Марья лишь после этого звона остановилась, опомнилась, присела в изнеможении на край кровати Кощеевой. Муж из-под одеяла лицо показал, болезную руку к столику протянул, дал ей отпить живой водички из стакана. Марья хлебнула пару раз, потом успокоительных капель накапала, тоже выпила. Стала к ней природная бабья мудрость возвращаться.
- Прости, Кащик, - говорит мужу и по лысине гладит. - Не сдержалась. Нервы, мироедушка…
И поцеловала его в сморщенный лобик. Ладошкой стала осколки с постели смахивать.
- Сейчас подмету, - говорит. - Люди сказывают, это к счастью, когда посуда бьётся. А в нашем замке вся посуда железная - вот и поди сыщи с ней счастье-то! Это блюдце единственный в доме фарфор был. Знать, какое-то единственное счастье на нашем горизонте обозначилось.
- Неужто счастье? - скулит Кощей.
- А ты не бойся, старый, переживём. Всё переживали, и счастье переживём.
Сходила Марья за веником и принялась осколки в кучку сметать. Подмела, навела в спальне порядок, одеяло поправила. Ещё раз вздохнула да уже идти хотела, а тут вдруг Кощей голос подал.
- Погоди, - говорит, - Маруся, постой. Есть у меня к тебе разговор важный. Не могу больше, Маруся. Никакого терпения не осталось, никаких сил. Зови сына, буду его о главном просить.
2. Иван, Кощеев сын
Ивану к тому сказочному моменту двадцать первый годок пошёл. Только он, несмотря на такой серьёзный возраст, совсем ещё неоперившийся молодец был - сила есть, энергии хоть отбавляй, а приложить не к чему. Он же ничего, кроме замка родительского да близлежащих территорий, не видывал. Выберется, бывает, в деревню - с девицами подружится, с парнями подерётся, или наоборот - в лес прогуляется, на болоте с русалками словом перекинется, с лешим свару затеет… Только разве это для двадцатилетнего лба школа жизни? Привык на всём готовеньком жить: что хочешь папашка достанет, за ценой не постоит, всему мама научит, ей премудрости долго разыскивать не надо. Но ведь своим умом пора молодцу жить, своими руками необходимое добывать!
А самая большая загвоздка в том состоит, что до сих пор никто понять не может - смертный Иван или же бессмертное получудище? То есть по материнской линии пошёл или по отцовской? И никто ответить не может: гадалок да ворожей о том спрашивали, у колдунов интересовались - в их практике ещё такого брачного курьёза не встречалось. И существует Иван как бы под вопросом, как бы в неизвестности - сколько ему отмерено? От постоянной на эту тему задумчивости на лице несколько складок образовалось - не по возрасту взрослых. И в натуре переплелись черты великовозрастного дитяти и юноши, готового к важным жизненным свершениям. Он внешне и на маму похож, и на папу, смотря какое настроение преобладает. То он властен и рассудителен, а то злобен и воинственен. Плечами широк, ростом статен, хоть кость узкая, - это всё в отца. Зато лицом румян и рукой тяжёл - это в мать. С виду вроде человек человеком, а когда разозлится, всё тело холодной судорогой сводит, кулаки каменными становятся, торс покрывается кольчужными мурашками и по суставам проступают металлические элементы - всяческие заклёпки, шестерни и тумблеры. И становится Иван опасен для окружающих и для самого себя. Потому и людей сторонится. Но и к нечистой силе не спешит примкнуть - ей он ещё более чужд. А какая у него сущность - этого никто ни словом, ни делом не определил, потому как Иван растёт задумчивым лоботрясом, ремёслами не занимается. Никто ему особо не близок, всё-то он особнячком да закоулочком. А ведь пора уже проявляться - по годкам судя, перезрелок, в деревнях парни в этом возрасте уж детей своих вовсю ремнём порют, не стесняются. А у Ивана интересы детские, какие бывают у единственного в семье ребенка: в солдатики поиграть, книжки почитать, подумать вдоволь, да в окно посмотреть, да рыбу поудить или же в лес за грибами прогуляться. Один всё время Иван, с родителями - так себе отношения. Такая у них семья: вроде все вместе, а на деле - каждый по себе. Будто расщепила их родовое древо молния, и пошли все побеги расти в разные стороны.
Пришёл Иван к Кощею, встал перед ложем отцовским весь из себя горделивый и самостоятельный, руки за пояс засунул, морщится от лекарственных запахов. Давненько не был Иван в отцовских палатах! Глядит на сына Кощей Бессмертный, сказать что-то хочет, а что сказать - забыл: склероз!
- Э-э-э… - кряхтит, одеяло поправляет.
А одеяло короткое: на шею подтянет - ноги голышом остаются. Увидел Иван эти ноги старческие, с синими ногтями, с жилами корневидными, с узкими покойницкими пятками - сразу вся спесь с него сошла и румянец по пути стёрла. Стало Ивану отца так жалко, будто не бессмертный ирод перед ним, а самый обыкновенный пшиковый старик. Иван, может быть, впервые через эти босые конечности к батюшке почувствовал любовь и соучастие.
- Ты чего, Иван? - спрашивает Кощей.
Иван, чтобы смущение скрыть, принялся постель поправлять, ноги отцовские под одеяло убрал. Стоит в растерянности.
- Ты присаживайся, Ваня, - говорит Кощей, а сам руками шею свою цыплячью прикрывает - он про ноги-то догадался, теперь не хочет, чтобы сын остальную худобу разглядел. - Мне с тобой поговорить надо. Только я не помню, о чём. Вся память из головы ушла, а в каком направлении - не сказала.
- Ничего, батя, - говорит Иван. - Сейчас вместе вспомним. Одна голова хорошо, а две лучше.
- Во-во, Вань. Сосед мой, Тигран Горыныч, тоже так говаривал. А сам голов-то своих не жалел, много у него их было. Одной головой, говорит, больше, одной… Погоди, Вань, это я к чему?
Кощей на локте приподнялся, озирается, водицы живой испить ищет.
- Вот оно, - говорит, - сынок Ванечка, бессмертие моё: смотри внимательно. Кому такой бессмертник нужен, калека бессмысленный!
А Иван и так с отца глаз не сводит, взглядом всю эту метаморфозу понять пытается. Кощей его взгляд отметил, рукой махнул, шею перед сыном открыл. Иван, как это горлышко с кадычком увидел, чуть не заплакал.
- Усох ты, батя. Наверное, того… ешь мало, - говорит с сомнением и кружку родителю подаёт. Молчать страшно - всякие мысли сразу в голову лезть начинают, за живое надкусывают. - Слышал я, что у Тигран Горыныча голов совсем ничего осталось, две-три, - говорит он.
- Вот и я толкую, Ваня, - отзывается Кощей, - не храним мы то, что нам дадено. Не храним… Я вот, к примеру, тоже… Постой…
Иван опять кружку отцу подаёт. А тот отводит: не то, мол.
- Погоди-ка, Ваня… Я, кажется, вспомнил, о чём с тобой переговорить хотел.
Иван поближе к отцу подвигается, а Кощей тоже тянет к нему мощи свои, бородкой перед носом, как флажком, трепыхает.
- Я ж, Ваня, попросить хотел… Просьба у меня к тебе важная… - не знает Кощей, как к главной теме подступиться, всё вокруг да около бродит. - Хотел я тебя, Иван, просить, чтобы ты на меня злоб-то не держал.
- Ты чего, батя! Я на тебя никогда злоб не держал, это ты меня с кем-то перепутал.
- Вот и не держи. И я на тебя никаких злоб не держу. Я, Ваня, даже рад тому, что мы с тобой во взглядах на жизнь расходимся в разные, так сказать, направления.
Иван глаза отвёл, в пол уставился. А Кощей продолжает в здравом уме, в трезвой памяти:
- Совсем я плох, Ваня. Себя не узнаю. Семейная жизнь, Ваня, всю природу мою изменила, кроме, так сказать, последнего пункта. И ведь даже не знаю - хорошо это или плохо, не пойму никак! Голову сломал. Ты малой ещё был, меня, наверное, в прежнем виде и не помнишь…
Оба невольно на стены глянули, на портреты Кощеевы в прежнем статном виде, в полной боевой амуниции.
- Помню, батя, - говорит Иван. - Я, батя, тебя молодого хорошо помню.
- Да… Мне тогда, стало быть, четыреста шестнадцать было. Вон каким гоголем пыжился, а! Да… А всего-то, Вань, двадцать лет прошло, и вместо гоголя - моголь. А ещё точнее - немоголь!
Кощей рукой махнул, горько хихикнул, отвалился на подушку. Отвёл взгляд в потолок, заговорил хрипло и негромко, будто нотацию вычитывал.
- Раньше-то я, Ваня, ветер в голове носил, жил на все четыре стороны. Куролесил, одно слово. А как стал с человеческой женой жить - с твоей, стало быть, матерью, - так начал задумываться, размышлять о содеянном, некоторые поступки с критической точки зрения пересматривать. Пошли у меня, Ваня, сожаления всякие, кризисы и угрызения… страшно сказать, Ваня… совести. До самоедства, сын, докатился. Раньше-то здоровье железное было, а как стал задумываться и совесть прочувствовал - так хвори начались, болезни подступили. Стал я, Ваня, таять, как размятый пластилин. По металлическим местам - ржавчина, по сухожильям - дряхлость. Понял я, Ваня, что жил неправильно, паскудно жил. Большую половину бессмертия потратил чёрт знает на что! Больно мне теперь, Ваня, мучительно больно! За бесцельно прожитые столетия. Сколько я всего начать-то мог, да уж и закончил бы к сему моменту…
Зашёлся Кощей в кашле. Иван водички в стакан налил, да отцу дать никак не может - того кашель по постели таскает, встряхивает. Насилу успокоился Кощей, до всхлипов докашлялся, до икоты. Отпил два глотка, откинулся обратно на подушку, постонал немного. Потом будто бы вспомнил, что о важном с сыном разговаривает, - встрепенулся, бровями заводил.
- Пришли ко мне, - говорит, - Ваня, болезни неизлечимые. Застали меня врасплох, взяли за горло. Страдаю, Ваня, от болезней этих. Шибко страдаю, - голос у Кощея дрогнул, пронзительной нотой скрипанул. - Болезни, видишь, неизлечимые, а больной-то, как на грех, бессмертен! Налицо - конфликт неразрешимостей. Вот и выходит, Ваня, что суждено мне бесконечное страдание!
Ещё помолчал Кощей, дух перевёл. Далее продолжает:
- Я ведь, Иван, давно во всех грехах покаялся, всё прошлое самоосуждающим взором перелопатил, а избавления всё нет… Ваня, сынок, на тебя уповаю. Только ты можешь от страданий отца избавить. Не могу больше терпеть, нет моих больше сил!
- Что ж ты хочешь-то от меня, батя? - спрашивает Иван.
Кощей на локотках приподнялся, бородкой Ивану прямо в подбородок тычет, хрипит. Изо рта ржавым железом пахнет.
- Ты поди, Ваня, по свету, найди смерть мою…
Иван отпрянул от отца, чуть со стула не слетел.
- Ты чего, батя?! Зачем тебе?
- А-а, - хрипит Кощей и обратно в постель валится. Закрыл глаза - совсем тяжело старику, того гляди в беспамятство рухнет. Из последних сил слова из души вытаскивает.
- Мне, Вань, уговаривать тебя трудно. Так что ты не ломайся, выполни просьбу отцовскую, безо всяких там сантиментов и прочей чепуховины. Очень тебя прошу.
Иван помедлил немного, обдумал отцовские слова, потом встал с кровати - вроде как согласие даёт, но словами вымолвить не может, а только фигурой своей, выпрямленной в рост, готовность показывает. Кощей с облегчением глаза прикрыл, даже улыбнуться постарался ртом обеззубевшим.
- Я, Вань, дурака свалял, - говорит Кощей, глаза заново открывая. - Я ту иголку, в которой смерть моя теплится, так от всех добрых молодцев прятал, что сам вконец позабыл, где она. Склероз, одно слово. Позавчера помню, а сегодня упускаю. Из рук вон, Ваня. Ты вот что, пока не забыл: вырастешь - зла не делай, до добра это не доведёт.
- Так где, где игла-то, батя?
- Чёрт её знает! Не помню.
Сказал - и к стенке разворачивается. Иван думал, что отец слово своё закончил и уснуть собирается, шаг назад сделал. Ан смотрит - нет, не спать Кощей собрался, а что-то из-под перины вытаскивает, какую-то заначку в тряпочке. Стал тряпицу разворачивать - не управился, всё из неё на пол посыпалось. Кощей дернулся, да замер от боли, глаза закатил, лицом пожелтел. Иван поспешил собрать, что укатилось, а сам на родителя смотрит - и сердце сжимается от созерцания: не умещается этот съеденный болезнями сморчок в Ванином сердце, разрывает его на кусочки!
Кощей носом дышит - громко, замедленно; языком во рту звуки нащупывает. Наконец чмокнул языком - нашёл, видать, что-то.
- Прости, Ваня, прости, сынок, - говорит. - Надо бы тебе в помощь средств чудесных выделить, да я, дурья морда, всю жизнь только о злодействах помышлял, все походные чудеса по ветру пустил. Осталось у меня три чуда, да и те - не чудеса, а так, мелкие пакости. На вот, забирай. Как их во благо использовать, не знаю - по ситуации сообразишь.
Ожил немного Кощей, от боли оправился; левой кистью обшаривает предметы, которые Иван на тряпочку возвернул, да по одному выдаёт.
- Вот это номер один: клубок-колобок непутёвого сорта; уводит всегда не туда, куда надо. А вот второй: глиняный божок - волшебный рожок; стоит в него дунуть, как всякая нутряная гадость наружу вылезает. И ещё третье: от чёрного цветка Подлунника белое семя - внутри него яд усыпительный, сон упоительный, убивает намертво. Не знаю, для чего, - вдруг да пригодится. Э-эх, - вздыхает, - а доброго у меня добра нет, не припас, одна только злоба злобная в наличии…
И заплакал Кощей Бессмертный - так ему себя жалко стало, так обидно за жизнь пустопорожнюю, за бессмертие бессмысленное.
Долго ли, коротко сидел Иван возле отцовской постели, только Кощей слёз довольно выплакал и стал наконец засыпать. Как только Иван похрапывание ощутил, так думы прогнал, встал осторожно и к двери на цыпочках крадётся. Но возле самого выхода вдруг чувствует: храп заглох. Ваня уши навострил и слышит, как тихо-тихо, из последних сил зовёт его Кощей Бессмертный:
- Погоди ещё, сынок.
Остановился Иван, к ложу вернулся, ждёт.
- Я главное не сказал, - сипит Кощей. - Самое главное, Иванушка.
Иван ещё ближе к отцу голову нагнул, чтобы слова расслышать.
- Ты, когда эту иголку найдёшь… Ты ж найдешь её, Ваня?
Иван головой кивает, за руку отца взял.
- Ты её того…
- Чего "того" батя?
- Того… Разломай её, значит, напопо… на-по-по… лам. Да?
Ничего Иван не ответил, только всего его в краску бросило. В груди тревога поднялась, забилось пойманным воробьём молодецкое сердце. Оставил он отцовскую руку, встал с кровати и вышел поспешно.
3. Марья-Выдумщица
Никогда ещё Иван так надолго не покидал окрестности замка. Перспектива дальнего многотрудного путешествия и радовала его, и пугала. Первым делом Иван поставил в известность мать. Марья не удивилась - умная была. Вместо всяких охов да ахов спросила:
- Завтра в дорогу двинешься или прямо сейчас пойдёшь?
Иван затылок погладил, окинул взглядом замок, будто примеривался, когда его оставить легче, да и отвечает:
- А чего откладывать!
Марья кивнула кротко, вздохнула да и стала расстилать самобранку: перед дальней дорогой, думает, самое главное - как следует подкрепиться.
Иван на этот счёт возражений не имел: сел за стол, принялся уплетать с удвоенным усердием, чтобы впрок захватить, а мать тем временем достала из закромов добротный старенький вещмешок и принялась снаряжать сына в путь-дорогу. Уложила тёплое исподнее, шерстяной кафтан, опасную бритву…
- Вот это, мам, тоже спрячь, - просит Иван и протягивает ей предметы, которыми папаша его снабдил.
- Что это такое? - спрашивает Марья.
- Батя дал. Чудеса вспомогательные. В дороге пригодиться могут.
Марья Кощеевы подарки осмотрела, фыркнула.
- Выкинь, - говорит, - эту гадость. Это ж одноразовые чудеса, китайскими чародеями сделаны - не для души, а на продажу. Толку от них чуть, одна морока.
И отбросила их под лавку.
- А чего же мне с собой взять? - удивляется Иван.
- А вот я тебе тут приготовила, - и пошла Марья в мешок одно за другим вкладывать. - Пирожки тут, сырнички со сметанкой, халва, вяленая рыбка… В общем, хватит на первое время. Только ты сухомяткой-то особо не увлекайся, как только возможность представится, горячее ешь, суп, кашу. Понял?
- Да понял, матушка, понял. А чудес-то ты мне каких-нибудь выделишь?
Марья на сына с укоризной смотрит.
- Вань, ты как дитя малое. Нешто я тебе сотню раз не говорила, чтоб от чудес да колдовства подальше держался!
- Но тут же такое дело… - мнётся Иван. - Всё ж таки надолго иду, неведомо куда! Хоть бы скатерть-самобраночку там или коврик летающий…
- Значит так, Иван, - Марья на строгость перешла. - Ты мне брось эти замашки - лишь бы не работать! Человек ты или сила нечистая? Не знаешь? Вот иди и выведай. Своими, как говорится, руками, своими ногами, своею собственной головой. Уяснил?
Иван, пристыженный, кивает, ремень к мешку прилаживает. Марья, чтобы смягчить отповедь, говорит:
- А ковёр самолётный твой папаша Тиграну Горынычу подарил, лет семь тому… Ковёр уже совсем плох был, летал низко, погоды нелётной боялся, вот мироедушка его и смахнул не глядючи, хотел змея щедростью восхитить. А Тигран Горыныч даже спасибо не сказал - ни слуху от него, ни духу: видать, шибко обиженный. Ты, когда по Лесному царству пойдёшь, Тиграну на глаза не попадайся, понял?
Иван головой кивнул, медку хлебнул, рот рукавом вытер, рукава о штаны обтёр. Встал из-за стола, поклонился хлебу-соли.
Всплеснула руками Марья:
- Да что ж это я всё болтаю! Ведь тебе ж выходить сейчас! - и вдруг в слёзы.
Пока отвернулась она к печке да полотенцем слёзы собирала, Иван отринутые чудесные предметы из-под лавки достал и в мешок шустро сунул - на всякий случай. Всё ж таки, думает, совсем без чудес нельзя в пути!
- Ты, сынок, - поворачивается Марья, - при первой возможности весточку присылай - с голубем там или по морю с бутылкой. А я всех предупрежу, чтобы в курсе нас держали. Видишь ты, не вовремя мироедушка блюдце наблюдательное попортил!
- Ничего, мама, - говорит Иван, - ты не беспокойся. Я себя в обиду не дам, да и кто ж меня - сына самого Кощея Бессмертного - тронуть посмеет!
- На отцово имя не надейся, - упреждает Марья, - это вокруг замка оно силу имеет, а чем дальше от дома, тем эта сила сомнительнее. Как бы твоя родословная тебе боком не вышла. Лучше сам себе имя доброе зарабатывай.
- Хорошо, - смеётся сын, - а бессмертность тоже самому зарабатывать прикажешь? Или она по наследству передаётся?
- Не в бессмертии сила, Ванюша, - отвечает мать. - И счастье не в бессмертии.
Надел Ваня мешок за плечи, постромки подтянул по размеру. Марья как увидела его, совсем готового в путь, так сердечко заныло-заскребло. Она к груди сыновней приложилась, ладошкой погладила, так и хочет сказать: не ходи, мол, сынок, никуда, не надо! Но понимает - надо. И Иван мать к груди прижимает, - давно между ним и родительницей такого близкого заединства не было.
- Мам, - басит Иван.
- Что, Ванюша?
- А мне что - иголку-то и вправду, что ли, разламывать? Или сюда принести?
- А как мироедушка-то сказал?
Иван замялся, взгляд отводит, грудь чешет.
- Он… не успел сказать. Уснул он.
Марья вздохнула облегчённо.
- А ты, - говорит, - сам решай. Подумай - и поймёшь. Или нет: лучше сердца своего слушайся - оно точно не обманет. Голову задурманить можно, а сердце даже самому искусному обману не подвластно.
- Э-эх! - вздыхает Иван, затылок ладонью разглаживает. - Сначала надо ту иголку сыскать! Задача…
- А ты вот что, - говорит Марья. - Ступай перво-наперво к няньке своей, Яге Васильевне. Она завсегда души в тебе не чаяла, авось и теперь в помощи не откажет. Может быть, знает старая карга, где трофей батюшкин искать, хотя бы направление подскажет.