Объяснила Марья сыну, как в лесу избушку найти, точный адрес на бумажку записала.
Вышли мать с сыном на двор - пришёл час прощания.
- Мимо болота иди, - Марья говорит, а сама слёзы едва сдерживает, - а потом возьми ориентиром колодец, в котором в позапрошлом годе отец Трофим утоп. От того колодца смотри всё по памятке мо… - не договорила, всхлипом подавилась.
Иван говорить не стал, обнял мать одной рукой, поцеловал в волосы и - из ворот вон. Пошёл, не оглядываясь.
Глядит Марья вслед, косыночкой машет.
- Ступай, сынок, - вздыхает тихо. - Может, себя найдёшь. Коли вернёшься - значит, бессмертный ты, Кощей Кощеевич. А не вернёшься… стало быть, другая у тебя судьба - человеческая, зыбкая.
4. Заколдованный колодец
Вот уж идёт Иван, Кощеев сын, по торной дорожке, путь к лесу держит. Прошёл полем, прошёл лугом, прошёл косогором. А в природе стоит чистый апрель, без всякой посторонней примеси. Кое-где ручьи ещё пробегают, а на светлых местах уже сухость такая, что трава вершки свои показала. Почки наметились, завязь образовалась, снегу и в помине нету. В полдень солнце светит красное, позрелое, а к вечеру холодок понизу стелится, вяжет ходокам ноги, дневных зверей в норы гонит, ночным сигнал подаёт - на охоту, мол, пора, мазурики лесные! Птахи малые вернулись из отпусков, за строительство принялись, песни на родном языке вспомнили. Словом, хорошо на свете в серёдке весны - лучше не сыскать!
Иван эту прелесть апрельскую вдыхает в себя, и голова у него кругом идёт, никак в одну сторону упереться не может, мысли прыгают ловчее солнечных зайчиков. Больно уж разное на душе у Ивана смешалось: и немощь отцовская, и расставание с домом, и вольная подорожная радость. Миновал он в думках открытую местность, вступил в лес, побрёл по просеке. Уже и ноги с непривычки поднывать стали, подкашиваться.
"Не пора ли, - думает Иван, - привал сделать, червяка желудочного заморить? - и сам себе отвечает: - Да нет, не пора ещё, трёх часов - и тех не выходил". Нашёл себе палку сухую, прочную, смастерил из неё посох - с посошком-то шагать легче!
Миновал Иван болотце, в котором его дальние престарелые родственницы жили - сёстры-кикиморы. Не увидел их: то ли, думает, померли уже, то ли прячутся днём, спят… Потом мимо лесной мельницы прошёл, возле неё тоже тишина - лопасти покачиваются от безветрия, поскрипывают, а внутри пусто, никаких признаков жизни. Жил там некогда леший - татарин Шуралей, да, говорят, на родину подался.
Наконец уже и темнеть стало, уже и морозцем в лицо Ивану подуло. Но он всё далее шагает, думает: "Дойду до лесного колодца, там и сделаю привал".
Лишь к позднему вечеру добрался Иван до означенной цели. Вот он - лесной колодец. Такого широкого колодца Иван никогда ранее не видел - будто огромная лохань. Из четырёх углов торчат лягушачьи головы - так искусно выдолблены, такие причудливые, с такими зубастыми рожами, что даже жутковато становится. Вода в колодце - не достать как далеко, верёвка у ведра длинная, бывалая, в девяти местах перевязанная. Запустил Иван ведро, вытянул водицы, испил вдосыть. Вода холодная, зубы сводит, и привкус у неё странноватый - яблочным уксусом отдаёт. То питьё сразу в голову ударило, закружило её и в сон клонить принялось.
Нашёл Иван на поляне, подле колодца того, уютное местечко, пристроил под кустом орешника свой мешок, нагрёб валежника, шишек сосновых насобирал, стал костёр раскладывать. Только костра-то Ивану до того ни разу разводить не приходилось. Он думал - просто всё, а оказалось - где уж там без подготовки да с кружащейся головой!
Замучился он с костром! И так дровишки сложит, и сяк выстроит - всё равно толку никакого. Не разгорается костёр, хоть ты лопни! Половину коробка материных хозяйственных спичек перевёл да в конце концов плюнул на это занятие, достал из мешка кафтан, укутался в него, притулился между орешником и кочкой. Прохладно, конечно, да Иван так разозлился на дрова да на спички, что Кощеева сверхчеловечья сущность проступила в нём и временно даже верх над человечьей взяла. Поэтому Иван даже и не мёрзнет: будто покрылось его тело панцирем, а панцирь тот - на меху.
Вот стал Иван носом клевать. Сны его уже со всех сторон обступили, а тело не поддаётся, мышцы судорогой сводит. Дёрнется Иван всем туловищем и тут же просыпается, будто кто его багром поддел. И вот - взбрыкнул очередной раз, глаза приоткрыл, смотрит вперёд себя, а на небе тем временем месяц узенький закрепился, местность окружную осветил. Уж не на этот ли крючок Ивана сны подловить пытались? Поглядел Ваня некоторое время на небо, на колодец, да и собирался уже совсем заснуть, как вдруг где-то совсем рядышком лягушки запели. Пригляделся - а это резные колодезные лягушата трели выдают, квакают во всё своё деревянное горло. Чудеса, одно слово! Иван глаза продрал, уставился на певцов, а те от колодезных бортов оторвались со скрежетом и - шасть! - ускакали вон на четыре разные стороны. И после этого колодец прямо у Ивана на глазах будто ожил. Задрожали стенки его, брёвна ходуном заходили, и такая оторопь по всей земле от колодца прошла, что Ивана чуть подбросило и затрясло. Сон тут же прошёл; Иван глядит на диво да глазам своим не верит - колышет колодец неведомая сила!
А из колодца что-то большое и чёрное выползает. Ивану страшно стало, хотел бы он встать да прочь побежать, только конечности его будто отмёрзли - не пошевелить. Одно остаётся - смотреть, какие дальше будут чудеса происходить. Вот Ваня и смотрит. А из колодца вылезает поп в тёмной, обвитой болотной тиной рясе - огромный, распухший до чудовищного состояния. Борода у того попа - что выдранное из земли корневище: грязнющая, кудлатая, проседевшая. Глаза пустые, голодные, и месяц в них мутным знаменьем отражается.
"Да это, - думает Иван, - никак отец Трофим! Тот самый, что в прошлом году утонул в этом колодце! Ну и разнесла же его нелёгкая! Вот ведь, однако, ужасы…"
Вылез поп из колодца, чуть вдрызг его не разворотил. Отряхнулся, рясу подтянул вверх, обнажил ноги свои распухшие, белёсые. А потом вдруг крякнул, подскочил и стал вокруг колодца бегать, будто гонит его кто-то. Долго бегал, круги нарезал, потом упал - и не встать ему никак. Ногами дрыгает, руками загребает, бородой трясёт. Наконец ухватился руками за брёвна, поднялся кое-как. Только встал, опять ему напасть - что-то под рясой заелозило, защекотало, будто змейка какая по телесам заюлила. Отец Трофим ловить её стал, извертелся весь, такого трепака выдаёт, что смотреть совестно. Наконец та невидимая змейка к самому горлу подкралась, - поп сначала замер, а потом крякнул и зашёлся в родимчике, руками за горло хватается, ртом воздух ловит. И в беспамятстве ногами переступает прямо в сторону Ивана - будто даже смотрит на него, будто помощи просит. А Иван с места сдвинуться не может - приморозил его к земле мелкий человеческий страх. И не столько страшно ему, сколько брезгливо - от одной только мысли, что сейчас этот живой труп в него упрётся своим неприятным водянистым существом. А поп приблизился к Ивану вплотную и вдруг пропал - распался на росинки, в туман превратился.
Снова всё тихо и спокойно стало вокруг. И внезапное это спокойствие обдало Ивана таким перинным теплом, что он тут же и утонул в том тумане, как в постели своей домашней. И уснул крепко-накрепко.
Утром проснулся Ваня - словно от долгого обморока очухался. Припомнилось ему ночное представление во всех неприглядных подробностях. Сон ли это, думает, или явь? Однако страху претерпел немалого, чуть не околел!
"Эка, - думает, - оказия! Всю жизнь с нечистой силой дела имею, в прямом с нею родстве состою - и ничего, а тут какого-то мёртвого попа перепугался, не одолел храбростью своей нечеловеческой! Стыдоба-стыдобища!"
Стыдил-стыдил себя, только всё равно долго на этом месте задерживаться не решился. Посмотрел на маманин планчик, определил направление, да и тронул в указанную сторону. Напоследок, правда, хотел фляжку свою пополнить, привязал её к поясу, зачерпнул, превозмогая страх, воды из колодца, да заметил вдруг, что лягушек-то деревянных действительно на месте нет! Нехорошо Ивану сделалось, отошёл он с флягой от колодца, а потом понюхал ту воду - и брать передумал. "А ну её, - размышляет, - к Шуралею! Может, это после воды той такие кошмарности видятся! Найду другой родник, в лесу воды много".
И пошёл поскорее с нечистого места.
5. Яга Васильевна
Как только смешанный лес сосновым бором сменился, Иван почуял, что близок к нянькиному дому. Сверился он с маманиной схемой, стороны света по близлежащим приметам определил. Немного ещё прошёл - так и есть, вон оно, подсобное хозяйство, сквозь стволы просвечивает, дымом-жаром путников подманивает.
Избушка Яги Васильевны уж почитай лет девять как на месте стоит, по лесу не шатается, не рыщет сказочных приключений на свою гузку. Да и не стоит вовсе, а сидит. Ноги-то у неё за столько лет непрерывного марша по пересечённой местности пришли в непригодность, отнялись и онемели - износились ноги: всё ж таки курьи, а не воловьи! Устала изба та. Так и осела на видном месте, протянула конечности. И очень скоро хозяйство Яги Васильевны разрослось вширь и пополнилось прочими пристройками и выгородками: тут, глядишь, и сарайчик наметился, и банька, и отхожее место, затем и огородик прирос, и всякие там парники с теплицами. Как сама бабка о том говаривала: "Человеку не много надобно - чтобы барахлом зарасти".
Только забора настоящего соорудить до сих пор не удосужилась Яга Васильевна, ибо была тем заборам принципиальная противница. Плетень скособоченный поставила - так, чтобы зайцы да дикие кабанчики в огород не лезли, - а забор - ни-ни. Зачем себя от природы отмежёвывать! "Кто с природой не дружит, тот и с головой своей не приятельствует" - это тоже её слова.
Вышел Иван из лесу на полянку, окинул молодецким взором Яги Васильевны участок. А бабка уже на гостя в потайной глазок смотрит - так вот с ходу не признаёт.
Иван тот глазок заприметил.
- Хозяюшка, - говорит, - ты в один глаз на меня не гляди, не рассмотришь. Ты лучше калитку-то приоткрой, да глянь на меня в оба. Может, и признаешь тогда знакомца давнего.
Сморгнул в глазке зрачок удивлённый - отворилась калитка.
И вот стоит на пороге старушка в переднике - молодящаяся такая бабуся лет ста пятидесяти, с шикарной крашеной шевелюрой - во все стороны жгучие зелёные ирокезы торчат.
- Да ты ли это, Ваня! - кричит Яга Васильевна. - Да откель? Да быть такого не могёт! Да вымахал-то как, возмужал! Сажень богатырская! Ну хоть сей же час в печь тебя засаживай - вылитый добрый молодец в самом соку!
И, прикрыв рот узловатой ладошкой, засмеялась громко и визгливо, но по-доброму.
- А я думаю-гадаю: кто это ко мне пожаловал? Вроде как в одну ноздрю - русским духом пахнет, а в другую - наоборот: зверь или нечистый! Вишь, волосы распустила, пугать гостя приготовилась! Эх, Вянятка!
Ухватила бабка Ивана с нечеловеческой силой, пару раз так тряханула, что у самой из фартучного кармана травяные стебли с корешками высыпались.
- Ну ты, нянюшка, даёшь! - дивится Иван.
А бабка нагнулась за корешками - тут ей в спину и вступило! Ваня помогать бросился - видать, старуха только местами сильна, а в целом-то давно уже на отдых напрашивается.
- Что насобирала-то, Васильевна? - спрашивает Иван просто так, для завязки разговора.
- Да травки разные всякие, - отвечает бабка, приохивая.
- Зелье варить? - не отстаёт Иван.
- Не зелье, Ванюша, а снадобье. Для неё вот, горемычной.
Похлопала озабоченно по курьей ноге, вздохнула и как-то враз постарела.
- Замаялась я с нею, Ваня. Никакие отвары не помогают, никакие заговоры не действуют. Довела я хатку до изнеможения, бесчувственно с ней обращалась, не жалела. Она ж у меня всё же более птица, а я с нею - как с лошадью. О-хо-хо… Теперь боюсь, как бы и самой не обезножеть… Ну да ничего, Ваня, может, всё ж таки поставлю её, родимую, на ноги, забросим тогда всё это народное хозяйство, уйдём по белу свету странствовать… Ну чё ты встал, как неродной?! Заходи в дом, такому гостю завсегда рады.
Вошли хозяйка с гостем в избу. Внутри-то изба ухоженная, вся салфеточками уложенная. Печь в изразцах, скамья в завитушках. На окнах занавесочки пришпилены, над печью рыболовные лесочки натянуты, на лесочках - прошлогодний запас грибов к концу подходит да свежие окуньки вялятся. По полу половички расстелены, а в красном углу на буфете стоит чудо дивное, диво чудное - шарик из синего стекла, внутри которого неизвестный вдохновенный стеклодув запаял красную розочку. Красота бабья! Иван сразу этот шар вспомнил, он в детстве от него взгляда не мог оторвать, - всамделишные-то чудеса для него с рождения не в диковинку были, а вот этот манок рукотворный навсегда запал в память, околдовал своим неповторимым соцветием, своими оптическими переливами. Вгляделся Иван в своё закруглённое отражение - затосковал по детским годкам.
А пока он ту дремучую красоту разглядывал да тоской наслаждался, Яга Васильевна травки собранные на печь высыпала, для просушки распределила.
- Васильевна, а сколько ж тебе лет? - спрашивает Иван.
Прищурилась хитро и улыбнулась во весь старушечий рот: показала свой единственный зуб, да и тот - железный, старинной ковки, теперь таких уж не вставляют.
- Эх, Ваня, Ваня, стерня ты ковыльная! - заболтала головой бабка. - И кто только тебя воспитывал! Это ж неприличие - такие вопросы пожилым мадамам задавать.
- Да ты ж, няня, и воспитывала, - поясняет Иван. - Разве не так?
- А вот за такие слова спасибо, сынок, - размякла няня. - Что правда, то правда: уж я поболе родителей твоих непутёвых сил-то к тебе приложила. А лет-то мне много, и не счесть лет тех. Многолетка я, Ваня, того и гляди закончу своё мирное сосуществование с ентим светом… Кыш, усатый!
Прогнала бабка со скамьи кота Уклея.
- Присаживайся, - говорит. - Ванюша. Ты как - шибко голодный? Тебя сразу в баньку снарядить или сперва блинками разомнёсси?
- Шибко голодный, нянюшка, - кивает Иван и за стол усаживается.
- Во! - говорит бабка. - Енто по-нашему. Ты пока блинками-то побалуйся, а я сейчас баньку спроворю. Только прежде того гостинец один к столу выставлю, чтобы к обеду разморозился. Гостинец знатный, специально для дорогого гостя припасла. В леднике он у меня припрятан, с осени ещё млеет. Значится, с осени у меня гостей-то драгоценных не было, а может, и ешшо ранее.
Открыла бабка крышку погреба, запрыгнула туда лихо, по-кавалерийски, одно шубуршание пошло из-под пола. А вот уже и голова её обратно высунулась, подмигнула Ивану кривым веком. И вдруг выкинула бабка из ледника своего огромных размеров ледышку - эдакий кокон в полный человеческий рост. Сама вслед за ним вынырнула, подхватила залихватски и, будто играючи, перебросила с пола да на стол. Кокон грохнулся ледяно на тесовые доски, прокатился по столешнице, всю посуду к краям отодвинул.
Иван аж отшатнулся - такая колобаха к нему подъехала!
А бабка руки с гордостью потирает, улыбается.
- Вот, - говорит, - подивись, Ваня.
А у того аж блин во рту залип: смотрит он на кокон и понять не может, что это такое есть за явление. Встал из-за стола, обошёл да с другой стороны на тот леденец глянул и видит: сквозь ледяную корочку проглядывается голова, руки, ноги…
- Ты чего, нянь, - страшится Иван, - иноплотенянина, что ли, споймала? Или мутана в леднике вывела?
- Тьфу на тебя! - говорит бабка. - Иноплотенянинов на свете нет, наукой доказано. А это не мутан никакой, а самый обыкновенный хомосапистый мужик наземного происхождения, только сильно замороженный. Заморозок называется. Вона, смотри, - и дыхнула ему в лицевую часть своим нутряным старушечьим жаром.
Потёк ледок водицей липкой, и обнаружился под его мутной оболочкой человечий лик - с бородой, с усами, с чуть седыми бровками. Проступил наружу мужицкий нос картофелиной, обнажились плотно закрытые глаза и тёмные под ними мешочки.
Иван ещё пуще изумился.
- Ты что же, Васильевна, этим набором мне отобедать предлагаешь?
- Предлагаю, - кивает бабка. - Ты не смотри, что мужичонка грубоват да костяст, - я его в простоквашке выкупаю, в уксусе вымочу, в сухариках обваляю - пальчики облизывать будешь!
- Не буду я, - хмурится Иван, - пальчики ему облизывать! Где ж это видано - целого мужика за обедом съесть!
- Зачем же целого! Сколько осилишь. А что не доешь - так я обратно заморожу на зиму или в фарш пушшу. Зачем же добру пропадать!
- Васильевна! Няня! - машет руками Иван. - Я сроду людей не ел и есть не собираюсь! И мужика этого на обеденном столе рядом с блинами видеть мне неприятно!
Бабка руками всплеснула, на скамью присела.
- Ох, Ванятка, не узнаю я тебя. А впрочем, ты ж завсегда своему папаше неслухом был, всегда перечил ему да на своём особом настырничал. Всегда супротив отцовской воли взбрыкивал. Точно!
Иван молчит, всё на замороженного поглядывает: лёд-то на нём тает, по столу стекает.
- Это всё от матери у тебя, - продолжает бабка свои рассуждения. - Материнское, человеческое-то в тебе завсегда сильнее нечистого было. Стало быть, так надо понимать, что взяло оно теперь в тебе верх окончательный?
- Да нет, - говорит Иван. - Я, няня, сам до сих пор не знаю, что во мне верх взяло, да и взяло ли. Есть ли тот верх? Болтаюсь посерёдке, как в бочке селёдки.
Посмотрел Иван в задумчивости на оттаявшее мужиково лицо, а оно возьми да глаза и открой. Иван дёрнулся от неожиданности, кота вспугнул.
- Ой! - говорит. - Нянь, он глаза открыл!
- Ну да, - встаёт бабка. - Подтаял, вот и открыл.
- Он - что же, стало быть, живой? - изумляется Иван.
- Всяко не мёртвый. Я, Ваня, мазуриков-то не замораживаю, потому как есть во мне, стало быть, гуманизм и гигиена.
- А говорила: зелье не варю!
- Какое ж это зелье! Сам ты зелье. Это в ларьке - зелье, а у меня - нутру веселье…
Не договорила Яга Васильевна - мужик зашевелился, закряхтел, оттаявшим носом шмыгнул. Сошлись Иван да бабка с двух сторон стола, склонились над подтаявшим гостинцем. А он глаза то сощурит, то вытаращит, а сказать ничего пока не может. И губы у него пока синего подмороженного цвета.
- Послушай, няня, - говорит Иван, - а отдай этого заморозка мне!
- Как это? - удивляется бабка. - Ты ж только что баял, что мужиков не ешь.
- Да не есть - ты мне его просто отдай, живого! Разморозь и со мной отпусти. Я тебе, Васильевна, ох как благодарен буду, бусы красные тебе на обратном пути принесу или косынку тёплую. А?
- На кой мне косынка? - говорит бабка, - и бутсы мне не нужны. У меня всех запросов - челюсть бы вставить да избу от сидячки вылечить.
Иван плечам пожал - мол, этого пообещать не смогу.
- А мужика я тебе не отдам, - продолжает бабка. - Коли есть его не будешь, так пусть остаётся до следующего гостя. Вот ешшо какой интерес - ценный менюй разбазаривать!
Иван распрямился, поясок свой поправил. Откашлялся официально и говорит:
- Няня родная, Яга Васильевна милая. Ежели ты мне мужика этого не освободишь, я на тебя обижусь обидкой горькою.
- Ишь, расхорохорился! - фыркает бабка. - Да на что тебе сдался этот сумарь безремённый?! Ты в мужичьи спасатели, что ли, записался? С него всей выгоды-то - колтун да гумус!