисток и остановить их было невозможно. "Она кокетничала с мальчишками, она им улыбалась, мы видели, - кричали они, - надо ее проучить раз и навсегда, надо ее унизить, она думает, если она красивая, ей все можно. Надо поставить ее на место!" Прижатая в угол, я не смела даже пикнуть в Нинину защиту. Да и что тут можно было сказать: вынос помойки был налицо.
А Нина все не шла из кухни и не шла, словно чувствовала, что ей здесь уготовано. "Неужели поднялась к себе в верхнюю спальню? (Нина жила в мезонине.) Господи, - думала я, - хоть бы она совсем не заходила сюда к нижним девочкам. Хоть бы миновала ее беда…"
Добрые дежурные по кухне всегда выскребали чугуны из-под каши и не ели сами эти остатки, а откладывали в две миски: одну миску несли верхним девочкам, а другую - нижним. Нина и Буба были добрые дежурные, и никогда не съедали остатки каши сами, вот их и поджидали у дверей разъяренные девочки.
А Нины все нет и нет. Было напряженно и тихо. Тикали часы-ходики. Из дальнего угла послышался голос: "Девочки, не затевайте бузу, надо ее простить". Кто-то прилег отдохнуть, кто-то зевнул, но сердитые с одеялами в руках были все еще полны злостью до краев. Стало слышно, как за стеной безмятежно запела мама. А Нины все нет и нет…
И вдруг, когда уже все устали ждать, широко распахнулась дверь, и в ее пролете возникла высокая фигура моей сестры. В руках она держала железную миску, верхом наполненную кашей, и улыбалась. В эту минуту Нина была похожа на огромную пушистую кошку, а девочки, спрятавшиеся за дверью, на кошкодавов. Как мне хотелось крикнуть ей: "Нина, уходи скорей", но Нина перешагнула порог, отделявший ее безмятежную жизнь от унижения, дверь за ней захлопнулась, и тут же на нее кинулись кошкодавы с одеялами. Сестра плавно и легко, как в танце, взмахнула руками, и в ту же секунду девчонки с одеялами и миска с кашей полетели в разные стороны. Пшенная каша дождем посыпалась на пол, как вещественное доказательство Нининого великодушия. И опять серое одеяло покрыло Нину, и опять она, как бы играя и танцуя, разбросала всех в разные стороны. Много раз возникало из-под серого солдатского одеяла Нинино улыбающееся лицо в оперении светлых волос. Никто ничего не говорил. Все свершалось молча. Тишина нарушалась только прерывистым дыханием; наконец кому-то из нападающих удалось подножкой повалить сестру на постель и покрыть одеялом. Тут бы и надо было начинать лупить, но… никто не решился тронуть поверженную Нину. Все отступили от нее, так как сильная и верткая Нина неподвижно, как мертвая, лежала под одеялом. И вдруг все увидели, что ее плечи начали трястись: она беззвучно плакала.
И так всем стало стыдно - потому что Нина никогда не плакала: всегда улыбалась. А кошкодавы устыдились больше всех и начали ее утешать и сдирать с нее одеяло, но она крепко держала его за край и лица не открывала. Опять стало слышно, как тикают ходики. В полной тишине все начали расправлять себе постели и собирать рассыпанную кашу, а я решила тоже беззвучно заплакать - как и Нина.
Не знаю, сколько прошло времени, может быть, час, а может быть, меньше, но в комнате никто не спал и не промолвил ни слова. И вдруг Нина встала во весь свой рост, спокойно заколола растрепанные волосы шпилькой и, не говоря ни слова, пошла из комнаты нижних девочек к себе наверх.
После этого случая я объявила бойкот двум зачинщицам этого дела, но они, к сожалению, не обратили на мой бойкот никакого внимания. Просто не заметили его…
Самое интересное, что маме кто-то сказал про "темную": разумеется, не Нина, из которой поленом нельзя было выбить сплетню: такая она была скрытная. Кто сказал, не знаю, но подозреваю: была одна подходящая девочка.
А мама отозвала меня на следующий день и допрашивала: скажи, дескать, Туся, что у нижних девочек вчера после ужина было в спальне и что ты делала в это время? Но я, будучи членом коллектива, своих, хоть и ненавистных, не выдала и уперлась.
- Не знаю, - говорю, - не ведаю, шуму не было, а кашу рассыпали. Больше ничего не знаю и не спрашивай меня, потому что я член коллектива.
А мама мне:
- Ты не член коллектива, а баран. А если бы ты попала в шайку бандитов, ты тоже была бы с ними согласна и боялась бы пикнуть?
- Я член коллектива, - долбила я, - и не имею права с тобой разговаривать.
- Мне стыдно, что моя младшая дочь дура и трусиха, лишенная собственного мнения и чести. Надо всегда стоять за правду. Иди, я с тобой в ссоре, - сказала мне мама.
И я ушла.
Позднее я узнала, что мама вызывала и Нину, но та сказала, что девочки шутили и баловались и ничего особенного не было - просто кашу рассыпали.
Папа про "темную" ни с кем не говорил. У него ведь были свои приемы. Он соберет всех на литкружке, поговорит о Пушкине или Шекспире, и все уйдут пристыженные: потому что, оказывается, он говорил о "темной". Он умел как-то со стороны действовать, разобрать происшедшее с точки зрения искусства: никого не называя, но всех затрагивая и устыжая.
Наверное и правда уже все обозначено в искусстве - нужно только задуматься и обратить на это внимание. Он обращал внимание, а мы задумывались.
ЗАНАВЕСКА
Мама сидела за столом и нарезала из старой наволочки бинты для перевязок. Уж очень много у нас в колонии было мелких ранений: порежет кто-нибудь палец, поранит ногу, обожжется или комары искусают, а укусы расчешут, и они начинают гноиться и болеть, а бинтов не было. Вот мама и заготовляла для перевязок бинты и корпию.
Рвет она уже не первую наволочку, потому что вокруг нее было наложено много скрученных в трубочку, широких и узких бинтов. Когда она кончит рвать свои наволочки, то вызовет больных и начнет их перевязывать.
Я подкарауливала ее, потому что мне хотелось словчить и постараться, чтобы мама мне сделала перевязку первой, и я была свободна. Две недели тому назад я прыгнула с крыльца и пришлась пяткой на валявшиеся деревянные грабли. Рана была порядочная, но сейчас уже затягивалась, вот я и ждала перевязки. Но мама медлила и внимательно разглядывала на свет оставшуюся от наволочки квадратную тряпку.
- Из этого куска можно что-нибудь сделать, его можно преобразовать, он еще крепкий, - задумчиво сказала мама.
"Что можно сделать из старой наволочки, кроме пыльной тряпки?" - думала я, но молчала. А мама все разглядывала и выравнивала ножницами свою тряпочку. Потом встала, приложила ее к заслонке русской печки и сказала:
- Знаешь, Туся, я сделаю из нее занавеску на печку: ведь летом мы ее не топим. Жалко только, что она белая. Может быть, ты попробуешь что-нибудь нарисовать на этой тряпочке? Может, это будет красиво?
После перевязки я взяла акварельные краски и начала рисовать на тряпке букет. Краски совершенно не ложились на ткань, да и мало их было: уже все израсходовались и засохли. Мне очень хотелось угодить маме, но как? Как и чем можно разрисовать тряпку? И вдруг меня осенило! В одну минуту я схватила папину бутылку с чернилами, окунула в нее кисточку и начала рисовать букет из ромашек и васильков в маленькой вазе. Лиловые чернила плыли и растекались по материи с невероятной быстротой, в связи с этим я решила обойтись без вазы. "Пускай, - думала я, - будет просто букет, просто цветы. Цветы не портит, если у них расплывчатые края". Хотя некоторые ромашки стали похожи на еловые ветки и были не белые, а лиловые, но все-таки это были цветы, а не елки. И даже довольно красивенькие, как мне казалось. Да, мама права, что-то может получиться, но пустовато, пустовато по углам.
Пока я раздумывала над этим вопросом, в один из углов с моей кисточки капнула и быстро растеклась огромная клякса. Работа была загублена! Я сокрушалась, а клякса между тем все растекалась и растекалась и из круглой стала продолговатенькой. Потом немного еще распушилась по краям и остановилась. И тут я увидела совершенно ясно, что это была не клякса, а птичка. Самая настоящая птичка в натуральную величину. Оставалось только (хорошо вытерев кисть) пририсовать головку, хвост и крылышки. Эта неожиданная удача так меня вдохновила, что этим же "кляксовым способом" я нарисовала еще трех птичек (в каждом углу по штучке). И правда, пожалуй, получилось недурно… Мама была довольна, занавеска повешена, жерло русской печки закрыто и мои четыре птички, рожденные из клякс, оживленно летали вокруг букета из васильков и ромашек, приводя меня в некоторое недоумение. Как могла клякса определиться в птичку? Ведь птица эта возникла помимо моей воли, из ничего, из кляксы - я только пририсовала крылышки, головку и хвост. Нет ли тут какого-то обмана?
Вечером папа долго и молча стоял перед новой занавеской. (Не рассердился ли он, что я без спроса взяла его чернила?) Но вместо замечания он спросил:
- Таня, почему ты сейчас совсем не рисуешь? Оттого, что у тебя нет хорошего альбома и красок, или тебе просто не хочется?
- Мне просто не хочется, папа.
- Ну что ж, придет время, и тебе, наверное, захочется, подождем, - сказал папа. И, подумав, добавил: - А птички у тебя получились очень красивые.
Чтобы проверить, действительно ли отцу понравилась моя занавеска, я пошла на хитрость. На следующий день, собрав в поле васильки и ромашки, я поставила их в банке на шесток печки и стала так же, как папа, молча и долго, и так же, как он, заложив руки за спину, разглядывать живые цветы и нарисованные. Но ничего не увидела, кроме того, что мои цветы совсем не были похожи на настоящие. Тогда я рискнула спросить сидевшего за столом отца:
- Папа, это плохо, что мои цветы и птицы совсем не похожи на настоящих и все лиловые, как чернила?