- Тем более отдай, раз он такой безвыгодный, - настаивает Иван. - Мне, няня, дорожный товарищ сильно нужен. Одному в пути туго: тоска заедает, трудности на испуг берут; а вдвоём и в скуке веселее, и в беде сподручнее.
Яга Васильевна фырчит под нос, недовольство заглушает, очень ей отдавать съестного мужика не хочется, вот хоть ты в темя плюй!
- Ладно, - бубнит, - пока суд да дело, давай-ка мы его хоть на скамью усадим, что ль, а то весь стол заляпали.
Усадили они мужика, с трудом в пояснице погнули - весь он закоснел, в коконе-то лежавши. Скрипит, как древняя колесница.
- Ох, грехи мои тяжкие, - вторит тому скрипу бабка, воду со стола тряпочкой вытирает. - От такого куска отказывается, с собой увесть хочет, на ноги поставить…
Иван её охов-крёхов слушать не стал, прикрыл мужику тряпицей причинное место и оставил размораживаться. А сам пока отошёл в дальний угол, на стены глядит, нянино обиталище рассматривает. Там в уголке фотографический иконостас выставлен: снимки старые, блёклые, чёрно-серые. Всяких лиц вереница, а посреди один большой коричневый дагерротип: Яга Васильевна в далёкой ведьмаческой молодости и рядышком с ней лихой крючконосый брюнет с чубом.
- Это ты с кем, няня? - спрашивает Иван.
Увидела бабка, куда Ваня уставился, и поясняет:
- Это старик мой, Яг Панкратич, муж мой покойный, твоему отцу двоюродный брат. Тебе, стало быть, дядя. На войне погиб, царствие ему небесное!
- Дядя? - удивляется Иван. - Значит, и дядя мой нечистью был?
- Сам ты нечисть! - плюётся Яга Васильевна. - Нечисть! Ишь ты, чистёнок! Да когда супостат на нас клином-то двинулся, никто не разбирался, нечисть ты или крещёный. И нечистый, и человек, и зверь лесной - все как один поднялись землю нашу кормилицу защищать. Мертвяки - и те, случалось, из гробов вставали.
Тут вдруг из мужика размороженного голос пошёл - прямая разговорная речь. Иван и няня к нему обернулись, а мужик сидит, не шевелится, таращится на стеклянный шар с розочкой и говорит медленно, низко, с трудом промёрзлый язык поворачивает.
- Звери о ту пору в целые звериные соединения сбивались, - рассказывает. - Медвежий батальон, лосиная рота. Бобры против танков заграждения в сёлах строили - там, где мужиков не осталось. Много таких случаев известно…
- А ты откуда это всё знаешь, говорливый? - спрашивает бабка. - Воевал, что ли, или в букваре по складам прочёл?
- Было дело, - отвечает мужик, - воевал-воячил, в прицелах маячил.
- Да чё уж говорить! - увлечённо закивала Яга Васильевна. - Кикиморки захватчиков в кусты завлекали, да того их - в болото. Лешие проводниками нанимались - и туда же. Дали укорот супостату, не оплошали. Тяжкое было время, да всё живое друг к дружке липло: все, стало быть, вместе держались. А теперича время провислое, легкомысленное. Кажный сам по себе, кажный за своим забором прячется, частоколом себя отмежевал, нацеплял на окна решёток-сеточек, глядит на небо через дуршлаг! Тьфу, нехристи! То есть… нечисти… Тьфу! Запуталась с вами! В обчем, недовольна я нынешними-то: заперлись каждый в своей берложке, о ближнем своём не думают!
- Едят друг друга! - вставляет Иван.
- Вот-вот! Едят… тьфу ты! - осерчала бабка, на слове пойманная, рукой махнула. - Не буду его есть, забирай своего пройдошу! И не собиралась лопать такого костлявыша!
Иван приблизился к мужику.
- А зовут-то тебя как? - спрашивает.
- Горшеней зовут, - отвечает тот и сам шеей силится двинуть, застой кровеносный разогнать.
- Ну вот, няня, - корит бабку Иван, - мужик-то заслуженный - воевал, Горшеней зовут, а ты его в простокваше заквасить хотела! И не совестно?
- Ты меня не стыди, мал ещё, - говорит бабка. - Отойди вон в тот угол и пригнись пониже; я этого бородулю сейчас к деятельной жизни возвращать буду. Слабонервенных вообче просим удалиться.
Последнюю фразу бабка коту своему адресовала. Уклей, как только услышал, чем хозяйка заниматься собирается, зашипел, хвост ёршиком растопырил и спину выгнул рогаткой. Пшикнула не него Яга Васильевна - он в окно и утёк.
Иван обратно к фотографиям отошёл, а бабка подол за пояс заправила, костяшки пальцев расщёлкала, а глазом на Ивана косит, пояснения ему к фотокарточкам даёт:
- Супруг-то мой лётчиком был, авиятором. Без самолёта летал, на обыкновенной ступе. Помелом винты мистер-шмидтам срезал. Махнёт метлой - самолёт долой. Его партизаны так и звали: Яг-Истребитель. Сколько он вражеских самолётов-то поистребил и заштопорил - не счесть! Погиб в неравном бою. Похоронили его солдаты в братской могиле, вместе с крещёными. А ты говоришь - нечисть! Вот тебе факты, а ты уж сам для себя решай, нечисть он или кто. Нечисть! Это я вот нечисть - смотри, чем занимаюсь, какие силы тревожу, какие будоражу скрытные фигурации, - пальцем пригрозила: - Ну всё, молчи. Начинаю ёкзикуцию.
Дыхнула Яга Васильевна пламенем - сразу темно в избе сделалось. Иван и не разглядит, что там, возле стола, происходит: крутится бабка волчком, бубнит на нечистом наречии, пшикает и плюётся по сторонам, как сковородка. Чуть хотел приблизиться, - так и на него плюнула горячим варевом.
После колдовского сеанса запустила бабка мужика голышом вокруг избы бегать - чтобы согрелся и размял затёкшие члены. Сама тем временем из погреба извлекла его одежду, в полной сохранности: штаны штопаные, рубаха латаная, картуз кривой да сапоги солдатские расхлябанные.
- На, - говорит запыхавшемуся, - забирай обмундированиё своё, олимпиец.
После того навели порядок, сели за стол. И мужика оттёкшего с собой усадили.
Горшеня ещё не всего себя чувствует, порожняком руками над столом водит. Иван ему блин в правую вложил, помог в сметану обмакнуть, ко рту поднёс. Горшеня тесто жуёт, а сам большими глазами вокруг себя смотрит, заново к миру привыкает. То на Ивана взглянет, то к бабке присмотрится, - чудной мужик, растрёпанный, как воробей после драки.
Иван меж тем тревожится, никак раздумье в себе не уймёт.
- А отец мне о той войне не рассказывал.
- Да отец твой, - оживилась Яга Васильевна, - и знать ничего не может об той лютой войне, он в это время в подвале на цепях отвисал, сны до дыр засматривал. И потом, неизвестно ещё, чью бы он сторону-то принял…
- Ну, няня, это ты хватила! - Иван аж вилкой по столу стукнул.
- Ничего не хватила, - ехидничает бабка. - Я тебе, как на духу, скажу, Ванёк: твоего отца много годков знаю - непорядочный он. Скользкомозглый и в деталях пакостный. Скверного много людям сотворил, да и нечисть от него претерпела изрядочно.
- Всё это в прошлом, нянюшка, - вздыхает Иван. - С ним теперь большие перемены произошли. Болеет он, смерти как избавления ждёт.
- Да что ты! - изумилась Яга Васильевна, отложила блинок, ладони об передник вытерла. - Может, того - притворяется? Может, недоброе замыслил?
- Да нет, нянюшка. Видать, на самом деле припекло. Послал он меня вроде как в экспедицию - иглу свою жизнесодержащую искать.
Старуха рот открыла, охнула.
- На кой ляд? Да неужто… - догадалась и сама тут же свою догадку засурдинила. - Ох!
- Может, няня, вам известно, куда он эту иголку запропастил? - спрашивает Иван. - Сам-то он не помнит ничего, склероз.
- Скилероз?! Ох, ох, ох… Грехи наши тяжкие…
Встала Васильевна со скамейки, принялась со стола крошки сгребать, все приборы поправила, стол шатнула - будто растеряла что-то важное и собрать не может.
- Так как же, нянюшка, - окликает Иван, - не подскажешь, где иглу заветную искать-то надо? Где её местонахождение?
- Чёрт её знает… - ворчит старуха. - Я в это дело замешиваться не хочу. Не ндравится мне эта сейтуация.
- Да, - размышляет Иван, - про чёрта и отец сам говорил. Только чёрт-то, видать, и знает. Да где ж этого чёрта сыскать?
- Тьфу на тебя! - ругается опять Яга Васильевна. - Совсем сдурел - чёрта искать!
Тут мужик Горшеня в разговор вступил - как в речку с разбега прыгнул. Язык у него ещё нетвёрдо буквы печатает, так он всем туловищем языку помогает.
- Чёрта, - говорит, - искать не надо, чёрт сам завсегда найдётся… А скажите, люди добрые, какое время года нынче?
- Весна, - отвечает Иван. - Самый апрель-месяц.
Горшеня нос свой картофельный пальцами пощупал, усы почесал, бороду обследовал.
- Стало быть, перезимовали, - говорит.
- Ты, Вань, лохматеня этого не слушай, - скрипит Яга Васильевна, - ты меня слушай, я в чертях больше разбору имею. Чёрт чёрту рознь. Чёрта такого, который всё про всё знает, - его так запросто не раздобудешь, далеко он таится - в самом Мёртвом царстве.
- А как в это Царство попасть? Где у него вход?
Бабка бровь насупила, остатком блинка сметану с миски собрала.
- Вот ведь… - чмокает языком. - Не знаю я, как смертному человеку в ту Царству попасть, чтобы жизни своей не лишиться. Ещё никто ведь оттудова не возвращался, Ваня.
- А ежели, к примеру, я всё-таки бессмертный? - размышляет Иван. - Смогу я туда попасть не навсегда, а на время?
- Не знаю, Ванюша, не знаю, - качает головой бабка, - задачку ты мне задаёшь не по моей старушечьей голове. Ты бы для начала природу свою выяснил - в смысле там бессмертности, - а потом ужо чертей разыскивал.
Горшеня в окно смотрит, капель губами считает.
- Стало быть, Пасха скоро, - говорит мечтательно. - Радуги увидим, на ярманку пойдём…
Иван встал, шапку с табуретки забрал. Благодарит за приём, за угощение.
- Как так?! - расстроилась Яга Васильевна. - А баньку, а кваску домашнего?
- Некогда, няня, - говорит Иван. - Отцу плохо совсем, а я тут по полкам кататься буду - куда это сгодно! Ты мне лучше посоветуй, в какую теперь сторону путь держать?
Бабка осерчала, но и понять воспитанника смогла. Вздохнула, подол потеребила, говорит:
- Ну ты вот чего… ты, Ванюша, к Человечьему царству ступай. Тут у нас в лесах ты вряд ли что по существу узнаешь, тут языков много, да все, как говорится, без костей. А у своего брата, человеческого, и спросить про то-сё не зазорно. Всё ж таки ты на половину-то из ихних… Стало быть, пойдёшь сейчас вот в тую сторону, сначала по тропке, потом тропка в дорожку разрастётся, потом обойдёшь прудик с ивнячком и прямо через бурьян выйдешь на распутье. На распутье том камень указательный располагается. Прочитай на ём, в какой стороне Лесное царство. В Человечье-то царство пройти отседова можно только через Лесное, обогнуть его никак нельзя - слишком обильное.
- Понял, - кивает Иван. - Спасибо тебе, Яга Васильевна, нянюшка моя ненаглядная… Ну я мужика-то забираю, ага?
- Ась? - бабка сначала якобы не расслышала. Да потом махнула рукой - бери добро!
Горшеня старушке поклонился, спиной отмёрзшей скрипнул.
- Эх, спасибо тебе, бабушка, за предоставленный мне, так сказать, внеочередной отпуск. Где б я ещё так крепко отдохнул да выспался!.. Постой, - стал он по сторонам осматриваться, - а ведь со мною дружок ещё был, Сидором кличут.
Иван бабку взглядом как бы спрашивает: никак ещё и Сидор какой-то был? А та ему другим взглядом отвечает: да что ты, милок, - это, видать, мужик с перемёрзу того - умом заплошал, несуществующее выдумывает!
- Какой такой дружок? - спрашивает хозяйка.
- Да верный дружок - солдатский мешок, - говорит Горшеня. - Сидор по-нашему. Без него мне пути не будет, в нём все мои богатства и утварь перемётная.
Бабка рукой махнула: дескать, обошлось. Велела тут стоять, а сама быстро в подпол слазила, вытащила холодный заплатанный сидор. Горшеня мешку своему обрадовался, обнял, как друга, только что целовать не стал. Раскрутил завязку, руку запустил - щупает босяцкие имущества свои.
- Да всё в целости и сохранности, не беспокойсь, - оскорбилась слегка старуха. - Нужны мне твои сухари с портянками!
- Верю тебе, бабушка, - улыбается Горшеня. - А в мешок полез, потому как соскучился по имуществу своему ненаглядному, затосковал, захотел его рукой потискать. У тебя вот - огород да хатка, а у меня - мешок да заплатка. У каждого своё богатство, бабушка, свой, так сказать, нажив!
- Иди, - толкает его Яга Васильевна, - нажив, покуда сам жив… А что касаемо чёрта, Ваня… Шутки-то они шутками, а по существу - всё же чёрт и может чтой-то уместное подсказать. Мы, хотя и нечисть, а живём среди смертных, и обзор у нас, стало быть, такой же - смертный. А чёрт - который не из средних, а ранжиром постарше, - он в других эмпиреях обитает, и видно ему гораздо более здешнего. Так что запросто могёт знать то, о чём мы и не догадываемся. Вот такие мои думки-соображения, Ванюша.
- Спасибо тебе, нянюшка, - кланяется Иван.
- Ну, обложили старую спасибами, как ту сахарную голову! Ступайте, охламоны, хватит в дверях просвечивать!
Сказала - и выпроводила обоих за дверь.
6. Путь-дорога
Покинули дорожные товарищи бабкины сосновые угодья, вошли в толстоствольный лес. Горшеня весь будто в смотрение превратился: то вокруг себя глядит, то внутрь заглядывает. Так в соизмерении себя с окружающей действительностью и промолчал версты две. Наконец говорит:
- Смотри-ка ты, весна-то какая озорная нынче: летом притворяется, солнце в глаза так и пускает. Так и журчит ручьями, обормотка! Что девка лукавая: раздразнит, приголубит, а потом - шасть! - только сарафан между веток мелькнул! И снова холодок да вода с неба: беги-догоняй!
И видно, что очень ему на природу глядеть нравится, на Ивана смотреть - тоже нравится, себя в движении ощущать - тоже. С таким аппетитом он окружающий мир поглощает и в себя впитывает, что Ивану даже завидно сделалось. Он и не тревожит пока товарища расспросами, ждёт, когда тот вольного воздуху надышится да сам разговоры зачнёт.
Вздохнул Горшеня и по-свойски Ивану подмигивает:
- Давненько я яви не видел! Красивая она - явь-то наша, не хуже сонных прикрас, а местами так и покраше того будет. Эх, весна моя, весна - липкий сок берёзовый! Я гуляю допоздна, не вполне тверёзовый…
- Оттаял, стало быть? - вступил в разговор Иван. - Отошёл от зимней спячки?
- Фу, - трясёт головой Горшеня, - на три четверти отошёл, а последняя четвертушка ещё в мороке прибывает, сосулькой скапывает. Да в дороге-то оно быстро разойдётся: тело себя в походке вспоминает, а душа природой оживляется, картинками её и милыми запахами. Ты понюхай, Иван, как пахнет - корою, землёю, таяньем… Нет, во сне таких запахов с огнём не сыщешь!
Остановился Горшеня-мужик, вдохнул полногрудно весенний воздух, потом руки расправил, как аэроплан, - едва не взлетел, такая в нём потаённая жизненная сила всколыхнулась. Поклонился он Ивану:
- Спасибо тебе, Иван, - говорит. - Выручил, одно слово.
- Да чего там! - смущается Иван. - Не за что. Ты скажи лучше, в какую сторону путь свой держишь и какая у тебя путеводная нужда?
- Да в какую сторону, - улыбается Горшеня. - На все стороны путь держу, ни одну не обижаю. А двигаюсь я без особой практической нужды, так - тело своё перекатываю, поле своё перепахиваю. Есть у меня один интерес обчественного карахтеру, но дело то несрочное, и в какой стороне его искать, самому мне неведомо. Поэтому, Иван, ежели ты не возражаешь, пойдём пока вместе, а там - как Бог на душу положит.
Иван и не думал возражать, наоборот, обрадовался - ему ведь именно того и хотелось.
- Я вот только об одном жалею, - говорит Горшеня, - о том, что мы с тобой в баньке не попарились, вес лишний не сбросили перед дальнею дорогой.
- Да какой в тебе вес, Горшеня! - изумляется Иван.
- Какой-никакой, а всё ж таки вес. Голова моя, например, шибко много весит, а руки вообще с драгоценными металлами наравне.
- Дык этот вес не лишний, Горшеня, - в пути он пригодится.
- Только нога у меня хромает, - говорит Горшеня, - да ещё после бабкиного погреба пахнет от меня, как от фугасного снаряда. Этим запахом я всю окружающую лесную действительность порчу.
- Никакого особенного запаха нет от тебя, - уверяет Иван, принюхиваясь, - немного гнилым картофелем отдаёт, не более.
- Точно ли так? Гнилый картофель - не худший вариант. И всё ж таки - чего ж ты от бани-то отказался, Ваня? Мытый, что ли?
- Понимаешь, - говорит Иван, - не было во мне уверенности, что Яга Васильевна в следующий момент не передумает и не решит тебя сызнова съесть. Я её с детства знаю, у неё задвиги разные случаются. Ей лет-то, знаешь, сколько? То-то и оно.
- Неужто, Ваня, она меня и взаправду съесть могла? - как бы осознал Горшеня такую обратную перспективу. - Вроде ж по весне оказалось - добрейшей души старушка, с блинами, с фотокарточками…
- Сама бы не съела, - отвечает Иван, - у неё для того и зубов-то нет. А вот угостить кого-нибудь - это запросто. От всей людоедской щедрости.
- Стало быть, - смеётся Горшеня, - мне с гостем повезло. Другой бы съел с удовольствием, чтоб хозяйку не обижать, и ртом не крякнул.
- Ты зря смеёшься-то. Вот съела бы тебя Васильевна - вот я бы посмотрел, как бы ты смеялся.
- Людям, Ваня, доверять надо, - сказал Горшеня серьёзно. - Без доверия жить на свете нет никакой возможности.
Иван задумался, бровь насупил.
- То - людям. А Яга Васильевна… Она, конечно, няня мне и женщина в частностях хорошая, но как ни вертись, в целом всё одно получается не человек, а нечистая сила. И гости у неё, стало быть, соответствующие. Что же, по-твоему, и нечистой силе доверять надо?
Горшеня не ответил, только поглядел на Ивана удивлённо и некоторое время потом молча шёл, будто о чём-то спросить не решался. Но всё ж таки не вытерпел, рискнул:
- А правда, - спрашивает, - что ты, Ваня, - Кощея Бессмертного сын? Или мне послышалось?
- Правда, - подтверждает Иван, - не ослышался ты. Отец мой - Кощей, а мать - из обычных деревенских людей, Марья-Выдумщица, значит.
Горшеня остановился, уставился на Ивана своими чёрными зрачками, самым внимательным образом его оглядел.
- Стало быть, - взвешивает Горшеня в голове факты, - и ты, Ваня, наполовину того… не совсем как бы человек, а эта самая… сила, прости Господи? - он ещё пронзительней поглядел на Ивана. - А ты сам-то меня… не съешь ли? Не передумаешь?
Иван поперхнулся, закашлялся. Кулаком в грудь стучит, крошку из горла выбивает. А может, вовсе и не крошку, а обиду на такой незаслуженный вопрос! Горшеня понял, что не то спросил, отвёл глаза, стукнул товарища по спине - выбил ту зазорную крошку.
- Прости, - говорит, - это я, конечно, дурость сказанул, - вдруг улыбка ему на лицо снизошла: - Испужался я, Иван! Страсть как испужался!
И захохотал переливистым весенним смехом. Иван, как эту гнилозубую улыбку увидал, так все обидки у него тут же исчезли. Так ему смешно стало, что он сначала подхохатывать мужику принялся, а потом и громче него закатился.
Стоят Иван с Горшеней и хохочут, друг за друга держатся! Чуть в проталину не свалились, грачей распугали, березняк растрясли. Ивану смех Горшенин шибко по нраву пришёлся: у себя на родине он ни у кого такого не слыхивал - какой-то омывающий смех, безо всяких подначек, здравый и надежду вселяющий. Да и сам Горшеня - хоть и чудной, а приятный. Вроде простоват, а обо всём суждение своё имеет, слов много знает умных, коверкает их по-своему! По всему видно, что Горшеня - человек надёжный и справный.
- Эк! - говорит Иван, фыркая. - Все внутренности себе отхохотал.