– Есть и у нас карабахские рикошеты, – выступил на подмогу главе Чечено-Ингушетии молчавший до сей поры Кочубей. – Но это явление не местного масштаба, а общесоюзного. И нужны комплексные меры: политические, экономические… прежде всего, силовые тоже, чтобы сдержать неблагоприятные тенденции.
– Мы говорили об этом с Михаилом Сергеевичем Горбачевым и с Александром Николаевичем Яковлевым… Они в курсе… Совместное решение будет найдено, – подхватил мысль Кочубея Доку Гапурович. – Но очень важно не нагнетать обстановку, не разжигать недовольство людей, их недоверие и ненависть к власти, не бросить их во взаимную вражду. Вот от чего мы вас предостерегаем.
– Мы хотим того же, но не пустыми увещеваниями и призывами, а конкретными мерами по пресечению преступлений, по защите законопослушных граждан. – Я почувствовал, что нужно ставить точку в затянувшемся разговоре. Позиция Завгаева и милицейского начальника была ясна до изжоги – "не выносить сор из избы", чтобы не впасть в немилость Кремля. Они мертвой хваткой держались за власть и боялись не реальной угрозы, готовой смести их с пригретых мест, а мнимой. Поэтому, отбросив все дипломатические тонкости, я резко вернул присутствующих к цели нашего приезда: – Убийца Подколзина найден или нет? Какое наказание его ожидает?
– Личность нам известна. Принимаем меры к розыску и задержанию, – ответил министр. – Наказание определит суд. Но в любом случае преступление не останется без строгого наказания. Так и передайте родственникам и близким погибшего. Впрочем, я тоже буду на похоронах завтра и сам скажу об этом… А вы – по своим инстанциям в Москве. Только еще раз прошу – не сгущайте…
***
Черные мундиры и черкески кубанцев, серые и белые черкески терцев и ставропольцев, шинели и казакины донцов пестрой колыхающейся лентой растянулись по улицам Карабулака. В такт траурной музыке, неспешно ступая по весенней, не везде еще затвердевшей сунженской земле, казаки с затаенной болью, молча несли на плечах гроб с телом многими любимого атамана. Все русское население поселка, кто мог дойти до кладбища, присоединялось к шествию. Немощные старушки, доковыляв, опираясь на бадики, до калиток своего подворья и перекрестившись сами, осеняли крестным знамением покойника и его сопровождающих.
Горе было большим, всеобъемлющим, заставляющим и некоторых иноверцев, особенно стариков и детей, хотя бы остановиться и проводить процессию не злорадным, а внимательным, сожалеющим взором. Но были и иные взгляды, безразлично-холодные, не чувствующие чужой боли и горя; презрительные; стреляюще-зыркающие из-под сдвинутых бровей…
Особенно много недоброжелательных глаз невидимыми стрелами нацелились на процессию возле дома убийцы. Там, возле наглухо закрытых ворот, кучковались, стоя и сидя на корточках, мужчины и парни, приготовившиеся защищать дом и его обитателей от кровной мести. Они крепко усвоили законы гор. Только мы их забыли… И не по своей воле или вине. Когда были здесь кордонные казачьи станицы, то их не шибко просвещенным и грамотным обитателям не требовалась помощь ни жандармов, ни армии. Своими силами и умом управлялись со всеми проблемами. Советская власть связала строителей и защитников России по рукам и ногам, сама решая, кого защищать, а кого карать… Вот и дорешалась до полной обезлички своих сторонников и противников, полной управленческой импотенции, когда все начинает трещать по швам и валиться с пылью и кровью: идеология, экономика, сельское хозяйство, наука, культура, духовные ценности, общественные связи, добрососедство, само понятие человечности…
И черт бы с ней, с властью, с системой. Любые теории революций и контрреволюций, как показала история, придумываются для прикрытия корыстных вожделений тех или иных властолюбцев и их компаньонов. Но при этом выползает из всех щелей тупоголовая мерзость, желающая в смутное время, а значит, безнаказанно поживиться за чужой счет, прежде всего ближайших соседей иной нации и веры, а то и своей же, но иного тейпа, джуса, рода, иных убеждений. И страдают прежде всего самые достойные называться людьми, не звери, не подонки, а имеющие сознание, совесть, понятия о добре и зле, не желающие убивать, насиловать, грабить, унижать, растаптывать себе подобных.
Когда официальная власть не способна защитить этих людей и вывести из-под удара, сама народная среда выделяет своих Данко, Махно, Соловьевых…
К сожалению, истинные народные заступники и вожди всегда обречены – их ненавидит не только мерзость, но и слабая власть, усматривающая в сильных и бескорыстных неформальных лидерах потрясателей поднебесных устоев и кастовой избранности.
Изначально был обречен на безвременную гибель и вставший во главе Сунженского казачества атаман Подколзин. Он смог в короткий срок сплотить земляков, организовать сопротивление беззаконию, привлечь общественное мнение к проблеме геноцида русских в Чечено-Ингушетии и на Северном Кавказе, ударив в депутатские колокола Верховного Совета. И тем самым мешал, сильно мешал: одним – "резать жертвенных баранов", другим – "стричь"…
Первое слово на траурном митинге было предоставлено главному милиционеру республики. Я стоял рядом и мысленно предвосхищал эту речь, почти наверняка зная, что он скажет собравшимся на кладбище родным и друзьям погибшего. И милицейский чиновник не обманул моих ожиданий.
– Дорогие родные и близкие покойного, – начал министр с нейтральной традиционной фразы, – нелепая случайность вырвала из наших рядов замечательного человека, депутата Карабулакского поселкового Совета…
Дальше шла закамуфлированная под слова соболезнования политика сокрытия истинных мотивов преступления. Ни слова об атаманском поприще, о московских мытарствах Подколзина по кабинетам депутатов и чиновников исполнительной власти, призванных защищать интересы народа. Ни слова о тех проблемах, о которых криком кричал во всех инстанциях Александр Ильич, и за что его заставили замолчать навсегда.
– Я обещаю, – продолжал фарисествовать министр, – что преступник будет найден и наказан по всей строгости закона. Спи спокойно, дорогой товарищ. Пусть щедрая земля Чечено-Ингушетии будет тебе пухом.
Дальше предстояло говорить мне, и нужно было, не нагнетая страсти, как просило руководство республики, дать понять истерзанным горем родственникам и соратникам погибшего, что мы – правление Союза казаков – видим проблему во всем трагедийном объеме и постараемся, насколько хватит наших сил и возможностей, помочь им. Я не обдумывал речи заранее. Ориентировался по обстановке. И только у Господа мысленно просил нужных слов…
– Дорогие братья и сестры! – исторгло перехваченное спазмом горло. – Сегодня на Сунженской земле, облагороженной и возделанной трудом многих поколений ваших предков, непоправимое горе – бандитской рукой убит один из лучших сыновей и защитников Сунжи…
"Господи, как беден язык, как не хватает простых, неформальных слов, чтобы выразить все скопившиеся в душе чувства. Утешить, поддержать, обнадежить людей".
– Александра Ильича Подколзина знали и уважали не только в Чечено-Ингушетии. На Дону, Кубани, Ставрополье, Тереке, в Москве – везде, куда приводили его проблемы и беды родной земли. Он не боялся стучаться в сановные двери, не боялся угроз бандитского отребья. Боялся только одного: что не будут услышаны и восприняты ваши просьбы и чаяния… И даже фактом своей гибели продолжает взывать об этом… Тебя услышали, дорогой Александр Ильич. Сегодня по всем храмам на казачьих землях и в Москве проходят панихиды по тебе. На днях соберется на экстренное заседание совместно с представителями законодательной и исполнительной власти страны Большой совет атаманов Союза казаков. Мы будем обсуждать проблемы, поднятые тобой, и принимать меры к их решению. Недавно изготовлена партия крестов "За возрождение казачества". Первым, еще до трагедии, центральное правление наградило тебя. Мы не успели вручить. Мне поручено выполнить эту миссию посмертно… – прикалываю на лацкан пиджака белый крест на трехцветной ленте российского флага с изображением в центре знака Георгия-Победоносца, поражающего копьем змея. Крещусь на погребальную иконку в сведенных на груди руках покойного. Целую его в холодный широкий лоб. – Прости, брат, что не уберегли. Да упокоит Господь тебя в царствии своем. Моли Бога о нас, помогай с небесными ратниками отстаивать праведников на земле. Зло будет наказано. Ибо не в силе Бог, но в правде!
Были и другие речи… Был дробный ружейный салют. Хмурое небо в низких клочковатых тучах, будто склоненных чьей-то невидимой рукой к изгороди кладбища, до самого зева свежевырытой могилы, разорвал надсадный и тоскливый гудок маневренного тепловоза. И полетели на крышку гроба, как отзвуки выстрелов, комья сырой сунженской глины, навсегда скрывая от заплаканных глаз жены, родственников, друзей и единомышленников могучего человека, который первым встал на пути всероссийской трагедии, названной впоследствии "Чеченской войной", и первым пал в неравном бою.
***
За воротами кладбища участников похорон поджидали автобусы и автомобили. Казаки деловито и заботливо рассаживали в них вначале стариков и женщин, а уж потом, подымив папиросками и затерев окурки подошвами сапог, забирались на подножки сами. Все-таки не вымерло еще по хуторам и станицам многовековое казачье рыцарство, не уподобилось столичному почти поголовному бесполому хамству, когда здоровые мужики и шустрые юнцы, распугивая всех и вся, рвутся к освободившимся местам в транспорте и бесцеремонно плюхаются на них перед носом обескураженных старушек или женщин, нагруженных неподъемными сумками. И тут же утомленно закрывают веки, будто всю ночь отстояли у мартена, или с отрешенным видом утыкаются в книжки с обнаженными силиконовыми прелестями на обложках…
А здесь, слава Богу, жива еще совесть, жива и честь в умученных бесконечными экспериментами и издевательствами властей душах…
Ни брани нецензурной, ни бесцеремонной толкотни… Всё как по команде, организованно, спокойно, быстро.
Министр тоже не торопился уезжать и вместе со мной наблюдал за процессом посадки людей в транспорт, наверняка подметив со своей колокольни казачью вежливость и природную дисциплинированность.
Когда рядом остались только организаторы похорон и сотрудники "органов", я попросил показать место гибели атамана. Не столько заметил, сколько ощутил тень недовольства на лице министра. Но желание гостя на Кавказе не оспаривается. И мы нестройной группой – человек пятнадцать – отправились пешком по воскресному маршруту атамана Подколзина.
Вот и дом убийцы. Серый, затаившийся, огороженный высоким глухим забором. Родственников уже не видно около него. Но и мои провожатые не останавливаются, проходят мимо. А ведь по версии, рассказанной министром, именно здесь произошла трагедия. Вопросов, однако, не задаю. Молча шагаю вместе со всеми до переулка, ведущего вправо, на параллельную улицу. Там сворачиваем налево и через несколько десятков шагов останавливаемся.
– Где-то здесь, – говорит мне заместитель сунженского атамана и озирается по сторонам, ищет какие-то видимые приметы произошедшего.
Я тоже осматриваюсь, будто фотографирую в памяти дорогу, исполосованную засохшими следами колесных протекторов, едва проклюнувшуюся газонную траву, серые, с набухшими почками, стволы плодовых деревьев за штакетником… И неожиданно замечаю мальчика возле приоткрытой калитки. Темноголовый, темноглазый, лет пятнадцати-шестнадцати, он спокойно и как-то уверенно, без стеснения и праздного мальчишеского любопытства смотрит в нашу сторону. Наши взгляды встречаются. Мальчик не опускает глаз. И меня осеняет догадка: "Он хочет, чтобы его заметили и позвали. Он понимает, зачем мы здесь, и знает что-то важное". Делаю несколько шагов в его сторону и приглашаю жестом руки подойти ко мне. Мальчик выходит из-за калитки.
– Здравствуй. Ты не подскажешь, где здесь два дня назад убили человека? – спрашиваю я, интуитивно чувствуя, что подскажет, что для этого и подошел к забору.
Мальчик молча проходит еще немного вперед по улице и указывает на стык дороги и газона:
– Вот здесь…
Там на жухлых свалявшихся стеблях мертвой травы, на выдавленных машинами и затвердевших ошмётьях грязи, в протекторной мозаике видны ржаво-бурые множественные следы крови. Сердце мое сдавила тупая боль, и оно забухало резко, надсадно, ударяя в глухой колокол груди: "Вот она, "Голгофа" моего собрата, вот его праведная кровь, пролитая за други своя".
– Спасибо тебе, сынок. – Кладу руку на плечо черноглазого мальчугана.
Он молча смотрит в мои замутненные слезами глаза и не уходит.
– Молодец, – треплет мальчика по стриженым волосам министр. – Ну, иди домой. Мы здесь сами разберемся.
Но я не даю пареньку уйти, задаю новый вопрос:
– А ты не видел, как это произошло?
Вижу скользнувшую в его глазах тень тайны, как рвет она невидимые путы, может быть, родительских запретов говорить на эту тему. К тому же совсем не располагает к откровению немигающий и холодный взгляд главного милицейского начальника, отталкивающий ненужного свидетеля. Но глаза мальчика чисты как родничок. Он не научился еще лгать и изворачиваться, подобно взрослым, он еще верит в силу справедливости. И отваживается сказать совсем непростое слово:
– Видел.
– Расскажи, пожалуйста, – прошу я, с внутренним трепетом души понимая, что только сейчас и могу услышать правду, обнаженную правду, без эмоциональных и политических одежд.
Парнишка посмотрел назад, в переулок, из которого мы недавно вышли, потом – на меня, потом – на землю в пятнах засохшей крови и указал на столб за нашими спинами:
– Дядя, что погиб, такой крупный, с еще одним мужчиной, поменьше, шли возле этого столба. Из переулка следом за ними выбежал парень. Он снял туфли и оставил их на дороге. Побежал в одних носках. Когда догнал, ударил большого дядю ножом под лопатку, снизу, а потом еще раз – сверху. Я с ребятами играл недалеко и все видел…
– Этот парень с ножом что-нибудь кричал, ругался? – специально для ушей министра перебиваю рассказчика.
– Нет, – отрицательно качает головой мальчик. – Молча ткнул ножом два раза и побежал назад. Его в переулке машина ждала…
– Спасибо за честность, – протягиваю руку для прощания. И тепло пожимаю еще не окрепшую, не загрубевшую ладошку паренька, задерживая ее. – Тебя как зовут?
– Иса, – отвечает мальчик, не пытаясь высвободить руку и выжидательно глядя на меня спокойными агатовыми глазами.
– В каком ты учишься классе?
– В девятом…
– А кем хочешь стать после школы?
Мальчик слегка тушуется и впервые застенчиво опускает глаза, произнося не очень внятно:
– Офицером.
– Многие ингушские мальчишки мечтают быть похожими на Руслана Аушева, – улыбаясь, говорит один из сопровождающих силовиков. – Как мы в свое время мечтали походить на Гагарина, Титова, Быковского…
– Ты сделал хороший выбор, Иса, – еще раз пожимаю ладонь паренька. – Из тебя получится настоящий офицер, мужественный и справедливый. Спасибо тебе, сынок.
Большое спасибо. Ты очень нам помог разобраться в деталях преступления…
Мне показалось, что мальчик остался доволен своей миссией. Он знал тайну. Ее тяжесть давила душу, распирала ее, требовала выхода. Выход должен был соответствовать самой тайне… То есть простая информация перед сверстниками не могла его устроить. Он мечтал помочь следствию наказать зло. Но его никто не спрашивал, никто не хотел знать, что он видел и насколько тяжело ему жить с этой ношей в душе. И теперь ему стало легче от сознания, что он помог взрослым. Это видно по его лицу, неторопливой гордой походке человека, сделавшего важное дело.
Славный мальчишка… И какое редкое имя – Иса? Имя из Корана. Там упоминается пророк Иса. Это – Иисус Христос. Мальчик с таким именем, наверное, другим быть и не мог? Я не знаю, читал ли он Коран и, если читал, запомнил ли мудрые строки: "Если вы творите добро, то творите для себя, если творите зло – тоже для себя", – но он действовал в согласии с этой мудростью и в согласии с еще незамутненной совестью. И я больше всего желал в тот момент, чтобы никакие министры-страусы, никакие местечковые лжепророки, никакие трубадуры посткоммунистической идеологии не исковеркали эту чистую душу и не погубили, может быть, единственную светлую надежду республики на перемены к лучшему.